Давным-давно, ёпт,  в неведомой всему чуловечеству старане (не в пендостане) жил-был злой-презлой чудищ, и звали его Лям Ниибацца Ужасный. И все кто тусил в том территориальном округе знали и шкерились от ниво не по деццки. Иба был он ваплащением вселенского Зла и таму падобнай хуеверти. На первое у него были мужчины; на втарое – женсчины (только не старухи, билят, а то мясо жисткое – прим. аффтара); на десерт – грудные младенцы; вместо пивасика Лям пил свеженькую, несвернувшуюся человеческую кровушку (пидар, блять, ибаный!); а чай он заваривал из использованных тампонов, которые ему периодически паставлял женсцкий люд.

В том же царстве-ипать-государстве праживал адин исконно русский добрый молодец, б/п. Звали его Евлампий Сигизмундович. Жил он в старой избушке без курьих ножек вместе со своими прарадителями.

И вот, однажды, плять, в одно прекрасное утро, выехал Евлампий Сигизмундович на крыльцо верхом на своей титановой пятидесятитысячноскоростной инвалидной тачанке (я забыл упомянуть, что у Евлампия были лишь культяпки вместо ноженек, но он не отчаивался ни буя…, только пил как сапожник). Так вот выехал Евлампий Сигизмундович на крыльцо, обвел окружающую его действительность ахуенна мутным взглядом и произнес зычным голосом: «Ёб… твою мать, хуёво-то как! Нахуй я сюда выполз, если дома, плять, за лавкой заныкано три литра наивкуснейшего первачка?»

Пизданув такую хуню Евлампий Сигизмундович относительно быстро развернулся на своей десятицилиндровой инжекторной инвалидной тачанке на 180 градусов и ужо, хател было, заихать абратна, но мимо пролетал над их избушкой Лям, тот каторай ниибацца Ужасный, которому оччень панравилась тачанка. Лям, акликнув Сигизмудовича, приземлился во двор и вразвалочку пахуярил к калеке, крутя в лапе «бабочку». По пути, расхуярив башку набросившемуся на него боевому ратвелеру по кличке Бульбозавр, он приблизился к Евлампию на расстояние вытянутой руки. Лям наивно палагал, что его сразу же узнают и сэбуцца, но он не знал, что наш инвалид I-ой группы мало того, что нибуя о нем не слухал ввиду пажизнинага пьянцтва, но и к тому же плохо его видел ввиду принятого с утра литра „чистенького“, закушенава маринованным агурчиком. Евлампий Сигизмудович окинул помутневшим взором большое серое пятно внезапно выросшее перед ним и нещадно апматюкал его, вложив в эту гневную реплику всю свою ненависть к природе, похмелью, дерьмократам, Бушу, войне в Ираке и всякой другой паебени.

Лям в шоке отступил было на шаг назад. Но, пораскинув мозгами, он сообразил, кого он лицезреет пред собой, а именно, члена общества ни хуя ни анонимных алкоголиков. Решив сразу взять с места в карьер, Лям растопырил «пальцовку» и попёр на достопочтенного Евлампия Сигизмундовича. Сначала был хук слева, затем мгновенно последовал хук справа, удар по почкам, после, на голову бедному юродивому поочередно опустилась пара ахуититильна бальших салдацких берц 56-ого (ни пизджу, сам видел) размера.

После этой экзекуции (пизделавки, билят) дым рассеялся, пыль припала к земле, и ужо была васторжествовавший Лям смог лицезреть воистину ужаснувшую бы любого смертного картину: кучка выбитых вместе с деснами зубов пачивавших на крыльце в произвольном беспорядке; уже начинающая свертываться огромная лужа крови, растекшаяся по ДВП, которой было покрыто крыльцо; выбитые мощным ударом берц мозги, жутко воняющие перегаром. В общем, зрелище предстало не для слабонервных.

Когда дым рассеялся, Лям увидел все описанное и тачанку с сидевшим на ней Евлампием Сигизмундовичем, который был в несколько невразумительном состоянии духа и тела, если не сказать больше. То бишь, он был усеян кровоподтеками, ссадинами и синяками как осенний лиственный лес листьями (но не хвойный лес, так как в нем одни иголки, а листьев нет совсем, разве только принесет пьяный лесник на грязном сапоге).

Так вот, увидев все это Лям ахуел, потому как ожидал, что Евлампий Сигизмундович рухнет со своего perpettum mobile (мля, а я оказывацца латынь знаю, гы-гы), как все тот же лист все той же осенью. Лям не знал, что предусмотрительные родители приклеили Евлампия к тачанке «Супер Моментом», чтобы он не совершил сделки по обмену оного средства передвижения на алкогольсодержащие жидкости (типа «Чисто С»).

Но не отвлекаться! Увидев это, Лям подумал, что нада хуячить за падмогай. И он пахуячил за ней, насвистывая себе под нос одноименную песню группы «Х… забей».

Вернувшысь на следующий день с падмогай в лице тупорылой отары, он вошел в избушку на отнюдь не курьих ножках, и увидел Евлампия Сигизмундовича практичецки в том же виде, в котором вчера оставил его на крыльце. Изменению подверглось лишь положение руки в пространстве, которая теперь, в отличие от намедни, держала бутыль с вожделенной и всеми любимой водкой (Слава России!!!). Овцы кинулись к балкам и стенам и начали пиздячицца о них чердаками, издавая при этом странные звуки похожие на удар пустой «полторахи» из-под пива о дерево.

Крыша после непродолжительных экзекуций над стенами не замедлила покачннуться и ибануцца на головы хозяина и гостей. Но хозяин благодаря своей быстроходной тачанке успел-таки подъсэбать из-под рушащегося дома. Оставшихся же завалило на хуй.

Овцы зажмурились. Великой отары больше не стало. Евлампий Сигизмундович, прочухав это, окрыленной победой, взлетел и впредь передвигался исключительно воздушными коридорами (Боинг, блять). Лям, выползнув из-под руин, увидел пустую тачанку с оставшейся победной мочой (которая и прекратила действие клея). Протестировав себя, он понял, что только с ее помощью теперь и сможет передвигаться. Он сел на нее и паибашыл, куда глаза глядят.