Дядя Мондень отмечал день своего ангела. Разомлевший от поздравлений и выпивки, виновник торжества полулежал на диванчике, лениво поглаживая живот. Полупьяненькие гости чинно беседовали за столом.

Батюшка Февроний, которого все присутствующие называли Хавронием за тучность и чревоугодие, гудел наподобие Иерихонской трубы:

- Намедни явилась ко мне во храм бабенка… Батюшка, говорит, окрестите меня. Обещалась, говорит, мамке своей, когда та помирала, принять Веру Православную. Ну чтож, можно, говорю. А бабенка эта с муженьком пришла. Лет по двадцать пять обеим.  Муж противненький такой, очкастый, башка с трехведерный самовар. Все пристает ко мне - а это что, а почему так, а не этак, а вот в Библии написано. Делаю я ему строгое внушенье – ты, дескать, в храме Божием, веди себя прилично, не хер выделываться тут. Этот, мизерабль, прости Господи, ебаный,  никак не уймется. Ладно, служба кончилась. Эти двое остались, ждут. Крестные, у бабенки спрашиваю, твои где? Оказалось, нет никого. Ну, для таких случаев нашлись у меня бабка полуслепая Ираида и старичок алкоголик один. У оградки нашей постоянно они ошиваются, милостыню за Христа ради просят. Мильтоны их гоняют, конечно, – так они им рублик сунут и дальше канючут себе.

- Гхм, отвлекся, – батюшка Февроний заглотил рюмашку, прислушался к организму,  и удовлетворенно продолжил:

- Эту бабенку и вразумляю я: вот твои мамка и папка крестные, люби их и слушай, а опосля выдашь старичку на лекарство, не больше трешки, и бабке на пряники, поняла? Та головенкой закивала, а муженек, вижу, набычился, сказать чет хочет. Посторонним, продолжаю, просьба покинуть помещенье, а ты дщерь моя разоблачайся себе.  Совсем, чтоли? - она спрашивает. Ну, а как же, отвечаю, пришли мы в сей мир нагие, нагими же и покрестимся.

Муженька ейного сразу перекосоебило всего, прости мя грешного. Сразу заорал, что такого не допустит, они немедля оба уйдут, ноги их тут боле не будет… Я бабенку тут сразу и спрашиваю – будет она мамкину волю исполнять, иль нет? Она растерялась вся, но отвечает, что клятва, данная покойнице - это святое и нерушимое. Опездол этот, прости мя господи, еще раз, беснуется, прям пена  изо рта валит. Ну, мы с дьячком, могучий, кстати, мужик, выперли черта этого из пределов и засов на дверь наложили. Подолбился он чуток и затихло всё вроде. А купели, я вам скажу, за бедностью нашей, нету во храме. Посему, разоблачилась бабенка, встала в тазик, в котором я деток малых крещу, а я её из кувшинчика поливаю, и всё как полагается, с молитовкой и протчее.

- Недурна бабенка? – дремавший, казалось, дядя Мондень приоткрыл глаз.

- Да уж, неполоха, - признался батюшка. – Всё при ней. Телесами в меру пышна, жопка, уж простите, – яблочки наливные. Спервоначала сиськи свои дланями прикрыла…

- И, вообще, чудно мне, - поделился наболевшим поп, - отчего бабенки сиськи свои руцами прикрывают? Что оторву я их, иль сглажу? Иль драгоценные они какие? Низ свой срамной не прикрывают, а это от чужих глаз блюдут… Неясно сие мне.

- Однако, негоже этак перекрещиваться, я ей замечаю, - рассказывал батюшка, - ну, и послушалась она, ослобонила свои сиськи. Приличные сиськи, пухленькие этакие, сосочки как ягода-вишня, темно-красненькие, вверх торчат заманчиво. И вот у самой волосы темненькие, а кудряшки которые внизу - те рыженькие. Чудны дела твои Господи…

- Великий ты, батюшка, грешник, - встрял сидевший по правую руку от попа Витька Миронов, веселый и нагловатый сосед по дому и постоянный собутыльник дяди Монденя.

- А кто ж, сын мой, без греха? – не то согласился, не то возразил поп, и продолжил повествование.

- Хожу я значит, вкруг нее, а тут в дверь задолбили. Ну, послал я дьячка утихомирить, опять, мыслю, муженек колотится.  А тут, опа-нате, мильтон в храм входит, строгий такой, надутый, истинно мордофиля. За ним, вижу, муженек семенит, – нажалился, верно, гнида очкастая, прости Господи Боже Иисусе.

Мильтон ручкой этак под козырек и интересуется, что тут происходит, гражданин поп, и почему женщина голая стоит. Согласно таинств и прейскуранта, отвечаю, производится обряд крещения с дальнейшим воцерковлением вновь крестившегося, в данном случае этой вот самой бабенки. А обнаженная она, аки Маха, поелику так положено по традиции и церковным уставам. Опять же, разоблачилась она своевольно, силою никто не принуждал.  Четко, по-военному все мильтону докладываю.

Он снова руку к фуражке прикладывает, поворачивается к муженьку, чтоб его черти драли, и говорит, что состава преступления в происходящем никакого не усматривается, у нас советское государство, где церковь отделена от государства и свобода вероисповедания и так далее.

Муженек в ответ мямлить что-то начал, возражать. Мильтон и спрашивает у очкастого, партийный ли он. Вижу – тот растерялся, с лица сошел и башка у него будто уменьшилась. Да, отвечает, я коммунист. Придется, говорит мильтон, сообщить на вас куда следует, что вы по церквам шатаетесь, совсем моральный облик потеряли. Муженек боком-боком на выход. Потом уж я узнал, что он доктор, проктологом в больнице у нас служит.

- Глазник? – вмешался тут дед Митяй, сидевший с краю стола.

- Кто глазник? – не понял отец Февроний. – Доктор, что ль этот? Проктолог, я те говорю. Не глазник, а вовсе наоборот.

- А мне глазник нужен, - приуныл дед Митяй. – Я ж в город к доктору приехал. Глазами слабеть стал, ране белку в глаз бил, а нонеча и в ворота не попаду. Я ж в деревне в больничку нашу к фершалу, к Федьке, пришел, а он велел в город ехать, не может он мне помочь.  Ну, я собрался, приехал к нему вот, – дед ткнул пальцем в спящего дядю Монденя. - Племяшу моему дорогому. Обещался он к доктору сводить, да уж который день пьет.  Анализы какие-то велел собирать…

- Анализы, говоришь, дед. – Витька Миронов ловко содрал пробку-чебурашку с водочного горлышка и разлил беленькую по стаканам. – Правильно он говорит. Без них тебя ни один доктор не примет.

- Да какие такие анализы? – не  понимал дед. – Че это хучь такое?

- Ну, во-первых, дед, кал сдашь.

- Это что?

- Говно, дед, твое, по медицински это кал называется.

- Да зачем? – ошалел дед от услышанного.

- Темная ты деревня. Говно твое доктора в микроскоп специальный  рассмотрят, лучами рентгеновскими просветят, взвесят, плотность, опять же, измеряют, все выявят, что в нем есть, и по нему все твои болячки узнают. Это целая наука, медицина, дед, а не бабка –  угадка в деревне твоей.

- Верно-верно, – подтвердил отец Февроний.

- И много его нужно? – дед Митяй все никак не мог поверить.

- Половина, не менее, – указал Витька на трехлитровую банку с огурцами.

- Да я столько в неделю не нахезаю, - испугался дед. – Я ведь, как кутенок, в день с чайную ложку высираю.

- Старайся, старый, - похлопал его по плечу Витька. – Вот как наберешь – так и иди себе к доктору смело. Да и мочу, ссаки то есть,  бутылку, больше не надо, налей и иди себе.

- А ссаки то зачем?

- Ой, темнота ты, темнота! Вот когда палец иль там ногу себе порежешь, что ты делаешь? Павильно! Поссышь на ранку и все заживает. Так и здесь. Доктора специально мочу твою переработают и в глаза тебе капать будут для улучшения зрения. Не боись, дед доктора сейчас все вылечивают. Вон, у нас на заводе, Филатова Манька полцеха триппером заразила – и ничо, всех ведь вылечили, на ноги, можно сказать, поставили.

Дед слушал, открыв рот. Отец Февроний, своротив в сторону лицо и прикрыв его руками, казалось, беззвучно плакал, трясясь всем своим полным телом.

- Там все перееблись, на заводе вашем, - вышел из спячки дядя Модень. – Я когда на нем работал, была матрешка одна, машинисткой на крану козловом, Ленка. И вот эту Ленку мастер поебывал. Кривоногий такой, его еще все Умывальником звали. Залезет он к ней на верхотуру в кабинку, в креслице засядет, Ленка ему на хуй сверху запрыгивает и вот они таким макаром ездят под потолком и ебутся, как мухи. Ну, катались себе, никто и не знал, один хуй, снизу ничего не видно.

А у Умывальника сердечко слабое было, однажды он копыта прям в кабинке и откинул. Матрешка эта на нем в тот момент прыгала, с испугу у нее пиздень сжало, она и слезть не может. Сидит на покойнике и орет на весь цех. Неприятно ей, конечно. Скорую вызвали, те приехали через часок, все быстренько сделали. Потом сказали – спазма влагалищ у ней была. Производственная, можно, сказать, травма, хе-хе.

Все засмеялись, а дядя Мондень вдруг спросил:

- Слышь, Хавроний!? А ты прихожанок своих поебывал? На рабочем, так сказать, месте?

- Не согрешишь — не покаешься, а не покаешься — не спасешься и не видать тебе Царствия Небеснаго. – твердо ответил поп и истово перекрестился.

  Витька Миронов откупорил последнюю бутылку водки. На деда Митяя накатил приступ икоты. Празднование подходило к завершению. За окном темнело.