Жил один простой чувачил с  телкой. Жил не богато, просто, среднестатистически, даже хуже чем среднестатистически. Телка у чувачила была красивая, а говоря по потцонски – пиздатая! И было у них в хозяйстве всего ничего из ценных вещей : старый японский телевизор, шарманка с костяной ручкой, тачка- «копейка», в лоскуты ушатанная, да карамультук  однозарядный, старый, дедовский, с войны 12-го года оставшийся. Жили чувачил с телкой - не тужили, скромно, не выебываясь. И жили бы так долго, но положил глаз на красивую телку один крученный и понтонарезанный потцон, ходивший в баальших аффторитетах у местных босяков.

И вот как-то причикалял он к чувачилу, и втирает:
- Сля, ты, лошара. Кобыла мне твоя нравиться – пиздатая телка! А ну-ка, гони мне её в раз! Ибо крут я непомерно и поэтому праву - моя она, так то и не иначе! А если ты мне чо предъявить хочешь, бес, так за фуфел такой, вывезу тебя за базар и закопаю. И прав я буду, и братва меня поддержит. Ну, чо киксуешь баклан, зови бабищу сюда, да поехал я. Рамсов целая куча ждет, еще с тобой, чертом, базары тут развожу.
Обидно и горько простому чувачилу, такое про себя слушать. Жалко свою пиздатую телочку. Не хочет он ее отдавать борзому потцону. Но крут тот нерииАльно, враз может размазать своими понтами простого чувачила. И ботает тогда чувавачил:
- Уважаемый, а возьми-ка ты шарманку с костяной ручкой, антиквариат ценнейший - вместо телки, да и нет ее дома к тому же.
Ну, понтонарезанный потцон рюхает, типа : «Возьму шарманку, загоню барыгам, наварюсь, а за телкой потом приеду».
- Ладно, фуцан, давай, тащи свою шарманку.
Забрал, сел в свою прикинутую тачилу и втопил к барыгам, подгон впуливать.

Не долго радовался чувачил и вскоре снова нарисовался крученный потцон и аффторитетно так заявляет:
- Слы, лошара, гони бабу свою сюда, не то угандошу, по самый небалуй!
- Уважаемый, да нет ее дома, возьми вот, японский телевизор, вместо нее.
Потцон сразу смекает: «Навар, бля, идет. Счас барыгам скину этот телек, а телку позже заберу и отдеру!»
-Ладно, лох отстойный, гони свой телек, так и быть.
Забрал грев и рванул впуливать барыгам.

Долго ли, коротко ли, снова заявляется понтонарезанный потцон.
- Слы, ты, выблядыш рабочий, гони сюда свою дрючку! Ибо запарился я тебе отсрочки мастрячить и бутер твой  за гроши барыгам толкать. Да и не в масть мне, прикинутому и уважаемому потцону, твои голимые подгоны. Бабу давай мне! Понял ты, лох педальный?!
А чувачилу прям не по себе, жалко ему свою телочку, такому упырю бандюганскому, отдавать, чувства у него, любовь, бля! И вздохнув обреченно, ботает  чувачил:
- Уважаемый, возьми мою тачку, пусть и «копейка» старая, да все-таки на ходу, ездить можно.
- Чо? Да враз ты охуел, задрот! Ты мне свое ведро с гвоздями впариваешь. Да на такой убогой тачиле старые бесы, лет сто назад ездили.  Не по понту мне такие дрова убогие. Мерены, бехи, лексы – вот моя ровня! – ботает крученый потцон, а сам думает: « Ну, типа, хоть тачка старая и уебищная - но у барыг, лавандоса с нее поднять можно  враз больше, чем от предыдущего хлама ».
- Эта, типа, опа! Лано, давай сюда свою ржавую помойку. Добрый я. Но, помни, конь, что не все тебе лоху, по жизни, отмазываться - барахлом своим бутерным!
Сел потцон в ушатанную «копейку» и укатил впаривать ее барыгам.

Загрустил чувачил. «Чо, делать то? Отдавать уже нечего за телку. Все ценное закончилось. Карамультук лишь старый, дедовский остался и больше ничего ценного».  Думает чувачил дальше : «Это что же будет? Отдам я свою красивую телку - кто же меня после этого уважать станет? Плевать мне в след будут, да хуями крыть! Житья никакого не будет – хоть топись! Уж лучше откинусь я героически, в неравном бою, с отморозком бандюганом».
Подумал, погрустил, ебнул сто грамм и давай кремень точить, заряжать карамультук.

И только он закончил, как ломиться ему в хату понтонарезанный потцон, пьяный в дупель, на браваде, пальцы веером, сопли пузырями, голдовый гимнаст на шее болтается. Да не один понторез пожаловал. Пьяные дружки - бандюганы тоже подкатили, позырить, как пахан с лохом разберется и бабу его на шару отымеет! Зырют, суки, ржут, кураж предвкушая. А потцон ломиться, волыной машет и такую речь  задвигает:
- Слы, ты, фуфел конченный. Шуруй свою бабищу суда, по пырому! Ебать ее буду, моя она теперь по праву. Давай, быстрее ломись, конь, не то расхуярю все счас здесь! Ты чо, не понял лошара? Мне по хуй где эта блядища ныкается, есть она или нет дома. Шементом подогнал! Я заебся ждать уже!

Выходит чувачил и ботает:
- Да пошел ты к ебеней пизде, упырь убогий! Клал я на тебя и на твои прогоны! Мне твой понт дешевый - по хую! Уебывай отсюда, нах! Катись к кодле своей, пока цел.  А телку мою, ты, понторез дешевый, не в жизнь, не получишь! Так как моя она и ничья более. Понял, ты, тупой быдлан! Собирай свою жирную жопу и рой землю отсюда, босяк  наблатыканный !
Аффторитеный потцон враз охуел от такой наглости - его  рииАльного и такого конкретного, при братве, на хуях провертели!
- Ты чо, бесогон, гавкаешь?! Ты на кого базло раззявил, чертила упертый, - и в ярости потцон передернул затвор  волыны.
Но чувачил, не зря два года Родине долг отдавал, вскинул карамультук, да шмальнул прицельно, аккурат в еблище понторезу, да снес, весело, пол башки, солидному потцону.
А братва увидала, что пахана ихнего так дерзко и прилюдно завалили, да и разбежалась в страхе. Думая, что ментовская облава началась и как бы их, ненароком, не постреляли.

Молва записала чувачила в народные герои, назвала «грозой отморозков» и «борцом с беспределом».
С тех пор стали жить чувачил со своей телкой спокойно и пиздато, и никакие наблатыканные псы к ним больше не лезли.