На заре туманной юности, когда первые прыщи и кучеряшки на йайцах, словно подснежники, вылезавшие из еще нежной розовой кожи, напоминали о половом созревании, я впервые подрочил. Правда, как и всякое начинание, сие, беспезды пачотное, действо прошло несколько эпотажно и, если провести аллегорию с блинами – комом. А все началось, друзья мои, с обычной китайской авторучки.

В седьмом классе я делил парту с Мишкой. Правда только на математике, ибо учительница наша, добрая такая тетенька колобкообразного строения, решила, что лучшим математикам класса на ее занятиях следует сидеть вместе и решать задачи, которые печатались на последних страницах учебника и помечались звездочкой. Кто не понял – задачи т.н. повышенной сложности. Для меня это было огромны доверием, оказанным свыше, ибо математика мне в те годы очень нравилась, даже больше голых баб с лохматыми пездами на развороте журналов «Крыніца», которые брат ныкал в старом диване на чердаке. Стоит немного оговориться, ибо пезды были не столько лохматыми, а скорее не совсем лысенькими. Можно даже сказать, что позировавшие пелотки переболели лобковым тифом или чем-то в этом роде, и болезнь вызвала массовое выпадение волос на холме Венеры. Будь то семидесятые года, журнальные бляди налепливали бы на песду специальные шиньоны. Да и хуй с ними, с журналами.

Что касается Мишки, то этому распиздяю было совершенно похуй, и на математику и на все предметы вообще. Время то было смутное, Беларусь переживала первые месяцы независимости, везде разброд, шатание и анархия. Мишкин отец – дальнобойщик, радовал семью ништяками заморскими и хрустящими долларами, привозя из Европы в край проигравшего коммунизма сникерсо-памперсовые диковинки. Преподы холили и лелеяли нерадивого Михаила, старались привить у него тягу к науке, за что родители не оставались в долгу. Но иммунитет у шалопая был до школьной программы крепкий, и все потуги наставников были скорее имитацией, чем какой либо результативной деятельностью. Да и хуй с ними, с преподами.

У Мишки, как у всякого уважающего себя олигарха школьного фасона, была куча забавных и мне, простому пролетарию, недоступных мелочей. Начиная от польских голографических линеек, чешских ластиков и хитрых пеналов, кончая китайскими авторучками с разными картинками на корпусе. Одна из них была просто пределом моих мечтаний: темно-зеленый пластик украшала Мерлин Монро. Причем это было лицо, бросавшее полный блядской похоти взгляд, и бюст американской красавицы, полу прикрытый пеньюаром. При одном взгляде на пишущий прибор, мой хуй, как солдат по команде «Подьем!», принимал вертикальное положение. Самое интересное, что безызвестные шалавы с плешивыми песдами, упоминавшиеся выше, такой бурной реакции в организме не вызывали, хоть и вываливали на всеобщее обозрение все свои прелести. Хуй его знает, юношеский максимализм, наверное. Подавай мечту миллионов и ниибет!

Каждый урок математики я ждал с замиранием сердца. Песдоглазые мастера ширпотреба так удачно выбрали ракурс картинки, и мне всегда казалось, что Мерлин смотрит прямо мне в глаза. Она манила меня, как бы говоря: «Хуля ты тупишь, пацан, возьми меня, я вся аж чешуся от желания». Но урок заканчивался, а я не мог встать из-за парты до конца перемены, дабы не демонстрировать всему классу оттопыривающий брюки стояк.

Соблазнял я Мишку всякими интересными штуками, пытаясь произвести обмен, выкупить вожделенную авторучку. Но ни фонарики, ни перочинные ножики, ни автоматные гильзы, ни фотографии ниндзя, популярные среди подростков в свое время, не могли растопить сердце моего приятеля. Даже самые выгодные предложения, подкупающие своим масштабом сделки, не пробуждали в Мишке коммерческого интереса. Так бы и зачахнуть мне на заре жизни, как комнатному растению без полива, да вот случай помог.

Матеша была предпоследней, за ней, завершая учебный день, шел урок химии. Мишка с самого утра был суетлив, и поделился со мной, что сегодня приезжает из рейса папка, и, боясь пропустить раздачу слонов, он собирается смыться с последнего урока. Прозвенел звонок, мы захлопнули учебники, повергнув во тьму ранцев звездные головоломки, и приятель мой пулей вылетел из класса, направляясь к школьному гардеробу. Я поникшим взором, как обычно, стыдливо тупился на стояк, чувствуя тепло набухшей залупы в нижней части живота. Опять сидеть всю перемену, заполняя дневник или листая тетради с домашкой, как будто мне больше времени для этого нету. И тут краем глаза я присекаю, что авторучка, та самая – с Мерлин, лежит на Мишкиной половине парты. Видимо мой товарищ так торопился, что забыл ее впопыхах.

Если бы древние финикийцы увидели мое лицо, то фпезду бы послали ракушки и разъебашили мою голову в попытке извлечь остродефицитный пупрур. Я весь горел, не веря внезапному счастью. Можно заныкать ручку, на вопросы Мишки отмахнуться – мол сам проебал. В общем, душа моя пела! Я крутил авторучку в руках, мозг лихорадило, а лицо полыхало жаром. Сердце стучало так, что казалось еще мгновенье, и оно проломит грудную клетку. Вот оно! Вот оно!!!

Химия прошла незаметно. Все помыслы были лишь о ней, об американской красавице, покоящейся на дне ранца. Я с нетерпением ждал, когда уроки закончатся, что бы съебать домой. И там, в спокойной обстановке, рассмотреть добычу. Хорошо, что меня к доске не вызывали, ибо стояк даже и не думал спадать. Потерпи, милая, скоро мы будем у меня.

    На мой взгляд, дрочка заложена в самой человеческой природе. А академик Павлов вывел золотое правило рукоблуда: «Представление о действии, для головного мозга, ни чем не отличается от самого действия». Хоть и не дословно, вроде, но где-то так. А чем вы прикажете объяснить, что, не обнаружив никого дома, я спустил штаны, уселся на диван, и, щелкая волшебным писалом, принялся поступательно теребить свой елдак. Никто мне это не показывал, ни отец, ни старший брат теоретических и практических занятий не проводили, в школьную программу не входило, а парнухи я в те годы еще не видывал. Мерлин пожирала меня взглядом, казалось, грудь ее колыхалась в такт фрикциям. Вот только больно было, ибо крайняя плоть, хоть и не крепко, но приросшая к залупе девственного школьника, очень чувствительно, по частям, отрывалась от багровой шышки. Пару раз дернул посильнее, шкурка окончательно оторвалась, я взвизгнул и кончил.

    Как итог: окончание хуя болит, я даже испугался по неведению, что порвал к ебеням свое достоинство; на полу непонятная бело-желтая сопля (после узнал, что сперма от застоя слегка желтеет из-за содержания глюкозы); взгляд Мерлин Монро, доселе пробуждающий пылкую юношескую страсть, погас для меня навсегда, стал таким будничным и неприметным. А посему ручку я Мишке вернул, причем с безразличным лицом, да еще пожурил растеряшу-приятеля.
После я дрочил и на календарики с сисястыми азиатками, и на трусы одной из подружек брата, обнаруженные среди журналов на чердаке, на фотографию одноклассницы, на плакат к Международному женскому дню и новеллы Ги де Мопассана. Даже дупло в осине пытался выебать. Но позднее произошедший первый перепихон запомнился больше первой дрочки.

Секс, как утверждают некоторые злые языки, может и для безруких и людей с бедной фантазией, но старой доброй пиздятинки ничто не заменит. Так что иди-ка ты академик Павлов на хуй!