1.

В Бабьем овраге тонули только спьяну. Парни шли на девичий голос, который выводил под гармошку сердобольную песню, забирались в болотину и, будто нарочно, захлёбывались там, где воды по яйца.
Отец Вани один раз тоже чуть не утонул. Помогла ему недопитая «четверка», которую он поторопился допить, когда песня пелась совсем рядом. Девчонку мешала разглядеть занавесь октябрьской ночи.
- Дай бог, чтобы не последняя, - прогудел он в бутылочное горлышко и с божьей помощью спасся; гармошка с песней смолкли, а муди свело от холодной, омертвляющей воды.
Ване потом не передался страх отца перед оврагом. Вообще, мало чего передалось по отцову наследству: голова без затылка, бычий взгляд, неуравновешенный пёс Буран и родовой дом в деревне Ломы. У дома не хватало крыши, окон и пола, Ваня сам достраивал его. Зато к своим двадцати пяти он зажил отдельно от матери.
А овраг ему даже полюбился. По пятницам Ваня сидел на склоне и пытался подловить на дисплее своего телефона шестидесятую минуту. Суть вот в чём: в конце какого-нибудь часа, когда минуты замирали на цифре «59», надо было убрать мобильник в карман, посидеть, потупить, а затем как будто по делу глянуть, сколько там уже. Если удавалось обмануть телефон, то новый час не наступал. Вместо него высвечивалась шестидесятая минута.
Тогда Ваня обмирал от восторга. Он держал телефон на распяленной ладони, чтобы не тронуть вдруг какую кнопку, иначе минуты в тот же миг могли обнулиться и пойти обычным ходом.  Иначе могли прерваться подаренные шестидесятой минутой думы.
Бешеный чёрт Буран успевал разок-другой скакнуть, разок тявкнуть, а Ваня передумывал за это время по сто разных мыслей. Они строчились в голове ясные и правильные, как никогда.
«Завтра сходить за грибами, вечером засушить их, засолить, и, значит, сегодня надо посмотреть в пустых домах банок, потому что на огурцы ушло в это лето двадцать штук да пять были колотые, а сети ставить придётся на следующей неделе, потому что москвичи приедут за рыбой только в следующую среду, а морозильник занят ещё прошлой рыбой, в нём три мешка, это если по сорок рублей за килограмм и плюс та рыба, которую наловить потом, то выйдет хорошо, и можно будет купить матери обогреватель, потому что котёл у неё ремонтировать сейчас лишних денег нет совсем, есть только деньги, которые лежат и которые пусть лежат, они пригодятся, когда в следующем году Криворуков будет продавать свой снегоход…»
На шестидесятой минуте Ванин мирок переворачивался вверх бардышками. Днём – если дело было днём, - под Ваней открывалось глубокое до головокружения небо. Приходилось жмуриться от солнца или отгонять рукой влажные облака. Ночью под ногами дрожали в космической ртути звёзды. Овраг же куполом нависал над головой, и там, потеряв хозяина, кружил Буран.
Ваня привык к этому чуду и не боялся господствовать на небесах. Угрюмо поводя бровями, он планировал хозяйские дела, и в подсчетах обычно доходил до своего тридцатилетия, до большого двора с тридцатью свиньями, столькими же овцами, столькими же кроликами, курами, гусями, утками. Тридцать были кратными  заветным шестидесяти и, вообще, казалось удобным плясать от одного числа, хотя бы и от тридцати.
Другой бы на месте Вани соображал, как победить окрест себя зло и хитро подгадить друзьям, которые слишком уж лучшие. Или как отнять у мира столько денег, чтобы мир не мог без тебя. Только Ваня плевал на большие свершения. Да и пожелай он стать властелином, у него не хватило бы фантазии представить себя таким. В Ломах не было над кем властвовать, разве что над единственным соседом, ископаемым дедом Рудольфом, который одичал от деревенской тишины и, назвав однажды Ваню кулаком, пальнул по нему из кремнёвого ружья. С тех пор на бедре у Вани осталась частая сыпь от мелкой дроби.
А за пределами Ломов жили только мать и певица Милен Фармер. Первая — в Касимихе, а вторая — где-то, вообще, в ебенях. Сколько бензина сожрёт лодка, пока доберёшься дотуда, не знал даже Рудольф.
Милен Фармер маячила в планах Вани после тридцати лет. То есть у него пока не доходили до неё руки, но он знал, что настанет день, когда Милен присядет на его на кухне, он нальёт ей чаю... Может быть, она зачастит, а может, в первый же день ночует или сразу согласится на переезд в Ломы. Чего сейчас гадать, когда на пять лет вперёд загаданы другие дела. Сейчас куда важнее покупка снегохода, чем Милен.
Потому Ваня и не пил, что было некогда и дорого пить. Потому нечистая сила и награждала его шестидесятыми минутами, что он был последним хозяином в Ломах. Лишь раз в шесть месяцев Ваня уходил на неделю в убийственный запой, и каждый мент, вор, хапуга, Рудольф, рыбнадзор, Буран, каждая собака, мать и Бабий овраг – все, кроме Милен, - знали, что в такой-то месяц такого-то числа Ваня уйдёт в запой, что он выставит Бурану таз каши, запрётся в доме и включит музыку.
Телевизор у него стоял слепоглухонемой - без антенны. Зато жили-были дивиди и диск с клипами Милен Фармер. Ваня начинал с того, что в течение получаса выпивал шестидесятиградусный литр, раздевался догола, включал диск и следующую неделю, стеная, выхолащивал себя под страшные, непонятные истории, в которых торжествовала над злом и добром худая, носатая француженка. Литр за литром - внутрь, капля за каплей – наружу, происходил круговорот жидкостей, пока содрогания не становились холостыми. Но и тогда Ваня продолжал выжимать из себя грешные мысли о Милен, возбуждая их обильным самогоном и сказочными клипами.
К концу недели очищенный от любви, пречистый Ваня блевал пеной и маялся страхом, что прошло целых семь бездельных дней. В глазах рябило, и рябь иногда превращалась в шустрых, вездесущих муравьев. Это убытки заполоняли дом, поедая пространство, хозяйство и время. Тем скорее Ваня хватался трясущимися руками за дела. Кормил Бурана, поливал огород и шёл в одиночку побеждать реку, процеживая её через тяжёлый, как сама жизнь, бредень. Собственный пот обжигал кожу злее уксуса, в реку текла из носа кровь, а из истощённых кишок – понос.

2.

Трактор дался в руки с доверчивостью котёнка. Его продавал Палыч из соседней Каменки, человек о семидесяти годах, который просмотрел все выпуски «Битвы экстрасенсов» и стал паранормальным.
- Кто напророчил Ельцину смерть? - хохотал он, прикрывая ладонью жёлтые бивни. – Чуешь? Я ведь только выругался тогда, что б его черти взяли, и пожалуйста! То же с Гайдаром. Чуешь?
- Чую, - дипломатично соглашался Ваня, распахивая дорожную сумку, полную бутылок. – Это в доплату.
Что за люди Ельцин и Гайдар, Ваня вспоминал, но не помнил.
- Машина, да, хороша, жалко её, - набивал цену Палыч, - но в Москву мне надо, в газету. Сказать, что скоро, уже вот-вот, всем пизда.
Трактор подвернулся в обход планов. Даже без шестидесятой минуты в голове Вани нарисовалась формула: воровать лес - рубить из него бани - продавать их - равно барыш. В трезвую бытность отец научил сына орудовать одним топором настолько филигранно, что без дела ржавели пила и рубанок.
- Давай за то, чтобы пророчества мои сбылись, - наплескал Палыч в два стакана. - И за всё хорошее.
- Только рот пачкать, - помотал Ваня урезанной в затылке головой.
- Порчу на трактор наведу! - шепнул Палыч, уставившись на гостя желтоватыми глазами.
После первого стакана Ваня вспомнил Милен и придвинулся вплотную к столу. Спрятался.
- Ты парень ничего, - молниеносно окосел Палыч. – Труженик, работяга, хозяин. Только знаю я всё. Знаю, Ванюша, с кем ты дружишься, гнида.
Ваня остыл под столом.
- Про овраг говорю, про овраг, - Палыч хватил второй стакан, а гостю не налил. – Колдуешь, брат? Богатство себе гребёшь, вокруг мор сеешь? Сгореть бы тебе, что ли, вместе с добром…
Ваня поднялся, взял двумя руками седую голову Палыча и, вздохнув, опустил её лбом на своё колено.


Несеянное, простоволосое поле тянулось от горизонта и до горизонта, разлучая деревни, как чужие страны.  Трактор сам шёл по колеям, проторённым годами  человеко-колёс. За рулём спал и видел сказку Ваня.
Тысячу лет назад в его любимом овраге, стояла деревянная баба с беременным пузом. Люди тогда не праздновали воскресений, они праздновали пятницы. Приходили к идолу с подарками, бросали к подножию монетки, кольца, серьги, сыпали зёрна, водружали на плечи и голову бабе пряжу. Кто рукодельный, тот нёс глиняных кошек, потому что Макошь любила их.
Да, это стояла она, Богиня Земли, плодородия и всех богатств Земли, Хозяйка перекрёстков мирозданий, прядущая нити судеб и вращающая колесо Жизни, Богиня Подземного Царства и Царства Мёртвых. Наконец - суровая Баба Яга. Обид она не терпела, а кто обижал, род того обрывался. Мужички по одному приходили в овраг, чтобы излить для неё, для Великой Матери, своё семя.
А затем настали другие праздники, и народ осенил себя крестом. Стали пьяные ссать на Макошь и вместо подарков оставлять говно. Обстукали её топорами и написали на пузе «хуй» и «пизда». Тогда в овраге пробился грязный, пахнущий серой ключик, землю вспучило, как тесто, и скоро болотное брожево поглотило Бабу. 


Трактор вдруг ухнул круто вниз, и Ванины нос и сон разбились о жесткий руль. Вместо горизонтов за стеклами кабины высоко поднялись склоны оврага, а сами стёкла оросились изнутри кровяным дождиком. Ваня выключил зажигание, но задние колёса «Белоруса» продолжали вращаться, выворачивая наизнанку дно и поднимая в воздух ляпки ила.
- Чё за хренотища? – прохрипел Ваня, поражаясь на работающий двигатель и на звук из-под воды.
Даже моторный рокот не мог заглушить этот гадостный, сосущий звук. Будто великанская старуха тянула из блюдечка горячий чай. Вода же тем временем топила кабину и лизала снаружи окна. Ваня тронул дверь, но её, как приварили. Осталось бить лобовое стекло, лезть на капот, с капота – на крышу, и прыгать.
До берега он не долетел. Ил немедленно объял его ноги, выкручивая с борцовской страстью ступни и сдавив на излом колени.
- Сука, пусти! – заорал Ваня.
Выбрался он без ботинок и штанов, в одной рубашке. Трактор уже пропал; только дымные пузыри шли на поверхность воды из его выхлопной трубы да утробно рычал где-то в глубинах оврага упорный двигатель. Пропало всё: неприкосновенные заначки, планы, расчёты на пять лет вперёд, всё до копейки. Осталась чёрно-белая «Нокия» в нагрудном кармане рубашки, да и та, наверное, промокла. Ваня достал её, глянул. На экране моргало время «17:60».
Тут-то и заорал звонок. Телефон оглушил Ваню мелодией, которой никогда в настройках не было, и которая показалась знакомой до щекотки в трусах. Номер высветился неизвестный: «+70617601760».
- Алло, - вяло ответил Ваня. - Не разбираю... Чего-чего?
Говорила женщина. Голос её прожигал до живота и ниже. Стало неуютно без штанов.
- Вообще, не понимаю, - потупился Ваня.
Женщина говорила невнятно, будто не умела, как следует, по-русски. И картавила.
- Йа сиводниа приду к тибе вечирам, лядно? - бурусила она. - Тёлько йа не люблю сёбак, день кудя-нибудь сьвою сёбаку, лядно?
- А это кто? - спросил Ваня, прижимая себя рукой. - Милен?
- Йа дюмаля, ти узналь миня, - хихикнула она.
В руке уже не убиралось.
- Ты говоришь, собаку куда-нибудь деть? - голос Вани плаксиво задрожал.
- Дя. Очень боюсь сёбак. Кошек — не боюсь. Только быстрее, лядно? Йа скоро приду. Пока!
И отключилась.

3.

Душевнобольной Буран сидел в вольере, из которого бы не выбрался буран настоящий. Стоймя шпалы, а вдоль - железные решётки с конного двора. Поначалу Ваня экономил на Буране, мастерил ему вольеры, как для собаки, но оказалось, что скупой строит дважды, и пришлось сооружать тюремный замок для демона. О том, чтобы пускать пса бегать по неживой деревне, не было и речи. Буран за мгновение долетал от Ломов до Антипино, где паслось коровье стадо, и бросался грызть быков. Или искал большую дорогу, чтобы лоб в лоб атаковать грузовики. Или рвал других собак, одержимый больной ненавистью к себе подобным. Он и с сучками никогда не водился, кончал во время битв, давясь чужой кровью.
Бережёного бог бережёт, в вольере Бурана держала ещё цепь, прибитая крест-накрест скобами к шпале. Цепь имела звенья толщиной с мизинец и к ошейнику она крепилась килограммовым навесным замком, потому что карабины рвались, не выдерживали штормовых порывов Бурана. Роль ошейника исполняла солдатская портупея. 
Выгуливать пса Ваня брал только по пятницам и только в овраг, где Буран поджимал хвост и юлил по склонам сгорбленный, будто его закрепило.
Самое хлопотное было спускать его с цепи. Ваня громил Бурана кулаками. Буран громил Ваню лапами и, счастливый, что хозяин играет с ним в мужскую игру, бесперебойно кончал.

Прежде, чем Рудольф успел спросить: «Кого?», - Ваня ответил:
- Собаку.
Ружьё перешло из рук в руки, и ружью сразу понравилось в молодых руках. Ваня почувствовал это, ведь такие вещи, как деньги, книги и оружие – живые.
Буран встретил хозяина с глазами навыкат и грозной эрекцией. Пасть его разрывалась в слабоумной, девственной ухмылке.
- Ай, пидорюга! – похвалил его Ваня, отпирая замок.
Ключ застрял на последнем обороте.
- Не прыгай ты, чёрт!
Под иссиня чёрной шкурой гуляли килограммы медвежьего мяса. Из глотки неслось горячее, паркое дыхание, будто в груди у Бурана варились пельмени.
Несколько ударов кулаком по черепу, несколько – ногой по рёбрам, и замок с цепью упали на вспаханную лапами землю.
- Ну не пидор ли? – оглядел Ваня порванную в клочья рубашку.
По дороге в лес Буран ткнулся мордой о землю и зашелся в позорных конвульсиях, радуясь, что гулять сегодня шли не в овраг. Ваня тоже едва не упал, его до дрожи в коленях придавил страх за ружьё. Кремень в курке сточился – раз! В стволе один заряд – два! Этот заряд начинён мелкой дробью, потому что Рудольф ходит стрелять только по уткам – три! Пороха на полке жалкая щепотка, и тот, наверное, отсырел, а взять с собой про запас, Ваня впопыхах забыл – четыре, пять, шесть! Попасть в Бурана с одного выстрела сложнее, чем в падающую звезду, а если и попасть, то пробьёт ли дробь твердокаменные мышцы и кости? - семь, восемь... И ведь была раньше своя двустволка, с которой Ваня стерёг рыбные сети, да ушла она взамен китайской бензопилы.

4.


Высоко над головой между ветвей сквозил мутный вечерний свет. Лес засыпал. Из-под папоротниковых покрывал вверх по стволам сосен поднимались землистые тени.
Ваня шагал в полутьме, не понимая, сколько нужно пройти ещё, чтобы достигнуть места казни. Уже казалось, что такого места не найти, что всюду будет неудобно, не с руки убивать. Ледяными пальцами он упорно подкручивал курковый винт, зажимая в железных губках избитый кремень. Пальцы скользили, винт проворачивал вхолостую, расщеплённый приклад шатался — срамота!
Буран подставился сам. Учуял мышь под костлявыми корнями ели и застыл пнём, преградив Ване дорогу. Опережая свои мысли и стук сердца, Ваня отвёл курок на боевой взвод.
…Выстрел снёс Бурана, словно тот был игрушечный. Ни визга, ни рыка, только дым из пасти.
Ваня присел на корточки и уставился на пса, выслеживая жизнь в нём. Вот, кажется, дрожит брюхо. Да, это сильное сердце пытается разогнать кровь, сотрясая брюшную артерию. Но крови больше нет, её забрали разорванные дробью лёгкие. Даже из раны вытекло с чайную ложку и пока просачивалось сквозь плотную шкуру, иссякло, не дотекло до земли.
- Ну а ты как хотел? - прокряхтел Ваня. – Ты сам такой, тебя никуда больше не денешь.
Всё. Брюхо успокоилось.
- Плохо, что я про лопату забыл. Полежи до завтра, ладно? Завтра приду с лопатой. Сегодня уже поздно, не успею, гостя жду. Слышь?
Ваня пошагал прочь от Бурана и тут же вспомнил, что не снял с него ошейник. Собака будет приходить, если оставить её в ошейнике. Оглянувшись, Ваня упёрся взглядом в чёрную-пречёрную ночь, будто занавес опустился за его спиной. Только что он ясно различал блеск крови, видел дым из пасти и дрожание собачьего брюха, и вдруг – зрение отключилось.
- Не найду уже, - пробормотал он, порываясь идти дальше, к деревне.
На первом же шагу в щёку ему вонзился сук.
- Блядь, ослеп, что ли, я? – выругался Ваня.
Он взвёл и спустил курок. Кремень выбил об огниво россыпь искр.
- Вижу…
Как Данко с сердцем, он шёл сквозь тьму, освещая дорогу перед собой экраном мобильника. Получалось обходить большие деревья, но исподтишка продолжали хлестать и колоть в лицо злые сучья. Тишина закладывала уши. Впрочем, напрасно было ждать, что деревня впереди окликнет хоть звуком. Не водилось в Ломах скотины и птицы, а последняя собака осталась позади в папоротнике.
За спиной кто-то хрюкнул. Ваня пихнул телефон в карман и сжал в руках незаряженное ружьё.
Невидимый лес подло молчал, только далеко, на Горелом озере, о чём-то ругались картавые утки. Вспомнилась Милен. Дойти бы теперь. Не дай боже наскочит кабан. Хер тогда не Милен.
Шаг, второй, третий. Опять злобный храп за плечом. Или это жирно чавкает каша-малаша подо мхом? Или харкает в кустах пёс?
Ушибаясь о стволы и раздирая о сучья кожу, Ваня рвался из леса с закрытыми глазами, чтобы не выколоть их. Ни разу он не запнулся, но дважды у него подламывались колени. Будто сзади налетал Буран, как он любил всегда делать.

5.

До Ломов оставалось перебежать бывшее картофельное поле. Низкие тучи едва не ползли по нему, затмив собой последний свет заката. Начинался дождь, дыхание заканчивалось. Деревня на холме улыбалась редкими черными домами, и после буреломного леса ноги бежали к ней с куриной прытью. Ваня краем глаза подмечал стремительную тень, которая обгоняла его то слева, то справа, то простреливала впереди. Где она появлялась, оттуда доносился харкающий храп.
«ПростиБуранпростиБуран… - строчил про себя Ваня. – Только попробуй, сука, напасть! ПростиБуранпрости…»
Посередь улицы стоял Рудольф.
- Да всё уж, не догонит, - распростер он руки. – Стой-постой, сказать тебе кое-что надо.
Ваня переломился перед ним в невольном поклоне и сплюнул под ноги сухим плевком.
- Во-первых, не плюй на землю, обеднеешь, - Рудольф потрепал его по загривку. – Люби её, как жену. Сильно люби. А, во-вторых, я был председателем колхоза, себя не жалел, спал по три часа, к Сталину ездил…
- Ты сто раз рассказывал, - вздохнул Ваня, присаживаясь на корточки. – Хули, Сталин, я его не знаю, а вот ружьё у тебя стреляет хорошо.
- Так я его с позатой Отечественной берегу. Я с ним ещё Глогау на Одере штурмовал в восемьсот четырнадцатом.
- Врёшь ты, Руда. Восемьсот четырнадцатый давно был, - Ваня опрокинулся на спину. - Люди не живут столько.
- Люди нет, а кощеи да. И тебя она сегодня таким, как я, сделает. Может быть.
- Про кого ты? – Ваня придержал дыхание.
- Я-то ей двести с лихуем лет отслужил, да не удержал землю-то. Говорю: везде это, везде так. Покажи, говорю, где сейчас колхозы-то? Голова у неё умная, да дуре досталась. Смотри, теперь тебя выбрала. Заебёт, конечно. Держись.
- Кто? – поднялся Ваня на локте.
- Которую ждёшь, вот кто, - Рудольф закурил. – Не знаю, какую она личину примет, но ты, главное, не теряйся. Богиня, хуиня, это все ладно. По уму она — баба. И, смотри, пьяный перед ней не показывайся. Убьет.
Дождь щипал ссадины, лез в уши.
- Завтра дораскажешь, - поднялся Ваня. - На тебе ружье.
- Оставляй себе, - отмахнулся Рудольф. – Тебя она выберет, хуль тут думать. Да! Слушай, как тебе лучше: начни-ка делать корейские салаты. Сади морковь, свёклу, капусту, баклажаны, перец… Возьмёшь в аренду земли гектаров двадцать, это выйдет дешевле, чем покупать овощи у белорусов. Купишь за копейки бывшую нашу школу, там будешь хранить всё. Там же наладишь пищевой цех, корейцев наймешь, они тебе будут работать круглые сутки, сам увидишь. Я все продумал, знаю. Салаты гони сразу в Москву. Другие корейцы начнут прыгать, она их уест.
- Непонятный ты сегодня, - Ваня пошагал к калитке. – Салаты какие-то…
В пустом вольере плясал, затаптывая следы Бурана, дождь. Зато откуда-то взялись в огороде кошки, хотя Буран ещё года три назад разорвал последнего кота в Ломах. Две сидели под кустом смородины, две на яблоне, и одна, серая, заюлила у Вани под ногами, показательно радуясь его приходу.
В доме Ваня напился до головокружения воды, содрал с себя скользкую одежду и запрыгнул под одеяло.
Вскрикнув натуженными пружинами, кровать приняла его в свои холодные хляби. Облепленные стылой простынёй ноги, руки сдались усталости, сердце перешло на сонный бой, сознание отстранилось от всего минувшего и приготовилось перескочить в завтрашний день. Возможно, Ваня и уснул бы, если б не разговор под окном. Говорили двое. Или трое. А то и больше. Под одним окном, под другим, вокруг всего дома. Человек десять. Сначала шептались, потом стали даже смеяться в голос, как на празднике.
С одеялом на плечах Ваня подступил к окну, выходившему на двор. Близко-близко, едва ли не глаза в глаза, он увидел двух утопленников. Лица их вздулись подобно мочевым пузырям, обещая того гляди лопнуть и забрызгать окно тухлой жижей.
- Не-а, не выберет она его, дрищегана, - говорил утопленник с вылупленными белесыми глазами.
- Понятно, что не выберет, - гудел второй, такой же.
Ваня присел. Сердце его не билось. Оно протяжно вибрировало, как телефон.
- Он тупой же, куда ему в бессмертные! – продолжали судачить надутые утопленники. – Будет, как мы. Сейчас за руки, за ноги его, и в овраг.
Вкрадчивый стук в дверь заставил Ваню проковылять гусиным шагом в угол комнаты. Стучались так тихо, будто не хотели, чтобы их услышали.
- Маша зря придумала играться с ним, метать перед свиньей бисер.
Постучали громче.
- Поглядим — увидим.
Цокающие шаги в доме. Каблуки или копыта? Зажегся на кухне свет. Заполонив дом шумовой волной, включилось обрезанное, бог знает когда, проводное радио. Ваня вжался между стеной и комодом, готовый закончить жизнь здесь же, без боя и жалоб.
Свет зажегся в комнате. Включились телевизор с дивиди. Ослепленный ужасом и светом Ваня хватал глазами картинку, как утопающий — воздух. Перед ним стояла Милен. Изумительно худая, носатая, глаза в полкомнаты. На голове торчали почти до потолка рыжие волосы, слепленные в колючки.
- Бонжюрр, - скартавила она. - К тибе не достучатьса.
Сердце взорвалось. Прежний Ваня распался в пыль, и вместо него с пола поднялся Иван-зверь, Иван-сила, Иван-бес. Он взял обеими руками огненную голову Милен и опустил её лбом на свое колено.


Свет моргал, сверкали на полу иглы, которые высыпались из разорванной одежды Милен. Кащеевы иглы.
Обморочная певица сначала выгибалась и сучила ногами. Потом притихла и даже скрестила ноги у Вани на спине.
Он мстил за трактор, за девственного Бурана, за двадцать пять лет деревенской тишины, от которой звенит в ушах и яйцах. Он постигал устройство женщины, её зеркальную непохожесть на мужчину, ощущая трение противоположностей как самую большую справедливость в жизни. Ему хотелось жить так всегда, единым с женщиной организмом, и никогда бы не выбираться из этого горячего и скользкого зазеркалья.
Взорвавшись в третий раз, Ваня заметил, что Милен уже не Милен, а другая. Лицо её округлилось, как у матрёшки, щёки налились свекольным соком, глаза поменяли цвет с коричневого на серый, волосы посветлели. Она стала во сто раз краше, и Ваня только обрадовался перемене. Радость спровоцировала четвертый взрыв.
- Умница моя, - шепнула Милен без акцента, - сколько же в тебе силы? Я не знала...
Она запустила руку в свои русые волосы, и в пальцах у неё блеснула швейная игла.
- Твоя будет, - Милен кольнула Ваню в плечо и снова спрятала иглу в волосах. - А иголку Рудольфа мы сегодня сломаем, да? - она подвела Ванину руку себе под зад, и направила его средний палец на срамную, пульсирующую пуговку. - Не бойся, я везде чистая.
Оказавшись там, где нельзя быть никому, Ваня прослезился от восторга. Он в жизни не прикасался ни к чему, что было бы таким же нежным, как изнанка Милен; за тонкой, шелковой стенкой он осязал свой счастливый писюн, ходивший в правильной, законной нише. А Милен кричала криком, будто её пытали.
- Умница... молодец... - бормотала она между выкриками.
Электричество в доме психовало. Когда вспыхнули провода, Милен прижала к себе Ваню с неженской силой.
- Ебать! – прохрипела она.
Охвативший провода огонь разом опалил до черна белый потолок. Дым съел в комнате весь воздух, не оставив его хотя бы на вдох. Хотя бы на полвдоха. 
- Дура, пусти! – харкнул Ваня в лицо Милен.
- Ещё хочу, - улыбнулась она, забирая в кулак Ванины яйца. – Оторву, но не пущу.

6.

Спалось неудобно, и сон больше мучил, чем насыщал. Сначала прожигало до костей огненным жаром, а затем настал могильный холод. В носоглотке свербела прогорклая зола.
Мало-помалу Ваня сообразил, что давно не спит, и вместо сна ему кружит голову и путает мысли ядовитый угар. Подняться на ноги удалось лишь после долгих брыканий. Кое-как разрыхлив над собой скрипучий сугроб из холодных углей, он выполз в туманное утро, где его засоренным глазам предстали печь и железная кровать. Вкруг них лежали чёрные груды остывшего пепелища.
Нигде не болело, нигде не жгло. Только сгорели везде под корень волосы да обуглились до мяса ногти.
- Рудольф, гад, не помог выбраться, - процедил Ваня, выпуская из груди остатки тепла.
Холод гнал к последнему дому в Ломах, к дому Рудольфа. Голый, покрытый сажей человек косолапил по деревне, и некому было испугаться его, обругать нежитью.
- Рудольф, я живой! – проорал Ваня, переступив через порог незапертого дома. – Просыпайся, старый хрен!
Сени, кухня, единственная комната с печью посередине.
- Э! – Ваня остановился, не зная, где ещё искать. – Ау!
Дом зиял тишиной.
- Ты ж не ходишь никуда по утрам, - почесал Ваня лысую голову.
Взгляд его задержался на ворохе одежды, в которой Рудольф встречался последний раз. На венском стуле сгрудился старинный свитер «Boss», поверх него лежала облупившаяся кожаная кепка, а на пол со стула свешивались штанины спортивного трико. Ваня приподнял кепку – под ней таращился пустыми глазницами череп. Из кепки выскользнул лист бумаги.
«Ванько выблядок ты ебучей живи типерь ты тристо лет и буть как я кощеем пака другой дурак не родится и пака сам не охуеиш от всево этова, - коряво сообщала записка. - Ты понравилса Машке так и хуярь типерь. Там я тибе оставил на карейзкие салаты немношко в сундуке. Будь сдоров, не запускай дела».
Сундук стоял здесь же, рядом. Огромный, только что «Беларус» не уместился бы в нем. Под крышкой лежали до самого верха деньги. Пачками двадцатипятирублёвки с Лениным, прикрытые акциями «Альфа-капитала» и ваучерами. Стопы больших, как простыни, царских ассигнаций вперемешку с записками на желтой бумаге о том, что «Поклеван Худой взял 2 рубля до Великого Поста».
Ваня двумя руками выгребал из сундука прелую бумагу и бросал себе под ноги. Нет-нет да звенел об пол серебряный полтинник с молотобойцем или николаевский рубль, а ближе ко дну пошёл и вовсе хлам: свёрток заплесневелого войлока, стоптанные сапоги, проржавевшие насквозь гвозди, колотые рюмки из зеленоватого стекла, пузырек йода, красочная этикетка «Акцiонерное общество пиво-медовареннаго завода НОВАЯ БАВАРIЯ», оловянные пуговицы, смятое берестяное лукошко и под наконец просто труха.
Ваня запустил руки до дна и последнее, что нащупал, это комок из коричневой кожи, внутри которого хрустело что-то крепкое, но не золото. Для золота не хватало веса.
Разодрав спекшиеся края, Ваня высыпал себе на ладонь горсть красивых камушков. Красных, зеленых, синих, бесцветных… Видать, кощун Рудольф наковырял их когда-то из окладов икон и забыл.
На сердце похорошело. Захотелось скорее поймать шестидесятую минуту и сегодня же приступить к новой пятилетке. Ваня покружил по дому Рудольфа, нашёл тяжёлый, будто из коры дуба, рыбацкий плащ, и, накинув его, рванул к оврагу. Камушки он закинул в просторный карман плаща.
Утро успело разгуляться. Туман испарился, проснулись стрижи, высохла от росы метровая трава. Бежать по ней было трудно, как по пояс в воде. Да сильно тормозил плащ.
В овраге Ваня подскользнулся и съехал на спине к самой воде. Пока ехал, вспомнил, что теперь у него нет телефона, чтобы ловить по нему время. Телефон сгорел.
- Милен! - просипел Ваня. - Ты здесь?
Время тянулось мимо. Напрасное время. Ообщее.
- Милен!
Влажная, размякшая от вчерашнего дождя, земля тревожила. Сначала тревога охватила сердце, затем спустилась к желудку, просочилась по тонким протокам к самому низу, и вот, между ног поднялся безобразный идол. Ваня понял. Он запустил средний палец в землю и там оказалось так же, как тогда. Нежно.
Будущее обрушилось в овраг двумя тракторами с прицепами, морковоуборочным комбайном, сеялкой, грузовиками свёклы и капусты, бочками грибов, облаками пахучих пряностей и вёдрами готовых салатов. Затем овраг вывернуло вверх дном, и Ваня очутился на холме, от подножия которого убегали вдаль параллелепипеды коровников, на пятьсот голов каждый; по асфальтовым дорогам тянулись в город муравьиные вереницы грузовиков с молоком и маслом, а в обратку - из города - спешили автобусы с рабочими. Поля томились под кормовой кукурузой для коров и под свеклой, морковью и капустой для корейских салатов. Блестели стеклянные теплицы с перцами.
- Всё моё, - улыбнулся Ваня.
Ноги в стороны, руки в карманы – он стоял на холме, и на нём полоскался жёлтый, рыбацкий плащ. Годы обозревались с точностью до секунды. Он чуял дух навоза, ловил гул грузовиков и натужный хруст кукурузных стеблей, сердце его надрывалось писклявым голосом Милен Фармер, поющей древний хит про бабочек.
…А в кармане плаща неуклюжие пальцы искали камни…
- Где они? – Ваня щупал жесткое дно кармана и не находил.
Холм снова обратился в овраг. Исчезли поля, исчезли коровники. В кармане сквозила холодом ворсистая дыра.
Ваня сказал:
- Да хуй с ними.