Творец Паниковский – гений беспизды.

Если мир не понимает моих картин,
Пусть он катится в задницу негра…

                      П. Ё. С. (смердячий)


В конце концов, зачем мне признание всех этих ослов? И существует ли оно вообще для подлинного гения? – так наверняка думал господин Паниковский, прозябая на задворках Рима.

Думаю, что идею вечного поиска идеала (и вечной славы!) ему подарил – бесплатно! - один сумасшедший скульптор, с которым я некогда познакомился в закоулках Марьиной Рощи, куда меня на несколько недель занесла судьба – я скрывался от жены и кредиторов.
Он был знаменитостью одного, правда, неизвестно какого точно, сезона. В Москве всегда отдельно взятый сезон ознаменован появлением какого-либо гения, о котором все кричат, а потом к утру следующей новогодней ночи забывают напрочь.

Но я стал свидетелем недолгой славы Мухобоева. Кажется, его фамилия звучала именно так, хотя не ручаюсь. Память мне изменяет, и я уже начинаю забывать и путать имена. Одно помню точно, знакомые всегда кричали ему:

- Бей их как мух. Оправдывай свой род.

Его студия, вернее, довольно запущенная комната находилась в сыром подвале трёхэтажного скособоченного дома. Но, что поразительно, мастерская, усеянная разбитыми или недоконченными скульптурами, всегда была переполнена посетителями, главным образом приезжими англичанами, голландцами, американцами, французами – все они были падки на знакомства с советскими знаменитостями. Они были самыми лучшими покупателями модной живописи и скульптуры. У Мухобоева (или как его там?) не было отбоя от покупателей и заказчиков. Он сразу же разбогател и стал капризничать: отказываться от заказов, разбивать свои творения.

У него в студии всегда топилась чугунная печурка с коленчатой трубой, выходившей в подслеповатое окно. На круглой конфорке кипел чайник. Он угощал своих посетителей скупо заваренным чаем, а я сушками гранитной твёрдости. При этом он сварливым голосом произносил отрывистые, малопонятные афоризмы об искусстве ваяния. Он поносил Родена и Мухину, объяснял упадок современной скульптуры тем, что нет достойных сюжетов, а главное, что нет достойного материала. Его не устраивали ни медь, ни бронза, ни чугун, ни тем более банальный мрамор, ни гранит, ни бетон, ни дерево, ни стекло. Может быть, керамика, созданная нанороботами и проводящая ток без потерь при комнатной температу? – да и то вряд ли. К тому же тогда до этого было далеко. Он всегда был недоволен своими шедеврами и разбивал их на куски молотом или распиливал болгаркой. Обломки их валялись под ногами среди берёзовых деревенских стульев. Это еще более возвышало его в глазах ценителей. Газета «Гудок», издававшейся администрацией Рижского вокзала, отвела ему целых две строчки. На него взирали с обожанием, как на пророка, как на мессию.

Я был свидетелем, как он разбил на куски мраморную стилизованную белую ворону, косо положенную на кусок зеленого стекла – то был символ непонятости избранного в море тупости, обывательства и цинизма. Всё это специально для него отливали на местном стекольном заводе - за бутылку водки сработал мастер Раздолбаев.

Словом, он бушевал. Он парил в вечных клубах сизого дыма…

Однажды в гости к нему забрёл режиссер Паниковский. На счастье, я тоже там был . Где был Наш народ, в основном все свои, ну вы понимаете.

Паниковский был полиглотом и умел говорить, кажется, на всех языках мира, в том числе даже на итальянском и польском,– и на всех ужасно плохо, еле понятно. Но мы с ним сразу поняли друг друга, хотя он упорно ставил ударение в слове падонок на первом слоге и произносил его через О – Подонок.. Он почему-то обратил на меня внимание – может быть, потому, что я был выходцем из загадочного для него мира денег и успеха – и относился ко мне весьма внимательно и даже дружелюбно. Он уже и тогда казался мне припизднутым уёбком. Вечным мальчиком в коротких штанишках, непризнанным гением. Я рассказывал ему о дебете-кредите, о неограниченной власти денег, о своих могущественных друзьях – главным образом живших по понятиям; словом, обо всем том, о чем он даже и не подозревал, охваченный лихорадкой замыслов о Трюмо, Детстве Уёбка, Полярисе и прочей дребедени.

Мухобоев тоже был в восхищении от моих рассказов и однажды воскликнул:

– Я вас вполне понял. Вы, ребята, что делают бабки, заебатые пацаны, хуле там говорить, просто молодцы. Вы истинные хозяева жизни. Я тоже больше не хочу делать памятники королям, богачам, героям, вождям и великим гениям. Я хочу ваять малых сих. Вы все – моя тема. Я нашел свою тему! Я предам всех вас вечности. Клянусь, я это сделаю. Мне только надо найти подходящий материал. Если я его найду… О, если я его только найду… тогда вы увидите, что такое настоящая скульптура. И тебе господин Паниковский, я настоятельно советую съебаться из России и найти спонсора в лице продюсара, где-нибудь на берегах Сены. Поверьте, что в один из дней вечной весны в парке Монсо среди розовых и белых цветущих каштанов, среди тюльпанов и роз вы наконец увидите Мои изваяния, созданные из неслыханного материала… если я его, конечно, найду…


Он похлопал режиссёра по спине своей могучей крестьянской рукой, и мы все рассмеялись, понимая всю утопичность этих планов…

…Прошли годы, пролетели десятилетья и образ Мухобоева вкупе с Паниковским затёрлись под грузом новых впечатлений – ёмкость памяти моей не безграничен, я не делаю апгрейды, ну их к чёрту.

И вот теперь, лет через пятьдесят, когда вышел мой семьдесят седьмой том мемуаров – а лучше жанра non fiction нет ничего на свете, ибо есть на многое и т.д. - мы с женой полулежали в креслах с откинутыми спинками, в коридоре дома престарелых дегенератов. На душе было покойно, пока проходящий санитар не обдал нас сивушным перегаром и не кинувшем прямо в морду лица газету « Голубой вертолёт» местного авиакружка дома культуры города Уёбинска. Там была пара заметок, которые можно было истолковать превратно, но, О!, в которых промелькнули смутнознакомые фамилии – Мухоboy, Paniковsky.  Их можно было истолковать как угодно, но мною они читались как главные вехи моей извилистой судьбы.

Там кратко, но ёмко, сообщалось, что бывшие диссиденты, а ныне герои, просто спасители земли русской, невзирая на все тяготы и лишенья окопной жизни в чуждой среде, совершили прорыв духа. И отныне благодарный зритель и ценитель монументального искусства, может отныне и вовеки веков смотреть фильм «Долларов», и наблюдать композицию Семицветный. Правда, вместо блистательного Парижа Паниковский угнездился на развалинах Колизея – но где нам понять помыслы гения и творца?! Он ебёт нас без конца!

Я, кажется, всплакнул, и незаметно передвигаясь в среду, которая еще не может считаться небом, но уже и не земля, а нечто среднее, легкое, почти отвлеченное, где незаметно возникают изображения самого отдаленного прошлого, например хоккейная площадка, лишенная льда, где в клубах морозной пыли центрфорвард отдал шайбу на край, умело подхваченный крайним левым – моим лучшим другом Серёжкой, воистину единственным великим талантом Руси.
Сергей на одной ноге обвел всю пятёрку противников, замах и шайба в воротах?! – хуй там, Штанга! Ебать её в рот. Он снова подхватывает упругий чёрный диск,  нарезает семьдесят семь кругов вкупе с эллипсами и восьмёрками спряженными со знаками бесконечности перекинул шайбу с одной руки на другую – он единственный и неповторимый, кто мог вести  шайбу одной рукой, как левой так и правой - и вот Удар!!!… и я отправляюсь в гости к другу, где он давно – тридцать лет назад он улетел с трассы на синей Волге – ждёт меня…

Продолжая по инерции мчаться вверх, я озираю эту сирую убогую планетку, победоносно смотрю на оставшихся зрителей – эге-гей, примитивные созданья! -  и кричу на всю вселенную, хлопая в ладоши самому себе:

– Ай, да Лаврик, ай да сукин сын. Браво, это я! Сам Господь ждёт меня, освободив сиденье справа на бесконечной скамье…