Не, что ни гавари, а быть персом инагда прикольно. Асобинна, если ты жывёшь в Туркмении, и тибя акружаит са всех старон куча ибанутых роцтвенников, каторые иза всех сил заботяцца о тебе, и наперебой стараюццо устроить тваю никчемнуйу жызнь палучше. Любят тебя, дурака, то ись…


Но это был нихуя ни мой случай. Мой ебучий персицкий тохум (клан, то бишь), меня не очень любил. Честна сказать, савсем не любил. Дай волю, ваще зарезали бы нахуй. Уроццы волосатожопые… Но, ясный хуй, у них были сваи причины на это. Щас расскажу.


Ва-первых, мама у миня русская. В смысле – савсем. С Нижегороцкой области, нахуй. А я, блять, как исус христос – и абрезаный, и крищёный, впесду. То ись, эдакий недогяур. И недоперсюк, соотвецтвинна. И имя у меня… такое… не персицкое нихуя. Но это ищо полбеды. Беда в том, што я был неуправляемый, как стадо взбесифшыхся тушканчикаф. И вертел нахую фсе персицкие традицыи, нах. А ещё был упрям до тово, што дажы извесные сваим упрямством персы называли меня за глаза Ишак-оглы. Сволачи. А я их называл питеконтропами. А они низнали, кто такии питеконтропы, и очинь абижались. Думали, што это плохое слово. Очевидно, што не напрасно, блять, они так думали, хехе… Но они были проста вынуждены миня любить, сцуки! Патаму шта мой пакойный папа был ихний роцтвинник. Блиский. Или не блиский, што похуй, патамушта у них традицыи. А я традицыи игнариравал напрочь, и дажы как-то рас асмелился не придти на абрезание к дваюрадным братишкам-олигафренам, близнецам Хуссейну и Хассану. А это ваще не лезло нивкакие варота, и их атец, дядя Сиянхан-оглы, смертельно на миня абидился… Но, сцука, виду не подал. Так што при случайных фстречах са мной у них сразу поевлялся в глазах двусмысленный блеск. Ани гаварили што-та вроде:


-Вай, Эдик-джан, дарагой, свет ачей маих, пилимянничик, ара, как ты жыв здаров, да ниспашлёт аллах тибе благапалучия и многа дениг, да! Пачиму так долга к нам низаходиш! Пачиму расстраиваиш сваиво старава дядю Хабибуллу-аглы, ара! Вай, нихарашо делаиш, аллах тибя за эта накажыт! Твая любимая тётя Нобар-ханум па начам ни спит савсем, пастаянна спрашываит миня, Хабиб, скажы мне, пачиму Эдик-джан нас савсем забыл, ни приходит, я иму пригатовила савсем фкусный кюфта, Хабиб, завтра жы езжай, гаварит, и привизи к нам нашыва любимава Эдика, да пашлёт иму аллах савсем многа дениг… Эдик-джан, завтра к нам приизжает твой любимый дядя Горхмаз из Тегерана, он гаварит, штоп ты пришол абизатильна ево навестить, патамушта он па тибе очинь саскучился, паэтаму на, ара, вазьми нимнога дениг, и завтра абизатильна приизжай, дарагой…


Ну, блять, просто без мыла в жопу влезаит, гавносос! А сам, сцука, думает: «Зарэзал бы нахуй! Паршывый гяурский шакал! Как тэбя зэмля носит, да прорастут тваи воласы внутрь, да бросит аллах тэбэ гюрзу за шыворот!»


И веть, сцука, всем было прикрасна известно, што ебучий дядя Горхмаз из Тегерана тожы на дух меня нипиринасил, и удушыл бы при первай вазможнасти сваими здаравенными валасатыми ручищами. И усатая, приземистая и толстожопая тётя Нобар-ханум тожы с удавольствием накармила бы миня не кюфтой, а крысиным ядам… Но! Традицыя, нахуй. Я ношу гордае имя – роцтвинник. Паэтаму мне фсигда давали дениг, как нисавиршенналетниму. Я, канешна, деньги фсигда брал, чё я, лох, штоли, и тут жы жизнирадасной атроческой рысью направлялся к другу Аннанепесу, мы пакупали на эти деньги ханки и укуривались до саплей… Но в то жы время у миня был адин дядя, каторава я баялся страшно…


Этот дядя был радным братам моево папашы. Звали ево Адильхан Асатхан-оглы. Песдетс какой кашмарный тип! Здаравенный, с громопадобным голосом, вечна укуренный ханкой, полжызни атсидефшый на киче (я дажы баялся интирисавацца, за што иминно, наверно, задушыл каво-нибуть), и валасатый, как павиан. Настолька здаровый, что напрашывалась мысль, што ево на киче комбикормам аткармливали, блять. И прикиньте, у нево дажы на плечах, и то росли длинные воласы, а уж што творилось у ниво на ебле! Он, сцука, брился два раза в день, чесное слово!.. Вот и прицтавьте полную картинку, нах… И уш каво-каво, но иво я аслушацца ни асмеливался, и паэтаму саздавалось впичитление, што я иво песдетс как уважаю. Хатя, на самом деле, просто он мог за ослушание въебать мне такой падзатыльник, што я летел пять метрав иблом вперёт, как ваздушный шарик.


… Аднажды, лет в читырнаццать, был такой случий – я жыл с недельку у нево дома. Случайна я абнаружыл в доме ахотничье ружьё. А так как перед абнаружением я спиздил у дяди грамм чарса и накурился, я глюканул. Взял ружьё, и пашол в курятник, каторый распалагался у дяди во дворе. Сунул ствол в ограду и нажал на курок, блять. А заряжыно ебучее ружьё было каким-та крупным калибром, ну, такая крупная дробь, со спичичную галовку. Ну, кароче... Прикиньте, сколька кур пагибли безвинно! По фсем стенам курятника были развешаны прилипшые кишки, перья, ноги и прочие аксиссуары мёртвых птиц. Кур картечью не стреляют, хуле… Так он, вернувшысь, гонял меня по всему двору, и сломал аб маю спину черенок от лапаты и два веника. Я патом три дня встать не мог, нахуй… Вопщим, дядю Адиля я баялся до жути… И ещё, дядя Адиль никагда не разгаваривал са мной этим сладиньким персицким голоском.


И вот в адин прекрасный день сидим мы с Аннанепесом у меня на веранде, и, ясен пень, курим ханку. В этот день мне случайно павстричался очеридной бляцкий любимый дядя – Убайд-заде, паэтаму ханки было многа. И звонит телифон. И в трупке я слышу голос дяди Адиля. И требуит он нидапускающим вазражений голосом, штоп я немедлинна к нему приехал… Песдетс, подумал я. Дядя Адиль хуй кагда пригласит проста так. Навернае, сцука, узнал, што я на днях послал в песду траюрадную сестренку Назакят, сапливую дурочку, дочку дяди Абдуллы, за то, што ана имела глупасть папрасить у миня дваццать копеек на газирофку. А та сцучка, навернае, нажаловалась, и щас я снова огребу мощнейшых песдюлей.


И вот, с тижолым камнем на душе, в хлам укуренный, я прибыл к дяде домой. Аннанепес, сцука, меня соправождать наотрез атказался, ибо сам боялся моево дядю до судорог… Лет в тринаццать дядя паймал нас с Аннанепесам за курением косяка, и так атхуярил абоих, што Аннанепес несколько лет патом после этова при виде дядиной «Волги» подрывался, и, мелко подрагивая ачком и повизгивая, мчался в ближайшые заросли верблюжьей калючки…


Дядя со сваим другом, законченным терьякешем дядей Аго, высохшим от ханки, как мумия, таржествинно восседали на хорасанском ковре под невъебенна крутым тагда кондицыанером БК-2500, играли в нарды, и, ясен хуй, вы будете смеяццо, курили ханку. Из магнитофона, стоявшыва в углу, атвратитильно гундосил виликий акын Кямолла Рахимли.


- Садись, карабахский ишяк, – произнес дядя. – Кушай плов, штоб ты сдох. Я слышал, ты апять нагрубил тваиму уважаемаму пачтеннаму сасэду, а маему другу, Бабкену-ага? Пачиму, ара, ты сказал ему, что ево лысый галава пахож на купол мавзалея Султана Санджара? Бабкен-ага савсэм абидэлся. Ты шутник, да, ара? Хаджа Насрэддин, да, билять? Ты граматный, да? В школе, навэрна, харашо учищся, да? Ара, ты, кагда што-та гавариш, сначала галавой думай туда, думай сюда, э!


Я обмер. Щас, думаю, как въебёт по башке чем-нибудь тежолым, и песдетс… Но тут произошло что-то савершенно нереальное – дядя протянул мне мунштук, черес каторый он курил ханку!!! Глюк, падумал я. Докурился, ишак. Навернае, пряма щас с неба спустится аллах и презентует мне чек пакистанской ханки, ключи ат «Волги» и новые штаны-мальвины, блять… Но это был не глюк! И тут дядя праизнёс ахуенный маналог. Гамлет сасёт не нагибаясь:


- Слушай, ишяк. Ты мне ужэ надаэл са сваими гяурскими шютками, да. Твая учитэлница, а мая дваюрадная сэстра Гуля Валиевна гаварит, што ты в школа всэх заэбал савсэм, да. Пачиму ты на уроках туркмэнскава языка читаишь какие-та книшки-мнишки-хуишки, ара? Пачиму ты ударил па галава толстым книжкай этава дурака Сяфтара, сына Низама-аглы? Он и так дурак, а тэбя аллах накажэт… Пачиму ты абазвал учитэлницу Саламат Мухтаравну саламандрай, штоб ана сдохла! Кто такой саламандра, ара? Я заэбался слушать жалабы и ат тваих ничтожных сасэдэй, да умрут ани всэ в страшный судорога! Пачиму, о ишяк, ты сваравал у дяди Касыма вэласипед и паламал ево? Пачиму ты палажыл взрывпакэт дяде Уруфу пад ево ебучий грузавик, пиратэхник, билят! Пачиму ты, помесь варана, лягущки и скарпиона, катался па всиму Мары на вэрблюдах с этим казлом Аннанепесом, и вэрблюд сажрал весь урюк в агароде у этава ванючива армяна дяди Артавазда, штоб он сдох!.. Карочи, ты мэня ужэ савсэм заэбал. Я рэшил, што тэбэ нада жэнитса. Понэл, о ишяк, каторава презренный шайтан паслал мнэ в пилимянники? И я, твой многатэрпэливый дядя, нашол тэбэ хароший жэна! Я пагаварыл с дядя Ибрагым из Байрам-Али, и мы с ним всё рэшыли.


Я абсолютно ахуел. Прикиньте моё састаяние, нахуй! Какая, впесду, женитьба! Мне семнаццатый год, нахуй, и миня нихуя не фставляло попасть под пиздорез каких-та сцаных чирнажопых традицый. И я понял, что сейчас случицца што-та страшное, ибо я был точна уверин, што в этот рас я уш точно дядю Адиля не послушаюсь… Патамушта я прикрасна знал и дядю Ибрагима, и ево двух дочек. Обе ани были приземистыйе, при этам килаграммав па восимьдисит веса, у абеих были сальные воласы,агромныйе низкие жопы, все ёбла в барадавках и, што самае пративнае – УСЫ! Христаматийные, персицкие, густыйе женцкие усы, блять! А в давершение картины – ани имели ахуйенские имена. Первую звали Кюбра, а вторую – Гюзра. Ударение на последний слог. Бля буду, не песжу! Иминно так их и звали!


Это песдетс! Вот прикиньте, знакомлю я, например, Ренсона, со сваей жыной… Блять, просто ахтунг какой-то… Познакомься, милайа, это Ренсон. Ренсон, а это Кюбра… Ибрагимовна, блять. Или Гюзра, што аднахуйствинно.


- Я ни буду жыниццо!!! – испуганно заорал я так, што высохшый дядя Аго даже трубочкой падавился, казёл армянский. Я вскачил и щеманулся к выхаду. Дядя Адиль тожы вскачил и, чуть не вышыбив к хуям дверь, ломанулся за мной, при этом вопя на всю улитсу:


- О, презренный ишяк, штоб ты сдох! Куда ты бежыш, да разобьёт тэбя паралыч! Тэбэ будит харашо! Дядя Ибрагым падарит тэбэ жыгули, о ишяк! Стой, гяур! Он падарит тэбэ бальшой дом, о глупый вэрблюд! Он падарит тэбэ мэсто на базаре, штоп ты там таргавал сваими ванючими книшками, о праклятый глупый гяур! Стой, каму гаварю! Я атарву тэбэ твой глупый башка и выкину её в арык! Убью нахуй, вшывый тушканчик! Нэ пазорь мэня пэрэд дядя Ибрагым! Мы с дядя Ибрагым ужэ дагаварились! Зарэжу, паршывый дохлый шайтан!!!


И тут я споткнулся. Дядя как раз меня даганял, я в ужасе припаднялся на читвиреньках, и это миня как раз и спасло… Дядя никак не смог удержацца… я ево панимаю… Я палучил такой мощщный пинок под зад, што метров десять летел кувырком, как ебучий мячик, обдирая ебло об верблюжью калючку, босиком, падняв такой столб пыли, што даже, навернае, аллах на небе кашлял... Скорасть палёта была ахуйенной, и дядя атстал. Я призимлился пряма в протухшый арык, куда, кажыцца, хадили срать и сцать все ишаки и верблюды окрестных аулов, перебежал ево вброд и памчался так, што мне позавидовал бы любой ахалтекинцкий скакун-призёр, блять. В таком виде, весь аблепленный гавном, в разодранных штанах, я мчался, рапрастраняя за сабой такой амерзительно ванючий вихрь, как будта па гораду праскакал агромный табун скунсоф… Нипомню, как я добижал до сваево дома. Помню, што ещё две недели посли этово сватовства я прятался в глубоких Каракумах у дальних аннанепесовых роцтвинников…


Дядю Адиля, ванючую валасатую абизьяну, я с тех пор так и не видил, равно как и Гюзру с Кюброй. Вскоре посли этава я уехал из Туркменистана в Москву, а патом Туркменбашы перекрыл там всем кисларод, и теперь билет до Ашхабада и абратно стоит как недельная паездка в Париж. И папробуйте типерь с трёх раз дагадацца, што из этих двух вариантав я бы выбрал...