Утром опять выпал снег. Зима в этих краях отступала медленно, словно сопротивляясь нерешительной и скромной весне. Это первая зима, которую одноногий сапожник Янкель провел в этих краях. Сюда, в мордовскую Рузаевку из украинского местечка, Янкель приехал в эвакуацию вместе с женой Брохой и стареньким отцом Мордехаем.
На фронт Янкеля не взяли по понятным причинам, ногу он потерял давно, во время казачьего погрома в гражданскую. Воевать забрали двух сыновей, Иосифа и Михаила. Старший, Иосиф, погиб практически сразу, где-то в Белоруссии, а Михаил вроде бы где-то воюет, во всяком случае в феврале от него было получено коротенькое письмо с пожеланиями здоровья.
По приезду в Рузаевку Янкеля с семьей поселили в клубе, наскоро переоборудованном под жилье, а потом, когда за Инсаром после смерти какой-то одинокой старушки, освободилась небольшая изба, семья переселилась туда.
Жилось голодно. Продуктов не хватало, на один паек не проживешь. Работы у Янкеля было немного, все по мелочам, да и платили мало. Тем не менее, худо-бедно жили. Вот только если бы не эта лютая зима...
Отец Янкеля всю зиму из дома не выходил. Сидел на печи и листал страницы старого толстого Талмуда, с которым никогда не расставался. Сколько точно было лет старику Мордехаю не знал даже он сам, но тот факт, что старик гордился тем, что в молодости ездил в Литву, в местечко Кибартай, на обрезание к самому Исааку Левитану, приходившегося ему дальним родственником по материнской линии, говорил о том, что лет Мордехаю много. Даже очень много.
Спустился вечер. Янкель сидел на табурете возле окна и чинил сапог, Браха за столом перебирала остатки перловой крупы, а старик Мордехай по своему обыкновению, листал Талмуд и невнятно бормотал себе под нос:
-Барух ата адонай, элоэйну мелех ха-улям мицватав вэ цевану....
Был обычный вечер, к тоске и беспросветности которого Янкель уже давно привык.
-Сын!- вдруг, оторвавишись от молитвы позвал его отец- Иди сюда, сын, чтоб ты мне был здоров.
Янкель, не отрываясь от работы, откликнулся:
-Папа и что вам надо? Что, неужели вы поняли, что вы не в херсонской синагоге и вокруг вас таки есть живые родственники, папа?
- Ай, я тебя умоляю, такие родственники, что можно подумать! Завтра начинается Песах, а вам что праздник, что агицен паравоз!
- И что вы предлагаете, папа? Вы мне начинаете нравиться.Вам позвать духовой оркестр с Яшей Хейфецом и зажарить кошерного петуха? Или вы хотите, чтобы вас лично поздравили от всего Советского Информбюро?
-Штоб у тебя кадухес выскочил, сынок. Я уже стал старый, сынок, может быть это мой последний Песах и я таки имею право отпраздновать его как солидный человек.
-Папа, перестаньте- откликнулась Браха- Мы вас похороним в гробу из дуба, который посадим только завтра, вы еще не дожили до ста двадцати, а говорите таких слов, папа.
-Цыц, никейва!- прикрикнул старик- Иди сюда, я тебе что-то дам передать этому шлимазлу.
Браха поднялась из-за стола и подошла к печи.
Старик кряхтя вынул откуда-то из-под себя что-то увесистое, завернутое в не очень свежий носовой платок:
-На вот, отдай этому обрезанному гою, пусть купит то, что надо и не делает мне мозги.
Внутри носового платка оказались четыре увесистые золотые монеты еще царской чеканки.
-Откуда это, папа? Я таки дико извиняюсь, но вы хотите подвести нас под цугундер! Мы всю зиму кушаем одно спасибо, а этот родственник Ротшильда спит на золотом матрасе! — запричитала Браха, отдала монеты Янкелю, села за стол и опять стала перебирать перловку.
На следующее утро Янкель надел ватник, натянул на единственную ногу валенок, взял костыль и ушел на рынок.
Не смотря на то, что человек он был не слишком богобоязненным, но волю старика решил уважить, иди знай, сколько ему еще жить на свете, да и отец все-таки.
Вернулся Янкель к обеду. Рынок был не далеко, всего в паре кварталах, но попробуй доковылять на одной ноге, да еще по снегу, который упорно не переставал, а все валил и валил, словно не обращая внимания на наступление апреля. В руке он нес корзину, внутри которой лежало что-то, завернутое в залатанный платок.
Янкель вошел в избу, снял облезлый треух и поставил корзину на стол:
-Вот, папа, здрасьте вам через окно, будьте спокойны, празднуйте себе свой Песах, только не делайте мне беременную голову.
Старик, кряхтя, ворча и чертыхаясь, слез с печи, подошел к столу и вынул сверток из корзины.
Дрожащими руками с узловатыми пальцами развернул платок и извлек на свет маленького, розовощекого младенца, который тут же заорал и задергал пухлыми ножками.
-Поц!-закричал отец на Янкеля,- Ты кого принес, штоб у тебя повылазило! Ша! Он же обрезан, штоб ты так жил, как этот младенец христианский! Татарчонка принес, теперь у нас будет не Песах, а мы будем иметь чай без ничего и без заварки!
-Ой, вэй, — всплеснула руками Браха- Янкель ты убил состояние ни на что, ты поц, Янкель!
-Ай, дайте мне спокойно жить и умереть, -ответил ей муж,- Если вам что-то не нравится, можете жаловаться в Лигу наций, оставьте меня в покое с вашими ритуальными гешефтами!

Татарчонка назвали Иосифом в честь погибшего старшего сына. После войны вся семья вернулась к себе в местечко. Как сложилась их жизнь доподлинно не известно, но, люди говорят, что Иосиф потом уехал в Израиль и стал там большим балабузом по религиозной линии. Хотя, может быть и врут.