Расчлененное тело мужчины лежало на хирургическом столе. Окровавленные лохмотья материи — то, что осталось от пурпурного одеяния Санта-Клауса и спортивного костюма — валя-лись вперемешку на полу. В лаборатории морга теперь всюду царил бедлам. Впрочем, о какой аккуратности можно было говорить после великого нашествия университетских «специалистов».
Бородатый и вечно взлохмаченный профессор Кочубеев последним покидал помещение. Пошатываясь, он подошел к вешалке, укутался в енотовую шубу, а подоспевший Щербаков, облаченный в голубую униформу,  помог тому правильно застегнуться. Изрядно подвыпивший профессор погрозил ему пальцем и произнес: «Немыслимо! Лазарь должен был пахнуть! Отвра-тительно пахнуть-с! Да-а-с…»
⎯    Может, посошок? — сориентировался Шербаков.
⎯    Ни-ни… — Кочубеев вновь ожесточенно затряс пальцем, после чего, видимо сменив гнев на милость, заявил: — Это вам, голубчик. Да, да — вам. Не спорьте. Вот так-с.
Растроганный таким великодушием Щербаков передал профессора на попечение его шофера и облегченно выдохнул, когда закрыл за ними дверь. Дежурить в новогоднюю ночь у трупа — хотя бы и знаменитого — не велико счастье. Так уж лучше одному, чем в эдакой ком-пании.
Между тем, стенные часы, имевшие отличительно громкий бой, показывали ровно одиннадцать, но… странное дело — почему-то помалкивали, исторгнув из нутра лишь механи-ческий скрежет.
Виктор Павлович Щербаков не решился связываться с часами. Он уселся за свое рабочее место и стал угрюмо рассматривать натюрморт перед собой. Недопитая с Кочубеевым вторая бутылка портвейна, половинка вишневого рулета в шоколаде, три подсохшие дольки апельсина; банан, весь бело-желтый и покрытый коричневыми язвами, а также жестяная банка с недоеденной килькой и остатками томатного соуса, пахнущие пуще формальдегида, — все это разместилось на свежей, только местами подмоченной портвейном  «Вечерке». Глянув на два граненых стакана, стоявших у края стола, Щербаков тут же вспомнил про пузатую бутылку истинно французского коньяка, глубоко запрятанную в тумбочке. От этого на душе стало значительно теплее.
Необходимо было основательно подкрепиться. Виктор Павлович хорошо знал себя и знал, что не поесть сейчас, значило ходить голодным до утра следующего года. Кастрюлька с домашним борщом вскоре хрипло зашипела на маленькой электрической плитке (кстати, един-ственной на весь морг!), и жирный кусок мяса, не успевший должным образом прогреться, был выложен из нее на эмалированный поднос для медицинских инструментов.
Сплошное надувательство, когда кость оказывается гораздо толще, чем ожидалось. Не залеченный вовремя зуб сразу же заставил Виктора Павловича разомкнуть челюсти, едва тот при-ступил к трапезе. Мяса на мосле оказалось, как говориться, — пфють, и еще чуть-чуть. К тому же было оно несколько жестковатым, и пока эскулап с ним расправлялся — после того, как стихла зубная боль — суп в кастрюльке порядком поостыл.
Тут окровавленные конечности трупа вновь задвигались, и, казалось, они ожили каждая сама по себе: вот дернулась фаланга большого пальца правой руки; левая нога чуть изогнулась в суставе, затем вновь распрямилась, а ее ступня задергалась в конвульсиях. При этом глаза мерт-веца открылись.
Уже ставший привыкать к подобному зрелищу Виктор Павлович оторвался от трапезы, неторопливо включил приборы и раскрыл журнал показаний. Отметив в нем время: «11ч. 55 мин.» — он лишь раз мельком глянул на приборы. Никакого волнения на экранах: труп, он и в Африке — труп.
«Чудак этот Кочубеев. Нажрался портвейна, словно кот валерьянки, — думал Щерба-ков.— И при чем тут Лазарь? Просто, один «добрый» человек пичкает людей снадобьем, от ко-торого те становятся, вроде зомби; другой, по всей видимости из патриотических соображений, кромсает их же мотопилой. …»
С причмокиванием высасывая остатки мяса из зубов и практически не обращая внимания на звуки за спиной, врач припал к микроскопу. Участок плоти, срезанный им предварительно с ноги мертвеца, также ожил. В окуляре микроскопа все протекало без видимых перемен: мертвые до того клетки воскресли, но никакого видимого взаимодействия между ними не замечалось.
«А я так понимаю: Дед Мороз — куда родней и симпатичнее, чем этот… Клаус. Да-а-с… Даже если под Санту вырядилась женщина, как в прошлый раз. Она и могла-то, что строить без конца глазки; да успокоилась на другой день. А этот молодец… уж третьи сутки пошли, но реф-лексы не…»
Часы вдруг опомнились и стали бить полночь.
Тут Щербаков почувствовал, как что-то прикоснулось к ботинку и быстро поползло вверх по ноге. Он оторвался от работы и посмотрел под стол. Вымазанная запекшейся кровью кисть руки уже сжимала его щиколотку.
Даже не думая бороться с волной отвращения, Виктор Павлович резко вскочил со стула и попробовал высвободить ногу, станцевав на месте что-то вроде фокстрота. Не тут-то было. Вопреки всем законам физики и еще, Бог знает, каких наук, рука не только не сорвалась, про-должая крепко обжимать ногу поверх штанины, но странным образом смогла рвануться в сторо-ну так, что врач, не удержав равновесие, рухнул на кафельный пол животом вниз.
Не успев прийти в себя от первого потрясения, он открыл глаза и увидел, как вторая ру-ка уже подбиралась к его горлу, резво скребя ногтями по скользким кафельным плитам. Лохмо-тья мышечных тканей из плечевого сустава, изуродованные мотопилой, волочились по полу, оставляя за собой кроваво-слизистый след.
⎯    Лазарь… — прогнусавил Щербаков. — На удивление… не пахнет…
Снившийся на кануне сон, почему-то явственно всплыл в его памяти. Странный сон: могильный камень, на котором было высечено: «Лазарь». Дата рождения была Щербакова, только вместо даты смерти — значилось по-английски: Happy new year!.
«Все не правильно! — мелькнула у Щербакова просветленная мысль. — Здесь должен быть еретик Кочубеев. Какая чудовищная ошибка!»
Он возвел глаза к небу, но увидел лишь давно не беленый потолок. А с хирургического стола, осклабившись во весь рот, на него смотрела мертвая омерзительная физиономия…