Мы расстаемся беззвучно,
Будто растаяв в тумане.
Красиво и антинаучно,
Как «девятая рота» в Афгане.
(Из неоконченного)

Один из многочисленных луна-парков, что так часто наведываются в города-середнячки. В центре этого дешевого действа стоял размалеванный клоун в поистрепавшемся от многочисленных переездов костюме. Сегодня был день презентации луна-парка, и этот грустный человек в маске весельчака раздавал бесплатно букеты и один из них достался ей. Я вспомнил, что не дарил ей цветы уже черт знает сколько. Затем невольно осмотрел себя еще раз: эта джинсовая куртка, каких уже и не носит никто, смотрелась глупо и отталкивающе, джинсы из «конфиската» выглядели посвежее, но как то уж чересчур плотно обтягивали и без того худые ноги. На жене искрился все тот же выходной наряд, купленный еще под конец девяностых. Блестки сверкали уже не так ярко, да и она, если можно так сказать, состарилась. Рядом топало наше дите, жадно озираясь по сторонам. Тьма света и разноцветных лампочек мазали нас фальшивой краской праздника и благополучия. Мы смотрелись здесь чужими, но дочери до этого не было дела. Он жила сейчас в своем мире, полном загадок и чудес. Ей были далеки все наши взрослые мысли. В нас она видела лишь двух высоких людей, которые сегодня оплачивают её детское и невинное счастье. Жена в этот вечер была как никогда печальна. То и дела прикрикивала на дочь и даже один раз отвесила ей хорошего подзатыльника, что делала только лишь в самых крайних случаях. Я пытался как-то исправить положение: купил мороженное, изо всех сил старался казаться веселым. В награду получил: дочкино - «папа, я хочу вот на те вертолетики»,  и очередной презрительный взгляд жены. Возле вертолетиков мы встретили Жанну, мою бывшую одногрупницу, которой еще в институте пророчили скорое место на местном кладбище (уж очень часто она болела). Сейчас она повзрослела, но было видно, что болезни ее все не отпускают. Жанна была одета в вытянутый, словно труба, зеленый сарафан, который придавал ей немалое сходство с гусеницей. На бледном и ярко-веснушчатом лице выступал тонкий куриный не то нос, не то клюв. Глаза же будто бы и не закрывались вовсе, настолько тонка и прозрачна была кожа век. Мы сухо поздоровались, перекинулись с ней парой простых вопросов и разошлись. А уже на следующей неделе Жанна наконец-таки умерла. Скорбящих  на похоронах было не больше десятка, остальные же просто пришли удостовериться умерла ли она на самом деле или быть может все-таки в самый кульминационный момент она неожиданно проснется и заявит свое тихое «я здорова». Чуда не произошло, и Жанна была погребена под  разочарованные вздохи толпы.

Денежный лимит был исчерпан, и мы возвращались домой. Дочь в эти минуты была подобна палочке-выручалочке. Я спрашивал у неё как она провела этот день и она с радостью отвечала, отвечала и отвечала… Это мне давало возможность не думать о жене, не думать о том, что моя жизнь стала похоже на дерьмо, что для соседей я стал объектом для насмешек, что на дни встречи выпускников я не хожу не потому что мне не хочется, а потому что мне стыдно за себя и главное за то, во что я превратил жизнь своей супруги. Я часто вспоминал те дни, когда уговаривал её остаться со мной, когда раз за разом убеждал что все будет хорошо, что сначала следует встать на ноги и что скоро, совсем скоро мы наконец-то заживем. И она поверила. Я рассказывал ей о том, как мы будем стоять возле египетских пирамид, возле сфинкса, и как наши верблюды будут дожидаться нас возле какой-нибудь пальмы пока мы вдоволь ненафотографируемся. Я рассказывал ей о чудесных вечерах в Венеции и что обязательно нужно будет попробовать итальянскую пиццу и сравнить её с нашей. Я доказывал жене, что она делает её непременно лучше, на что супруга лишь влюблено хихикала. Но вместо всех этих Флоренций и Парижей, вместо солнца Майями и Мадрида я открывал сейчас дверь в нашу мрачную однокомнатную квартиру, с отклеившимися в прихожей обоями, до которых все так и не дошли руки. Как никогда она сейчас походила на гроб, в котором нам, по всей видимости, и будет суждено провести остаток всей своей жизни.

Дочь уложили спать, а сами стали пить чай. Она смотрела на меня как на законченного неудачника. Взгляд её был полон презрения и бытовой злости. Я продолжал, то ли теперь уже назло ей, то ли просто от отчаяния, говорить в своей манере, на ходу выдумывая глупые шутки о том, как мы скоро разбогатеем и как наконец-то заживем нормальной жизнью всех богатых людей. Она все же не выдержала и прервала мою очередную историю душераздирающим криком глубокой безысходности. Затем разрыдалась и, приткнувшись к стенке, бессильно зарычала, походя в этот момент на какую-нибудь умалишенную. Я же неловко заткнулся и поплелся к себе в комнату. Разделся и лег на кровать. Она пришла ко мне через полчаса, как говорится, собрав всю свою волю в кулак, уничтожив с лица следы потекшей косметики, нежно обняла, поцеловала в плечо и виновато произнесла печальное «прости». Я обнял её и прижал к себе. Так мы и лежали всю ночь – словно два обезоруженных врага покорившиеся судьбе, приняв весь этот мир как данное в наказание за что-то гнусное и мерзкое, о чем может быть даже только догадывались, но боясь зацепиться за схороненные в глубинах памяти все разоблачающие моменты - настойчиво обходили их стороной. Зарождался новый день – убийственно новый, не дающий более сил для жизни. Словно тугая линия заката отчертил он нам границу между тем что было и затянувшейся на долгие годы смертью.