«Я жить хочу!» - волной прокатился крик по больничному коридору. Он летел, как шарик, отскакивая от мягких стен и круглых углов стола на посту медсестры. Бился о закрытые двери палат и замер, уткнувшись и погаснув в бронированной двери Николая.

- Опять в пятой новенькая, - прислушавшись, сказала баба Нюра. Она работала санитаркой в отделении «для доживающих» без малого уже 35 лет и могла безошибочно определить в какой палате прозвучал тот или иной звук. Толи новенький кричит «Я жить хочу!», толи очередной доживающий не выдерживает пытку жизнью и бьется, бьется головой о мягкую стену.
- Ей Палыч два дня дал, - продолжая накрашивать ресницы, пробормотала Аллочка. Аллочка сегодня должна была наконец-то встретиться со своим женихом из интернета и ей было безразлично состояние новенькой, тем более она уже привыкла к конвейеру  жизни в этом отделении. Одни приходят, умирают, на их место приходят новые доживающие и тоже умирают и так день за днем. Неизменным оставался только Палыч. Что у него за болезнь и почему он попал в отделение доживающих, не знала даже баба Нюра.

Он был всегда. Молча передвигался по коридору или просто лежал на своей койке, смотря в потолок. Но иногда (и этого боялись все), он подходил к кому-нибудь, брал за плечо своей высохшей, как деревяшка рукой и говорил только два слова, в которых заключался срок жизни человека. Палыч никогда не ошибался. Был случай, когда он подошел к парню, который ухаживал за доживающей матерью и сказал: «Завтра». Здоровый, подающий надежды спортсмен только посмеялся над его словами. У него был назначен день свадьбы, девчонка, которую он любил с первого класса, обещала родить сына и жизнь играла всеми цветами радуги. Его нашли повесившимся на перекладине кровати парализованной матери. Проснувшись и увидев мертвого сына, она сошла с ума и доживала еще очень долго…
«Я жить хочу!»…

- Да уймись ты, - гремя ведром, баба Нюра пошаркала по коридору, - жить она хочет… все хотят! Доктор сказал в морг, значит в морг, - незлобиво улыбаясь беззубым ртом, она начала возить вонючей тряпкой по давно некрашеным полам коридора, что означало у нее мыть полы.
В четвертой палате затянули песню про ромашки и красивых парней. Там уже второй месяц доживали пятнадцатилетние сестренки двойняшки. У них были красивые, сильные голоса.
«Я жить хочу!»…
Голова болит, раскалывается на тысячи кусочков. Ничего, это скоро пройдет. Скоро настанет блаженство. Умрет тело. Разум отправиться во Вселенную. Боли не будет. Просто нечему будет болеть. Закопают в землю биологическую массу, скрученную болью в некое подобие тела.
«Я жить хочу!»…

В голову, причиняя неимоверную боль, лезут мысли, воспоминания. «Где эта Аллочка с обезболивающим?!». Картинки всплывают как в цветном калейдоскопе, торопясь, сменяя друг друга. Вот мы, довольные жизнью и солнцем, лощенные охотницы выходим за свежим мясом. Вот замечены жертвы и крепкие сети глаз и роскошных тел уже связали их. Они еще трепещутся,  но уже не куда не денутся… Вот чей-то день рождения, вот чей-то парень соблазненный так, мимоходом, просто ради спортивного интереса. Вот слезы подруги, которую все-таки бросил всеми известный бабник, переспавший со всеми девчонками в компании. Лживые заверения, о том, что «никто бы и не поверил, такая любовь»… Вот бесконечная череда мужских, женских тел… Имен многих, даже если и захочешь, не вспомнишь…«Где эта Аллочка с обезболивающим?!». Первая любовь, вторая, самая большая любовь в жизни, вторая самая большая любовь в жизни, разочарование, бронь в сердце, Ты, пробивший бронь, заставивший подняться на скалу Любви и подтолкнувший, когда я стояла на краю. Боль от падения, от брони разорвавшей сердце. Смех над любовью. Мальчишки, те, кто говорил мне о Любви и те, кто любил меня такой, какая я есть, простите меня, простите за насмешки, за жестокие слова.

Сашка... как ты плакал, когда увидел меня с Андреем… О! Это была интрига, достойная Людовика! Станиславский плакал бы, увидев мою игру. Таких счастливых глаз, тихих вздохов и нежных поцелуев не видел ни один влюбленный на свете. Твое признание в любви стало предпоследней ступенькой той интриги, которую придумали мы с Анжелой просто оттого, что было скучно в один из летних вечеров. А пиком этой интриги была сцена, мастерски разыгранная в тот же вечер. Я с Андреем в свете заката на берегу реки и ты, заботливо приведенный «для очень секретного разговора» Анжелой на тоже место… Сколько раз потом мы смеялись над вами, мальчишки! …«Где эта Аллочка с обезболивающим?!». Жизнь в Теме, Тема в жизни… Как я кичилась своим статусом, пока не пришло время и даже не Верхний, а так, полукровка, сбросил меня вниз. Наверное, у всех, кто еще не готов подняться на вершину, но прет туда, как альпинист без страховки, бывают такие моменты, когда они наслаждаются самым наивысшим блаженством в мире – чувством свободного падения. Но за все в жизни надо платить и вот уже прибрежные камни оросились каплями крови и ласково-теплое море омывает то, что раньше было телом. Прекрасным телом, которое столько раз дарило радость и наслаждение, рождало боль и зависть. Жизнь, как кардиограмма. Взлеты и падения. Но, если один раз упал с какой-то вершины, то уже не поднимешься на нее. Да, будут новые вершины, новые победы, но на эту вершину, с которой так больно и позорно навернулся, ты уже не поднимешься никогда. Никогда – какое больное слово. Оно так и бьет прицельно во все болевые точки моей многострадальной плоти. «Я жить хочу!»…

Шаги… Легкие перестукивание каблучков все ближе и ближе… Аллочка… Наконец-то! Одна маленькая боль в предплечье и нирвана… Большая рваная боль медленно, трусливо поджав хвост, отступает куда-то в затылок, затихает, затаивается в своей норе, чтобы по прошествии времени снова вгрызться в меня. Обезболивающие уже мало помогают, все меньше и меньше времени после укола я пребываю на радужном облаке, где нет боли, мыслей, воспоминаний… Когда же я умру?  Когда это радужное облако без чувств и мыслей заберет меня навсегда?

А за окном снег, уже зима… Как быстро летит время. Пушистая вата снега, разделенная черными прутьями решеток на ровные квадраты. Интересно, зачем тут решетки? Чтобы доживающие не вырвались на свободу? Мы ж не заразные… Хотя, только Николай знает кто и почему здесь доживает. Только он здесь царь и Бог. Один решает судьбы нескольких десятков людей. Молодой, красивый, богатый, завидный жених. Все девчонки медсестры по нему страдают. А я знаю – он гей. У меня нюх на них. Не знаю почему. Просто знаю, что он гей. И все.

На снегу вытоптанная площадка, это Ромео постарался. Все ждал, когда его Джульетта выглянет в окошко. Ромео и Джульетта – их все так тут зовут. Родители не разрешали им встречаться, закрывали Джульетту дома, вот она и наглоталось таблеток, да так удачно, что спасти ее не удалось никому. Попала в доживающие. Только тут они могли свободно видеться. Он там, внизу, она тут - на четвертом этаже, за решеткой. Но им хватало и этого. Но вчера она ушла… Ушла в вечность. А Ромео никто не сказал. Он вытоптал целую поляну снега в форме сердца. Вечная любовь.  Сладко, аж противно.

Нас тут много. Доживающих. Целый мир. Да и вас там много. Все мы – доживающие. Только мы знаем, что умрем, а вы еще на что-то надеетесь.

    «Я жить хочу!»… Опять кого-то привезли…