Non te peto, piscem peto, quid me fugis, Galle?
(Не тебя ищу, а рыбу, что ж ты убегаешь, галл?)
Песенка гладиатора-ретиария

Venite post me et faciam vos fieri piscatores hominum
(Следуйте за мною, и я сделаю вас ловцами человеков)
Библия

Заречье. Предсмертный или любовный стон.
Любимое место сбора рабов и римского плебса,
На перекрестке – таверна “Центурион” –
Нерона (улицы новой здесь) с улицей старой Зевса.

Зайдем.  Низкий зал, осыпается глина со стен,
Светильники козьего жира (ибо темное время суток),
Соты сосет в углу мальчик продажный Алкмен,
И пятна теней на телах упившихся проституток.

За грязной стойкой сидит (и чешется) Костолом –
Хозяин корчмы, сам раб бывший и гладиатор,
Рядом – дубинка, утяжелена свинцом,
Что c юмором он зовет Замедлитель, то бишь Кунктатор.

На стенах вечные радость, сомненье, страх,
Выражают латынью, в пословицах, сквернословьи,
Надписи, выцарапанные на стенах
Ножом и углем, а иные написаны кровью:

“Шлюха Ананкэ, царица моих престарелых лет” –
Вырезано на столе досках темных дубовых
Криво и косо, а ниже чуть-чуть – ответ:
“Брешешь, царица она лишь собственных вшей лобковых.”

“Гермес, помоги! За долги я попался, беда!
О монеты ростовщиков, мою жизнь отравили вы ядом!
Беру вас на время чужие, отдаю же свои навсегда!”
А вот и ответ, темно-буро написанный рядом:

“Тридцать монет мне ссудил ростовщик Абдулла,
Рабу же его двадцать пять потихоньку я сунул,
И Абдуллы в лупанарии свернута шея была.
Прибыль в карман.  Раб свободен.  Хвалю я Фортуну”.

“Люпус-солдат, на мосту раз похвастав, сказал,
Мол, так остер его меч,  что и панцырь ему не помеха.
Сделали опыт  – да, честен солдат, не соврал,
В Тибре лежит он, пробиты солдата доспехи”.

За столиком, вон, что стоит, чуть от зала прикрыт
Лестницей полугнилой на этаж к номерам для клиентов,
Женщина пьет из стакана вино, перед нею другая сидит –
Посмотрим, давай, и послушаем пару моментов.

Одна – без двух пальцев, уродлива и немолода,
Сводня и врач, повитуха, с именем древним Дидона,
А с ней – гладиатор Мария, диковина в Риме тогда,
Нововведение в Играх властью безумной Нерона.

Платит Дидона.  Вздыхает чуть слышно.  Молчит.
Слушает, анализируя опытом женским немалым,
То, что Мария с акцентом на “эр” говорит,
Ловко кромсая баранью лопатку кинжалом:

“В вечном стыде мы, поднять не решаясь лица,
Жили в селе, ибо кто-то давно растрезвонил,
Что, мол, до свадьбы беременна мать была.  Не от отца.
А от кого – так никто никогда и не понял.

Может, и правда, не знаю.  Так брат был рожден.
Он за всю жизнь свою, судя по многим рассказам,
Кем только не был – пророком, святым и врачом,
Плотником, нищим, витией, отшельником, магом.

Но плохо кончил, его привязали на крест,
И на жаре он за день в страшных муках скончался,
После того, как взяли его под арест,
Когда он с мальчишкой в полночном саду целовался.

А до погибели брата в Кесарии я родилась.
Звали Марией, в честь матери, чуть не погибнувшей в родах.
Из дому бежала и в Рим умудрилась попасть,
И тридцать два года своих провела в нищете и невзгодах.

Здесь же недавно услышала я, что Нерон
Делает то, что не видел народ в Играх сроду –
Ищет рабынь-гладиаторов.  После же он
Выжившим всем гарантирует честно свободу.

Я б никогда не попалась на этот крючок –
Ведь это верная смерть на кривом чьем-нибудь ятагане,
Но, как сказали мне, Игры сейчас пустячок –
Сейчас в них участвуют – слышала? – какие-то “христиане”.

И отвечает Дидона, макая в вине
Хлебец ячменный, помазанный салом оленьим:
“Слышала, да.  Так сегодня придешь ты ко мне?”
“Нет, не могу, завтра бой у меня, выступленье”.

Утро пришло.  И кипит и бурлит Колизей.
Смешаны расы, религии, варвары, галлы, халдеи,
Шлюхи, преступники, плебс всех всех родов и мастей,
Римляне, слуги, рабы.  Эллины и иудеи.

И новый бой объявляет распорядитель-семит:
Лысый в доспехах старик, немощной дланью, как плетью,
Держит клинок неумело.  Нагая Мария стоит
Точно напротив, во шлеме, с трезубцем и сетью.

Бой. Чуть пригнулась Мария.  Крадется, сужает круги,
Сетью трясет и старинную песнь напевает:
“Не тебя я ищу, не беги от меня, не беги!”
А старик не бежит... И что делать, не знает, не знает...

Выпад, бросок – и запутался в сети старик,
И на кровавом Арены песке еле дышит,
И сквозь народа и свист, и гуденье, и крик,
Тихо бормочет, Мария едва его слышит:

“К Богу теперь, больше мне никуда не пойти.
Помню, ловцом человеков назван я был и назначен,
А теперь пойман сам, словно рыба, в ужасной сети,
Я рыбак, я и рыба, ловил я других, и сам схвачен.

Как зовут тебя, дочь?” – “Я тебе не ровня,
Звать Марией,  рабыней-товаром”.
“А как звали родителей?” – “Мать как меня,
А отец еще жив и зовется Иосифом Старым”.

“О, я вспомнил!  Тебя сам Учитель сестрой называл,
Я по имени Петр, и когда-то с тобою играя,
Я тебя на коленке – ты помнишь? – качал.” –
“Нет, старик, я не припоминаю”.

“Всю Империю вдоль-поперек исходил,
Проповедник средь глада и боя,
Я народ твой учил, я народ твой крестил.” –
“Нет, старик, незнакома с тобой я”.

“Ты сестра Самого, Иисуса сестра,
Буду раб твой послушный и низкий,
Там замолвлю словцо как настанет пора!” –
“Нет, старик, ты чужой мне, не близкий”.

Напряглась на трезубце Марии рука.
В многоцветном Театре упали движенья и звуки.
И Мария молчит и не слушает бред старика,
А внимательно смотрит на весь Колизей, на все руки.

Так и знала  – судьба старика решена.
От Нерона и до распоследнего самого перса,
Вечный Рим, люди все и религии все, вся страна,
Приговор оглашают стотысячным pollice verso.

Из Арены ворот, чуть кренясь на крутом вираже,
Выезжает отряд божедомов, одежда в заплатах.
И молчит уже Петр, каменеет уже,
На кресте, на трезубце нанизан как рыба, распятый.