На кладбище нас привезли в стареньком ЛИАЗе. Нас – это меня, папу, и меньше десятка близких родственников покойника.
Дождь лил как из ведра с самого утра, не прекратился он и к обеду. Я вышла из автобуса, успев на последней ступеньке подумать, что моим туфлям пришел пиздец: автобус стоял на размытой дождем колее, а до зарослей лопухов, растущих на обочине дороги, я в этих туфлях не допрыгну.
- А вот говорил я тебе, - папа утер с бороды дождевые капли, и зачем-то посмотрел на небо, - сапоги резиновые надевай. Или, хотя бы с собой возьми. Домой теперь как поедешь?
- Отмою как-нибудь. – Я сунула в рот сигарету, щелкнула зажигалкой, и почесала ногу о ногу. – Комарья сколько. Звери какие-то. Дома супрастина выпью – у меня на подмосковных комаров аллергия
Говорить больше было не о чем, и я тоже посмотрела на небо. А потом на папу.
У папы никогда не было зонтов. Он их не любит. Дождь стекает по папиной бороде, и по руке, которой он прикрывает сигарету. На нем его любимая джинсовая куртка. Мокрая насквозь. Чуть выше воротника виден папин кадык: он дёргается, и весь в гусиной коже.
Из автобуса уже вытащили дешевый гроб с дядей Женей, и, чавкая по размытой глине, пытаются занести его на кладбище.
Кладбище маленькое. Даже ворот нет. Так, калиточка узкая. Как гроб пронесут – фиг знает.
К нам подходит Димка – сын дяди Жени, мой троюродный брат.
- Спасибо, что приехали. – Сказал, и сморщился сразу. И глаза хотел отвести, но не удержался, и коротко всхлипнул. Папа молча обнял Димку, и тот уткнулся лицом в папину мокрую бороду. Кадык у папы задёргался сильнее, и он крепко зажмурил глаза.

Дядя Женя был папиным двоюродным братом. Хороший был дядька. Умер, вот, только, нехорошо.
Семья у дядьки была: жена и двое сыновей. Жили как люди, и даже лучше, чем все. А потом дядька забухал, а Нина – жена – терпеть долго не стала: мужика нового, усатого, домой привела, а дядьку на кухню отселила. Тот, конечно, поначалу рвался территорию свою отстоять, и мужику по щщам настучать, но Нина коротко сказала:
- Квартира моя. Я тут ответственный квартиросъемщик, а ты хуйло вечносинее. Скажи спасибо, что на улицу не выгнала. На, держи одеяло.
Нинин мужик лихо подкрутил усищи и выделил дядьке одну подушку. Дядька еще успел подумать, что ту подушку они с Нинкой в восемьдесят третьем покупали.
Потом Нина усатому дочку родила, а старший сын из армии вернулся, и девушку в дом привел. Дядька совсем обузой стал. По родственникам ошиваться не хотел, чудом устроился работать на какой-то склад. Там же и жил.
Жил-жил, да и умер. Глупо жил, глупо умер. Отчего умер? Нина сказала «Добухался». А мы с папой думаем, что от рака все же. У дядьки вся семья от рака померла. Да и сам он в гробу не ахти выглядел. Мне даже вначале показалось, что это не он.
В морге у гроба плакали двое: Димка и мой папа. Нина стояла рядом с усатым мужиком, и нервно посматривала на часы.

На кладбище пахло грибами, которые росли тут в изобилии. Здоровенные подберезовики с нажористыми коричневыми шляпками и тощими ножками.
Комары совсем озверели. Жрали так, что аж хруст стоял. А чесаться, как блохастая собака, было как-то неудобно. Стояла, терпела.
Дядю Женю как-то быстро, без прощаний, наскоро засыпали землей, и все потянулись к выходу, отчаянно раздирая ногтями искусанные комарами части тела. У могилы остались только мой папа и Димка.
Папа смотрел куда-то мимо дядижениного портрета, и катал за щекой карамельку, которые Нина раздавала для помина. Димка сидел на корточках, и всхлипывал: «Батька, батька…»
Хрустнула карамелька на папиных зубах, и он опустил руку на облезлую оградку:
- Тётя Шура, ты там о Жеке позаботься… Жека, ты уж прости меня, прости, урода старого.
И вдруг папа заплакал навзрыд. А ведь трезвый как стекло. И плачет. И фантик от карамельки в кулаке сжимает:
- Урод я, урод, Жека! Старый урод!
А я знаю, почему он плакал.  Месяц назад дядя Женя к нему приезжал. По обыкновению, бухой, грязный, а в руках пакетик с мелкими подарочками для меня, сестры и мамы. Где, на какие шиши он постоянно покупал какие-то дешевые браслетики, колечки, подвесочки? Не знаю. Но с пустыми руками дядька никогда не приезжал. Мать ему дверь открыла, и крикнула папе через плечо:
- Слав, там Мещеряков приехал.
А папа…

А папа не в духе был. Сам месяц как бухать завязал. Крючило его от всех и ото всего. И он маме из-за двери буркнул:
- Меня дома нет.
Мама пожала плечами, и сказала:
- Сам видишь, Жень.
Дядька сгорбился, сунул маме в руки пакетик с подарочками, и пошел вниз по лестнице…


- Прости урода, прости! – Кричал папа, зажмурившись, и мял в руке конфетный фантик. А потом завыл. Да так громко, что ушедшие далеко вперед Нина сотоварищи – обернулись разом. Димка с корточек поднялся, дернулся, было, к папе подойти, но я удержала. По себе знаю – не надо его сейчас трогать. Пусть воет. Сейчас повоет, а потом как каменный молчать будет. Я-то знаю.
Жидкие родственники уж в автобус сели, водитель бибикает. Я молчу, и Димка стоит, молчит.
Папа ладонью лицо и бороду вытер, и пошел вперед, на нас не оглядываясь. Мы с Димкой за ним пошли.
На поминках, в здании комбината школьного питания, нас накормили борщом и котлетами.  И водки было много. Папа махом выглушил стакан, и уставился на дядиженин портрет. Борщ в папиной тарелке уже остыл. Я сунула ложку в папину руку:
- Ешь давай. Ешь как следует. Щас развезет – я тебя до дома не дотащу.
Папа зачерпнул борща, сунул в рот, и снова уставился на фотографию дяди Жени. Я сняла с папиной бороды капусту, отломила вилкой кусок котлеты, и поднесла к папиному рту.
- Ну, давай. Давай, кушай, кушай. Воооооот, молодец.
Нина постучала пальцами по столу. Все посмотрели в ее сторону.
- Большое всем спасибо, что смогли прийти, проводить Женю. Теперь ему там будет хорошо, а нам пора идти.
Все сразу смутились, судорожно стали доедать котлеты, и греметь стульями. Справа от меня с хрустом поднялся Димка. Веки его набрякли, нижняя губа чуть подрагивала
- Мать, Бога побойся
Нина отвернулась, и ничего не сказала.
- Земля тебе пухом, батя. Через годик памятник тебе сделаем, обещаю. Красивый памятник. Тёмку сам на ноги поставлю, не переживай. Парня не упущу.
Артём, младший сын дяди Жени, двадцатилетний бугай, поперхнулся водкой, посмотрел на брата, и махнул рукой.
- Царствие тебе небесное, батя. – Димка выдохнул и выпил.
И все забубнили: «Царствие небесное… Земля пухом»

Через полчаса мы с папой сидели в теплом автобусе «Электросталь-Москва». Сели у окошка, у самой печки. Я туфли мокрые сняла, и ноги на печку поставила. Папа рядом сидел, трясся. То ли замерз, то ли с нервяка.
- На год приедем? – Спрашиваю папу
- А ты поедешь со мной?
- Куда я денусь? Поеду.
- Приедем, да.
Автобус фыркнул и поехал. Папа перестал дрожать. То ли попустило, то ли согрелся у печки. Я думала, он сейчас уснёт. Развезёт его щас с водки, два месяца ведь не пил. А он вдруг заговорил:
- Батя мой в тридцать три года  помер. Он летчиком был. После полета, как обычно, домой пришел, спирта выпил – им спирт после полета выдавали. Выпил и уснул. И больше так и не проснулся. Маме тогда всего двадцать восемь было, и нам с Галькой по четыре года.  А еще через год и мамы не стало. Рак. Вот откуда, скажи, рак в двадцать девять лет?
Я слушаю вполуха. Не то чтобы я эту историю миллион раз слышала, но слышала уже. А папа продолжает:
- Нас с Галькой баба Маша вырастила, мамина мама. В честь нее мы и нашу Машку назвали. Хорошая бабушка была, Царствие ей небесное. А папина мать – баба Сима – на Урале жила, далеко.
Про бабу Симу я тоже слышала. Один раз. Когда папа сказал, что где-то на Урале померла его бабка Сима, ста пяти лет отроду. Плясала на свадьбе у правнучки, упала, и шейку бедра сломала. Оттого и померла. А так, поди, еще триста лет проскрипела бы, что та Тортилла.
Помню еще, я тогда удивилась, что про ту свою прабабку я никогда раньше не слышала. Папа к ней не ездил, и даже не писал ей писем. Да и про смерть ее сказал как-то вскользь, без сожаления. Но сейчас папа явно хотел выговориться.
- …а потом уж и мы с матерью твоей поженились, и ты родилась. Я бабе Симе письма писал часто, фотографии присылал. А она отвечала: «Что мне твои писульки, Славик? Ну, фотки прислал – а хули мне с них толку-то?»  Бабка любила крепко ругнуться. - Лучше б сами в гости ко мне приезжали. А то ведь ни обнять, ни выпить.
Ты маленькая была, годика еще не было. Куда вас с собой в такую даль тащить? Поехал один. Бабка уже тогда старая была, а я ее в глаза только один раз и видел, в детстве…
Папа замолчал, и прикрыл глаза. А мне уже интересно стало: а дальше-то что? Пихаю папу в бок:
- Ну и что дальше?
Папа сунул руку в карман мокрой джинсовки, достал оттуда карамельку, повертел в пальцах, и убрал обратно.
- Приехал я к Симе. Побухать бабка была ой как недурна. Три дня мы с ней встречу отмечали. На что уж я – молодой парень, двадцать пять лет, и то не выдержал. На третий день проснулся, и чую – всё, больше не могу. Домой надо выбираться, пока мне бабка печень не угробила. А она причитает: «Вот жеж пиздец: водка кончилась! Ты тут полежи пока, я к соседке Вале сбегаю. У нее бутылку займу» Я аж застонал. Какая бутылка? Какая Валя? Меня трясет всего как больную собаку: отлежаться бы, да валить, пока при памяти. Бабка ушла, а я опять уснул…
Папа снова замолк. В этот раз минут на пять. Я отвернулась, и стала смотреть в окно. Ноги в колготках уже высохли на печке, и стало горячо. Я наклонила вперед, за туфлями: их тоже надо было просушить. И тут папа закашлялся в носовой платок:
- Я просыпаюсь, а надо мной два лица: одно бабкино, второе – бабы какой-то незнакомой. Она смотрит на меня, и плачет. Плачет и причитает: «Боренька, тёть Сим! Вылитый Боренька!», а бабка ей: «Ну! А я что тебе говорила? Одно лицо!»
И мне слезы эти, той тетки, на щеки капают. Неприятно. Я на кровати сел, и говорю: «Баб Сим, я утром домой поеду», а она мне: «Ну заебись! Двадцать лет бабку не видел – и уже домой собрался. Никуда ты не поедешь, пока с Валечкой не выпьешь» А какая в жопу Валечка, если я уже пить не могу? Но что-то как-то рюмку выпить заставили, а дальше само все полилось. Тетка та уж ушла, мы вдвоем с бабкой остались. Бабка уж нажралась изрядно. И вдруг ее прорвало: «А ты знаешь, кто эта Валечка? Это ж сноха моя должна была быть. Невеста твоего бати-покойника. Она ж его из армии ждала, мать ей приданое приготовила, я деньги на свадьбу откладывала, дед дом молодым строить начал. А из армии твой отец с лярвой какой-то приперся – мамашкой твоей, чтоб ей на том свете еще раз сдохнуть, курве. Женился, паскудник! Чем она его только взяла-то? Ни рожи, ни кожи! Поди, ебалась как сука – вот он и не устоял. Враз забыл, что у него тут невеста, что мать с отцом на всю деревню ославит – не постеснялся сюда ее притащить. Я как увидела ее – сразу сказала: сведет она Борю в могилу, помяните мое слово. И как в воду глядела. Она ж, блядина, еще родить почти десять лет не могла, тварь бесплодная. Я Боре говорила: бросай ты эту пустобрюхую, на что тебе с ней мучиться? Сейчас бы Валюшка тебе уж десяток нарожала. Так нет же, не бросил, дурачина. Ну, слава Богу, матушка Богородица смилостивилась – вы с Галькой родились. Я аж специально к ним ездила на младенцев посмотреть – а вдруг не мои? Но вы оба на Борю похожи были. Хоть тут не наебала, гадина… А потом Боря умер. Звонит она мне: «Мама, Боречка умер» Какая я тебе мама, гнида? Твою маму хряк соседский под забором ебет! Мама, ишь ты! Помню, закричала я тогда: «Это ты, это ты, паскуда, Борю уморила! Богом клянусь – и ты на этом свете долго не задержишься»

Папа снова судорожно закашлял в платок. Странно так закашлял. Мне даже послышалось, что он прокашлял «Ссссука». Откашлявшись, развернул карамельку, сунул в рот, похрустел. Я не выдержала:
- А дальше?
- Дальше? – Папа потрогал мою ногу: - Ты согрелась? Смотри, туфли же насквозь мокрые. Кожаные? Ну, теперь на выброс… А дальше бабка рассказала, что перед свидетелями поклялась: «Весь Урал на коленях исползаю, но найду человека, который эту суку в гроб заколотит. И года не пройдет». Нашла она где-то бабку какую-то. Ведьму-не ведьму – я в них не разбираюсь. Денег той ведьме Сима заплатила много. Но результат того стоил: за месяц до годовщины папиной смерти, мама умерла. Верю ли я в эту чернуху? Верю. Сам многие вещи своими глазами видел. Всякое видел, Лида… Конечно, люди потом говорили, что это мама от тоски по отцу заболела, да иссохлась. Может, оно и так, кто ж знает? Хочешь конфетку?
- Не хочу. А что потом было?
- Потом…- Папа развернул третью конфетку. – Точно не хочешь? У меня целый карман. Нинка отсыпала от щедрот. А потом я Симе уебал. Нет, не ударил, не пощечину отвесил – я ей уебал. Уебал от души, как здоровенному мужику. И по сей день об этом жалею. Мало уебал. Убить надо было суку старую. Мы с Галькой всю жизнь сиротами росли. До двенадцати лет баба Маша нас растила, а потом ее не стало – и валом пошли опекуны… Всем халявную квартиру хотелось. Всякие попадались. Один чуть Гальку не изнасиловал, когда ей пятнадцать было. Вот тогда я на малолетку и загремел.. – Папа потер пальцем блеклую татуировку на тыльной стороне ладони – кружок с черной точкой внутри. - Держи конфетку. Помяни Жеку.

Папа сунул мне в руки мокрую карамельку.
Автобус фыркнул, и встал в пробке. Я посмотрела в окно.
- В Москву въезжаем что ли?
Папа мельком посмотрел за стекло в кабине водителя:
- Из Купавны выезжаем. Тут всегда так. Ты сейчас у метро шлёпки себе купи какие-нибудь, а туфли твои я домой заберу. Кто ж кожу на горячем сушит? Будут как колодки. Я сам дома высушу.
Я пошевелила пальцами на ногах.
- Пап, а ты маме рассказывал? Про ту свою поездку.
- Маме? Нет, конечно. Приехал, подарков вам привез, привет от Симы передал, улыбался счастливо, как параша майская. Незачем маме знать. Поняла?
- Конечно.

Автобус опять фыркнул, и поехал вперед. Папа прикрыл глаза, и уже через минуту начал похрапывать. Тетка, сидевшая напротив папы, недовольно скривилась. Я ей улыбнулась, сняла с себя куртку, и укрыла папины ноги, отметив про себя, что джинсики на нем уже ветхие, того и гляди развалятся. Все насквозь мокрые. Заболеет же, старый мой дурак. Завтра куплю ему новые, и пусть ругается, что он и сам себе может купить хоть десять штанов – ему старые просто нравятся.
Пусть ругается.
Он же знает, что на меня бесполезно ругаться – я всегда все делаю по-своему.
Потому что я Его дочка.
Папина.
Папина дочка.

Автобус въехал в Москву.