В 29 лет я уже окончательно осознал,  что никогда не проснусь.

Я бродил по темным и светлым улицам. По заброшенным и жилым домам. Кушал холодное и горячее. Трогал мягкое и твердое. Взлетал и нырял, нырял и взлетал. Только я всего этого не чувствовал. Я узнавал о природных свойствах окружающей меня действительности, только со слов других людей, пытающихся изменить свое настоящее. Я думал, что стою на улице, широко раскинув руки, дышу свежим воздухом и чувствую, как ветер обдувает меня, а на самом деле я лежал скрюченный в душном подвале, пуская пузыри в луже собственной блевотины. И с точностью до наоборот, когда я находился в разрушенном грязном вонючем доме, в каждом углу которого нассано и насрано, и невозможно пройти, чтобы не наступить на червей или огромных темных тараканов, мне объясняли, что я сижу на роскошной тенистой мансарде под листьями винограда, пью прохладный совиньен и улыбаюсь, как ребенок, солнцу.

Сначала я не верил им. Но когда каждый день рассказывают, что у меня нарушены ощущения окружающего мира, я начинаю задуматься, где сон, а где реальность, и существует ли между ними какая-либо разница. Границы стерты, понятия размыты, только время продолжает постоянно двигаться вперед, затягивая меня всё глубже в собственную больную голову. Я стал чувствовать себя некомфортно во всех местах, потому что я точно не могу сказать, что меня окружает, и какие предметы мне нужны.

Я трахаю красивую молодую женщину с идеальной фигурой, шикарными черными волосами, податливую и раскрепощенную. Чуть постанывая, она ласкает меня, и сзади прямо над ухом я слышу, как они возмущаются: «Что ты делаешь, ублюдок? Изверг. Мерзкое животное. Как ты можешь насиловать эту больную полуживую старуху? Эта старая мразота забрызгала своей кровью половину нашей белоснежной мраморной набережной». У меня на секунду темнеет в глазах, и в это мгновение я четко вижу картинку. Подо мной лежит старая беззубая бабка, худая, растрепанная, с открытыми язвами на всем теле. Один из кусков её дряблой морщинистой кожи находится у меня во рту, на груди и животе  видны многочисленные укусы и оголенное мясо. Мой член находится в её пизде, из которой постоянно течет тошнотворная сукровица с желтыми комками гнойников. В такт моим движениям её голова бьется затылком о белую мраморную набережную, разбрызгивая кровь в разные стороны. Вокруг ходят пары, одетые во все белое, с белыми зонтами, с маленькими собачками. Многие из них сидят у моря и кушают мороженое, политое зеленым сиропом, и все они осуждающе смотрят на меня и качают головами. Детям закрыты глаза материнскими ладонями.

Картинка сменилась, или наоборот, реальность исчезла, а появилась картинка. Я стоял посреди горящего города, абсолютно голый, с залупы на покрытую пеплом землю стекала вязкая желеобразная субстанция. Половина домов уже тлела, в других еще бушевало пламя, из окон выбрасывались живые люди, молча и обреченно разбиваясь об горячий асфальт. И все это происходило в абсолютной тишине и холоде.

Я наглухо застегнул куртку, глубже натянул кепку и, засунув руки в карманы, уверенным шагом стал пробираться в еще более-менее целые районы. Пройдя пару кварталов, я остановился.

Дворы были пустые. И на дороге никого. Даже собаки скрылись – так было холодно и тихо. Оборачиваться назад не хотелось, да и просто было страшно. Справа от себя я увидел старое здание парикмахерской.  Разрушенное наполовину, со сломанной, болтающейся на ржавом крюке вывеской. И снова над  ухом я слышу,  как они говорят мне: «Посмотри, как прекрасен этот город. Какая чудесная архитектура. Посмотри на этих молодых страстных девушек, которые живут здесь».

Я посмотрел на валяющийся обгорелый труп, над которым тихо роились мухи, и подошел к парикмахерской. Внутри горел свет. Я заглянул в окно маленькой комнаты, где только один стул стоял перед зеркалом.

Лысый парикмахер вяло передвигался по комнате. Собрал инструменты в одном месте. Затем подошел к репродуктору, который висел в углу, и прибавил звук.  Но я всё равно ничего не слышал.

Я оглянулся и оттолкнул дверь.

- Побреешь? - сказал я и начал раздеваться.

- Да, - ответил он одними губами.

Парикмахер подошел к керосинке, снял чайник, залил горячую воду в миску и в высокий металлический стакан.

Он даже не смотрел на меня. Потянул прикрепленный к гвоздю широкий ремень и лениво начал точить бритву. Наточив, пальцем проверил остроту. Бросив равнодушный взгляд в пустоту, он с размаху полоснул бритвой мне по лицу, сверху вниз, точно посередине. Сразу отбросив опаску, парикмахер крепко схватился пальцами за края разреза, потянул и отодрал кожу на лице в разные стороны, открыв как створки на окнах. Кровь заливала мне глаза, а я рассматривал в зеркало свой сухожильный шлем и надчерепные мышцы. Кожа приятно болталась по бокам.

- Посмотри на свое настоящее лицо, - сказал парикмахер, довольно скалясь.

Я безразлично отвел взгляд от зеркала и чуть справа увидел конструкцию, которая привлекла моё внимание. Это был висящий на стене толстый металлический щит, с ухватами для рук и торчащими из него двумя острыми стальными кольями, находящимися друг от друга на небольшом расстоянии. Я не спеша поднялся с кресла, подошел к щиту, схватился поудобней за прихваты, прицелился, откинул назад голову и со всего размаху ударился об щит. Колья, как я и предполагал, попали точно на глаза и зашли настолько глубоко, что вышли с обратной стороны черепа. И тут я ощутил боль. Дикую боль. И я чувствовал боль.

И тут картинка сменилась