Сейчас, когда я вспоминаю те совсем уже далекие дни, мной овладевает странная, редкого свойства стыдливость, что не сыскать уже ни в ином прошлом, ни тем более в настоящем – та смесь восторга и упоительной виновности, что заметно прибавит чаше, в которую прозрачной рукою некогда сложат все мои наслаждения.
Я и теперь выгляжу моложе своего возраста, и неудивительно, что в те четырнадцать ли, тринадцать лет, я был с виду совершенным еще ребенком со всеми его наивными атрибутами, истинным туземцем надежного мира столичных огней, охраняемых дач и частных преподавателей. Родители мои, взращенные в очевидно более суровой атмосфере, не сильно принимали меня в расчет, видя в своем ухоженном мальчике лишь логичное приложение в качестве миловидного паразита. Тем не менее, они с охотой брали меня на летний отдых в далекие по тогдашним меркам курорты, где смолистые кипарисы и редкие, и оттого еще более чудовищные шершни, повергали в трепет взрослеющего ловца разнообразных впечатлений.

Провинциальный знакомец по отцовской службе, получив утвердительный кивок начальственного лба, не замедлил с ответной любезностью – семейство было приглашено на «лечебный» отдых в одну из южных республик – со свисающим из-за заборов инжиром, ритуальной немосковской толкотней, тающими у горизонта горами и широченными морскими берегами, усыпанными крупной зеркальной галькой и редко поросшими самыми настоящими пальмами.   
Шизики и болтуны, так любящие именоваться психологами, расскажут вам об импринтинге – склонности детского ума к яркому запечатлению образов. Вот вам его целый водопад (мне даже не надо прикрывать глаз, чтобы воспроизвести все в самых подробных мелочах), держите: на вокзале нас встретила их дочь, семнадцати не то восемнадцати лет, полухохлушка-полу нечто более южное, в задачу которой несомненно входило создание благоприятного впечатления об их семье. Одета она была в одну белую футболку в обтяжку на голое тело, низ которой едва прикрывал и четверти бедер, и – не успело чудесное исподнее обозначиться при первом же натяжении ее бессарабского крупа, как несчастный ребенок тут же влетел в какую-то досадную мерзость, вроде чьих-то не к месту стоящих чемоданов. Заплеванный перрон сменил картинку, ругательства владельцев резанули по уху, но мой разбитый локоть, долгожданный приезд и столь приятное знакомство, растворили родительскую потребность в своих идиотских выговорах.   

Собственно я хочу сказать – она была обворожительно, что называется, хороша. Представьте себе заплесневелую старую деву с сизыми кругами на пол-лица от ненависти ко всему юному и свежему; вложите это слово в ее уста; вдохните в него искренность с оттенком восхищения! и – получите именно то, что я и имею в виду. Если и есть порочные ангелы, то она как раз была беспорочным демоном: все в ней – от узости высоких щиколоток до матовой ретуши округлых плеч, от невзначай растерянной пухлой улыбки до самого телесного каркаса, что в поисках вечноженственного выверяют годами иные мастера скульптуры – томило сатанинскою сластью. Да, все так. Но она была слишком юна! Юность успела расцвести в ней лишь телесно, в душе же – тем ранним безвинным пухом, прикасаться к которому дозволено лишь морскому ветру, да и то с позволения богов. Что касается моего отца (позвольте, это честнейший человек!), то зная его принципиальность в вопросах нравственности, могу допустить лишь умственное слюнотечение, не исказившее бы и края его руководящих губ. Иными словами, моей матери в соперницы она никак не годилась. Отдых начинался славно.
Далее – старая большая квартира в центре города, застолье, милый, какой милый мальчик, Люда (путь будет Людой) – займись ребенком, в воздухе тут же запах водки, жареного мяса и печеных баклажанов, солнце слепит через идеально вымытые окна,  и я, семеня,  дышу ей в спину.
Мы прошли в ее комнату, держась забавною парой – шикарно оформившаяся провинциалка (впрочем не без породистой прожилки во взгляде – этакая обласканная светом многих (о, слишком многих) глаз, инфанта доселе неведомого княжества, впрочем легко плюющая на его безвестность с малороссийской непосредственностью), и я, столичный мальчик, блестяще надрессированный на предмет советской великосветской учтивости.

В возрасте, что застали меня те события, все это женское, тайное, чужеродно-близкое, иначе пахнущее, аккуратно устроенное и куда-то там спрятанное, уже давно не просто интересует, а мучает самым беспощадным образом. И столь же беспощадное рукоблудие преследует отнюдь не наслажденческие, а всего лишь лечебные цели, что сродни экстренному кровопусканию или промыванию смертельно отравленного желудка.
Она бросилась показывать мне какой-то дурацкий девичий альбом с вырезанными из журналов картинками и цветными надписями под ними, находила это презабавным, хохоча, и сгибаясь над ним от этого хохота. Она уселась в кресле, я же предусмотрительно встал позади, по-взрослому важно перегнувшись через спинку и делая вид, что вполне разделяю ее веселость. Чудесное же заключалось в том (о, прославленный импринтинг!), что наклоняясь, она невзначай открывала моему взору свою грудь через ворот футболки во всей адовости ее демонического «смотри!». И я смотрел. Нет, не так – СМОТРЕЛ. Три раза секунд по пять... боже, как же обветшала со временем сила этого магического действа!
О чудо... Я был в каких-то двадцати сантиметрах от ее природно-смуглой, какой-то африканской груди с широким, ни цветом ни формой не выделяющимся соском (ненавижу это слово), и определяемым мною лишь неким тонким неведомым голодом.
Дрожа от напряжения я присел на стул...
Далее – прогулки с родителями по местным бульварам, платаны, каштаны, разговоры о морском климате, его лечебных свойствах – неистребимое женино кудахтанье и мужнины пьяные поддакивания. 

Интереснее другое – по степени, так сказать, половой набухлости, я был заметно взрослее ее. Она была лишь девочкой-хохотушкой, и мир мужчин интересовал ее скорее в силу надвигающегося возраста, и то с некой общественно-практической стороны: семейное устройство, метод правильного выбора мужа, уловки и хитрости при встрече «того самого», механизмы его привлечения/приручения/обуздания – в общем всякая пошлая дребедень, что так любят науськивать заботливые мамаши, видно чувствующие, что когда-то давно и сами шибко промахнулись.
Что до меня, то клянусь, я отдал бы буквально все (впрочем что у меня тогда было?) за любую, даже самую плохонькую, самую жалкую попытку изведать, что это такое у нее под нижним бельем, ощупать своими руками, осмотреть самым пристальным образом, как-то ее повернуть и поставить... дальше фантазия терялась, но загорелые ноги целый день, обтянутые футболкой подрагивающие ягодицы, подсмотренная грудь и – пространственная, невыносимая уже к ней близость, роднили меня с измученными жаждой и морской болезнью, но от того не менее отчаянными конкистадорами, до смерти страждущими ступить на землю ацтеков.
Всё же эта пытка окончательно истерзала меня, и мой взгляд туго переместился куда-то в сторону, на какие-то дома, крыши, в чьи-то окна – там где всего этого нет, не было и быть не могло. «Милый ребенок, смотрите как его интересует старинная архитектура!».
В ту же ночь милый ребенок измарал хозяйские простыни самым бессовестным образом, безо всякого чувства меры, зазрения и стыда – зов, слышимый некогда Кортесом на пути к Теночтитлану, не позволил опуститься до таких мелочей. 

Следующий день запомнился одним никем не замеченным, но необычайно интересным событием. Часа три тряслись к ним на дачу в каком-то доисторическом автобусе. Мы сидели с ней рядом, тупо пялясь в окно с тянущимися за ним однообразно-зелеными пейзажами, как я вдруг почувствовал ее голову на своем плече. Женщина склонила голову на мужское плечо! Представьте себе, это была лишь игра – она делала вид что спит, и при этом я не мог не чувствовать, как всем своим девичьим существом она ловит маленькое девственное удовольствие от прикосновения к мужскому телу (видели бы вы это «мужское тело»). Но именно то, что для всех я был лишь безвинным ангелом, и позволяло ей развратничать на глазах у всех без риска быть за это осужденной (моральная атмосфера ее семейства вполне соответствовала коллекции банок из-под заграничного пива в серванте). Ей-богу, было в этой трогательной хитрости что-то от эксгибиционизма. Для меня же это означало лишь одно – она шла мне навстречу. И все менее был я для нее мальчиком. 
Чтобы мальчик-зулус стал мужчиной, ему  в одиночку нужно убить льва. 
Боги возвестили об испытании, и рука сжимала копье. 
Обряд инициации неумолимо близился.
Саванна была к моим услугам.   
Читатель может решить, что далее речь пойдет о взаимной потери невинности. Но увольте, стал бы я писать в таком плоском и предсказуемом русле. Что до нее – то увы не знаю; моя же невинность была утеряна гораздо позже, и при гораздо более блеклых обстоятельствах. Эта же история – та, что в череде предсмертных вспышек обязательно промелькнет перед навеки гаснущим взором, ныне же которой благодарен я за первые глотки настоящей жизни. Впервые взрослой жизни. 
Саванна оказалась небольшой деревушкой у моря с картинно жлобскими, изо всякого подручного хлама, но достаточно высокими плетнями, дабы праздношатающиеся соседи втихую не рвали гниющих слив и абрикосов. 

Кроме неведомого первородного моря (изо всех виденных мною морей именно его вспоминаю почему-то чаще всего), необъяснимо заставляющего одиноко бродить вдоль него часами; песчаных утесов, что своими зубчатыми кряжами точь-в-точь вторили излюбленным мысам одного каталонского хитреца; замечательного пушистого цепного добряка Шарика, радующегося любому брошенному на него человечьему взгляду, да невообразимо тупой овцы за соседским плетнем, пожалуй, я больше ничего особенного теперь и не припомню. Пожалуй, оставь меня там на месяц-другой наедине с собой, авось и вышла какая-нибудь натужная получасовая повесть для уходящего в астрал собутыльника, а скорее и того вряд ли, но к счастью все обернулось иначе.
День проходил в изумительном разнообразии – с утра оба семейства в полном составе брели к лечебному пляжу, к вечеру – с пляжа. 

Разумеется наибольшим энтузиастом (впрочем, тщательно это скрывающим) был именно я – шедший всегда несколько позади ее, и жадно ловящий малейшие нюансы ее биомеханики. Особенно остро касалось это тех пластических моментов, когда сухая еще ткань купальника отходила в такт движению от ее древесно-глянцевого тела, и тогда из полутени, мгновенной, скупой полутени, показывалось Потаённое – невиданными доселе изгибами и припухлостями, сводящими в окончательную одурь и остолбенение – так себя должно быть чувствовал святой Иоанн, глядя в разверзающуюся пропасть Грядущего. 
Выходя из воды, ложилась она непременно рядом со мной – профессиональным спящим, что через узенький прощёлок ресниц пару раз усмотрел даже первобытную густоту мелких кудрей с капельками морской воды под натянутой меж кострецов мокрой тканью.
Однажды вконец измученный этими истязательствами я, сославшись на что-то, поспешил к дому, где ждало меня спасительное самоисцеление. Вбежав в комнату, я бросился на кровать с тем, чтобы тотчас же оказаться вновь на этих камнях, рядом с ее мокрым телом, стоящим перед глазами картиной быть может еще более яркой, нежели минут десять назад.
Я лежал еще без движенья, лишь впиваясь внутренним взором во всё мельчайшее, что успел запечатлеть пересыщенный мозг, как она, неслышно подойдя сзади, запросто улеглась рядом, с сонным видом прикрыв предплечьем глаза. Это должно было означать, что разморенная солнцем, она решила прилечь в тени, дабы предавшись дремоте, избежать накатившей дурноты. Прекрасная роль! Поверьте, я поддержал ее всем сердцем восторженного театрала!
Я и теперь удивляюсь тому идеальному решению, что увязшие в терниях взрослой морали дети, сумели найти с такой шерлокхолмсовской непосредственностью. 
Уверяю вас, будь ее желание столь же велико, как и мое, найденные под утро два истощенных мертвеца заметно прибавили бы популярности какой-нибудь «Звезде Спиридоновки» с ее «срочно в номер: Трагедия на даче. Обескураживающие результаты следствия». Но ее томила страсть иного рода, эльфическая, воздушная – тихая бесстыжая нега без крови и боли, непонятного еще сладострастия, ответственности и вины.

Что же было дальше? А далее я, звенящий бронзовой дрожью, заботливо снимал ее «дурноту» «массажем», поначалу робея и трясясь от страха, но позже всё самозабвеннее и наглее, позабыв о комарином зуде, и уверенно повторяя ее формы уже взрослыми, точно не своими руками. Я блаженно убивал своего льва, растянув на бесконечные мгновенья всю ту решимость и сласть победы, что юный зулус сжимает в единый миг яростной молнии. Я всего лишь трогал ее тело, и, повинуясь инстинктам ваятеля ли, убийцы, вскоре уже осторожно снимал такой ненужный, еще влажный после моря хлопок, делая ее все беспомощнее и податливее. 
Она перевернулась на спину, и лишь приоткрыв губы, послушно ловила ощущения, чью фантастическую новизну делила впервые с этим невесть откуда взявшимся, странно-близким мальчиком, готовым вскоре исчезнуть навсегда из ее жизни. Поверьте, мне совсем не терпелось овладеть ею, я совершенно не стремился к этому – достаточно было лишь следящего за подробностями ее удивительного тела взгляда, и тщательно следующих им впервые мужских рук. В этом мы были схожи – блаженно изучающие друг друга дети под незримой сенью всевышней улыбки. По крайней мере на Его месте я бы не смог не улыбаться...
Оставшийся день мы старались избегать друг-друга, не смотрели в глаза, ужинали в разное время  – стыдливость, осторожность? а скорее то самое тихое удовольствие остаться один на один со своим, лишь тебе ведомым счастливым удивлением.

На другой день в пахнущей солдатской униформе приехал ее вроде бы жених (его часть находилась где-то неподалеку): при ней – дураковато-подтянутый, с родителями по-свойски веселый, и за моей абсолютной ничтожностью (подчеркнутой не столько возрастом, сколько столичным происхождением) не обращавший на меня никакого внимания.   
Хорошо помню его крестьянские ухаживания и беспрестанные попытки ущипнуть ее сзади за коленку – угловатые, неуместные и приводящие меня в бешенство своей идиотской топорностью. Она немедля ускоряла шаг, демонстрируя неприступность, а маленький зулус победоносно сжимая копье, совсем не по-детски скалился в другую сторону... 
Последующие дни я помню смутно. Прощаясь с нами у поезда, она, не взглянув мне в глаза, как-то мягко, по-кроличьи, обняла за шею, неумело поцеловав куда-то рядом с губами. 


Года через полтора-два я встретился с ней снова – она была проездом в столице со своим отцом. Заметно повзрослела, нежданно подурнев провинциальной серостью, привезла каких-то южных фруктов, диковинных в тогдашней зимней Москве, и зачем-то неновый шелковый платок, о чем-то сбивчиво рассказывала. В тот же день мы проводили их до морозного вокзала, посадив в вагон. В последний раз выйдя на перрон, она безразлично обняла меня на прощанье, и с тех пор я ее в своей жизни больше не видел.   

Когда я начал писать этот рассказ, мне пришло в голову, что наверно, этот платок и являлся той самой львиной шкурой, что запоздало был вручен мне неким знаком. Так и хочется потешить тщеславие, допустив, что познав иное, она все же отдала дань настоящему победителю. Но мне неведомо это, да и по большому счету уже совсем не важно. Тем более, что годы безжалостно растворили и этот призрачный символ, незаметно скинув его в ворох куда-то пропавших и забытых вещей, и, как обычно, оставив эту историю лишь в нашей с ней памяти. В нашем с ней времени.