Сейчас, когда вы это  читаете, на выезде из Капотни на МКАД уже наверное найдено тело. Всё никак не могу заставить себя написать «труп», какое-то отвратительное слово. Гадостное. И мне оно не нравиться. Впрочем, вам всё это, наверное, неинтересно.

Почему я думаю, что тело нашли? Ну там остановка, довольно оживлённое место по утрам. Люди спешат на работу, по делам, к тому же недалеко проходная Капотнинского НПЗ. В общем, народу много с утра. А она ведь лежит совсем рядом с остановкой, там такой, как бы это сказать, не лес, а так – посадки, вот там-то она и осталась.

Я не знаю точно, что она делала на остановке так поздно, ведь было уже почти половина первого ночи и она стояла совершенно одна. Ждала автобуса видимо, потому что машину тормозить не решалась. Совсем ещё девочка, лет семнадцать, не больше и одета так легко: маечка, да юбчонка, не то чтобы мини, но до колен не доходила. Когда я подошёл она сначала отодвинулась. Но не надолго.

Ей захотелось закурить, видимо нервничала сильно, ещё бы – одна на остановке поздно ночью и рядом незнакомый парень и видно впервые с ней такое. Она достала сигареты и начала рыться в сумочке. Зажигалки не было. Подойти ко мне она не решалась довольно долго. Минут пять. Я стоял, отрешённо глядя на дорогу и не предпринимал никаких попыток к сближению. Зачем? Честно говоря, я о ней даже и не думал, так просто, по привычке, держал её в поле зрения.

Мне и без неё было о чём задуматься, зря я что ли оказался на остановке так поздно? Я ушёл. Ушёл от людей, которых называл друзьями. И внутри меня было пусто, темно и холодно. И очень-очень грустно и плохо. Никогда ещё я не чувствовал себя таким брошенным и никому не нужным. Ну знаете, бывает, когда навалится всё как-то сразу и вроде ещё держишься и вроде всё нормально, а тут вдруг что-то раз! И последней каплей разотрёт в порошок все надежды и ожидания. И ничего не остаётся.

Поэтому когда она ко мне подошла и спросила есть ли у меня зажигалка, я не сразу ответил. Сначала я долго и задумчиво посмотрел на неё, медленно выныривая из бездонной глубины своих мрачных мыслей. Да, есть. Сейчас достану. Я полез в рюкзак за зажигалкой. Наконец нашёл и дал ей. Она закурила. Неуверенно как-то закурила, нервно. Впрочем это понятно.

«Тебя как зовут?» - спрашиваю, - «Алла, но вообще-то все зовут меня Аля»

Девочке явно хотелось выговориться. А ты чего так поздно здесь делаешь одна? – спросил я. Мне вдруг стало страшно, возникшее внезапно чувство дежавю сбило дыхание. Аля начала что-то мне рассказывать, глядя в глаза и доверчиво, совсем по-детски незаметно приближаться ко мне. Я смотрел на неё задумчиво и кивал изредка, стараясь попадать в такт её повествованию и совершенно не слыша, о чём она рассказывала. В какой-то момент её грустная повесть подошла к кульминации и она, всхлипнув, разревелась и вжалась в меня, как в свою единственную опору в жизни.

Я не сразу решился её обнять. В этот самый момент я понял, что именно этого мне и не хватало всегда в жизни – чувствовать себя чьей-то опорой. Я молчал. Молчал и слушал её рыдания и соль её слёз насквозь пропитала мою футболку. Я погладил её по головке. Она откинула голову, не разнимая рук за моей спиной, и посмотрела мне в лицо своими заплаканными детскими глазами. Я грустно улыбнулся ей в ответ.


«Вы простите меня, я глупая, наверное, правда?», - шмыг-шмыг носиком, - «Ты не глупая, Алечка. Ты просто ещё маленькая. И нет ничего страшного в том что ты плачешь, всем девочкам надо плакать. Просто не у каждой девочки есть кому поплакаться и они от этого очень страдают, но не признаются себе в этом.»

Она опять ко мне прижалась. Господи, как же счастлив я был в эту минуту! Казалось ещё миг и у меня вырастут крылья и вот так, обнявшись, мы вознесёмся на небо, туда, где это счастье продлится вечно. Счастье схлынуло так же резко, как и пришло. Я спросил её – «Какой сок ты любишь?». Она посмотрела на меня удивлённо и сказала – «Яблочный, а у тебя что, есть с собой, да?».

Да, - грустно ответил я, - есть. Только не яблочный, а вишнёвый. «Ну это тоже ничего» - она слегка поджала губки, - «а можно?». Я освободился из её объятий и подошёл к остановке, там скинул рюкзак на лавочку и начал искать. Она подошла ближе, с интересом наблюдая за мной. Тут я поймал себя на мысли, что ей тоже наверное непонятно, что я делаю так поздно на остановке, да ещё и с вишнёвым соком в рюкзаке. Впрочем это было уже неважно, я нащупал наконец то, что искал. Свой раскладной нож, старый, очень старый, ещё советский, с пластмассовой рукояткой, на которой изображена белка.

Когда я резко повернулся и воткнул нож ей в живот, то больше всего я боялся, что он сломается. Не сломался. Девочка, которую все называли Алей, ойкнула. Хотя нет, не ойкнула, это был совсем другой звук, как будто оборвался вздох. Она даже не успела посмотреть удивлённо мне в глаза, просто сразу обмякла, теряя сознание, так что мне пришлось её подхватить и, закинув за плечо рюкзак, я поволок её за остановку. В лесопосадки.

Я не собирался её насиловать, даже не стал задирать ей юбку, мне была противна сама мысль о том, чтобы осквернить это юное ангелоподобное существо своей похотью. Я просто провернул несколько раз нож и, вынув его, смотрел, как она истекает кровью. Неторопливо и неотвратимо тёмное пятно расползалось, вот уже оно на юбочке, которая от этого прилипла к промежности… Дальше я смотреть не стал.

Вышел обратно на остановку, бросив уже не нужный нож в кусты. Меня не шатало, отнюдь. Просто ко мне опять вернулись все мои мрачные мысли, но теперь уже они не вводили в уныние, а всего лишь навевали какую-то светлую грусть. Мне было хорошо.

Тормознув мотор, я попросил подбросить меня до Кузьминок, водила – какой-то то ли узбек, то ли киргиз назвал 150. Я согласился не торгуясь.

                                                              ***

Вы прочтёте это и удивитесь болезненной фантазии автора. И будете правы, автор болен и болен тяжело, но это, увы, не фантазия.

1 августа 2005 года, 3:02 мск.