Этот ресурс создан для настоящих падонков. Те, кому не нравятся слова ХУЙ и ПИЗДА, могут идти нахуй. Остальные пруцца!

  1. Читай
  2. Нетленка
Я бежал за ним в темноте. На пустыре между высоток было немного светлее. Там я и догнал эту мразь. Ударил кулаком в затылок, повалил на траву и стал бить. Он долго извивался, закрывал голову руками и вдруг обмяк. Дыхание сбилось, я остановился – не из жалости, просто устал. Мы гнались за ним около километра. Андрюха отстал и бежал далеко позади в режиме пуделя на задних лапах. Завидев лежавшего на животе Танцора, он ускорился, рассчитал шаги и пробил ему чудовищное пенальти.
  – Н-на, сука!

  Голова дернулась, и мне показалось, я услышал хруст ломающихся позвонков. Танцор не издал ни звука. Андрюха нырнул в темноту и стал шарить в бурьяне. Когда я увидел, что он искал, мне стало нехорошо. В руках над головой он с трудом держал булыжник. Так близко возле смерти и тюрьмы мне в свои пятнадцать стоять не доводилось. Я оттолкнул его в последний момент. Камень глухо воткнулся в сырую землю.

  Шел девяносто шестой год. На районе, прозванном одесситами «Пентагон» за обилие воинских частей, свет отключали с шести до девяти. Жизнь замирала. Зато в ларьке, освещенном изнутри китайским фонариком с радиоприемником, нам продали два пива. Мы жадно распили его под мрачным фонарем на ветру. С той бутылки началась моя любовь к этому напитку.
  Когда-то давно Танцор с братом Дердей и еще тремя гнидами поймали нас на море. По очереди пробивали нам фанеру. Заставляли приседать и, хлопая себя по щекам, кричать «ку». Танцор шакалил возле старших, подкуривал им сигареты и выдумывал нам испытания. Плевал на землю и приказывал поднять харчок. Об Андрюхину спину притушил окурок. Почему мы не дрались? Они были старше, их было больше. Теперь мы окрепли и сами научились бить. 
  – Ты бы его в натуре завалил? – допивая, спросил я Андрюху. 
  – Конечно.
  – А если он уже завернул ласты?
  – Легкомыслие – путь к смерти, – ответил он, и тут дали свет. Я сощурился и увидел, как под фонарем стоит мой лучший друг с маленьким лбом, кривыми ушами и улыбается, как ебанутый Будда...

***

  Отец никогда не бил солдат. Обходился без этого. Как-то раз дембель Самедов, чурка кавказской национальности, которого боялись даже молодые лейтенанты, шел отцу навстречу. Он вскинул руку для отдания воинской чести и вместо этого почесал за ухом. После вечернего построения вся часть наблюдала, как Самедов марширует напротив сухого дуба и отдает честь. Отец сидел в курилке и считал. Ровно пятьсот раз горец отсалютовал дереву и еле живой поплелся в казарму.
  Среднего роста, жилистый и крепкий, батя охотно рубился с солдатами в лесенку на турниках и брусьях. Любил играть со мной в шахматы. Но в пьяном виде превращался в размазню. Разговаривать с ним было невозможно, он молол чепуху. Алкоголь отключал в его голове свет, как нерадивый электрик. Это был не просто другой человек. Это был иной вид, даже не млекопитающее. И в этой ипостаси он себе все больше нравился.

  Когда исчезли деньги и появились купоны, нам пришлось переехать со съемной квартиры в деревянный барак на территории части. В бывший киноклуб с удобствами на улице. Из окон сифонило, фанера тепла не держала, обогреватель не справлялся. Зимой в общем коридоре ветром снесло дверь с петель.

  С едой тоже было туго. Летом и осенью отец сажал нас с братом в мотороллер «Муравей». Мы ехали в сады к знакомым сторожам. Кое-что ему удавалось списать. Керосин менялся на персики, брезент – на виноград, спирт – на арбузы и дыни. Чаще, конечно, брали без спросу, там где охранялось похуже. Я переживал, что меня увидят пацаны в кузове этого драндулета верхом на овощах и фруктах.

  Отец занимал должность начальника склада АТИ. Среди несметного количества авиационных запчастей царил нечеловеческий порядок. Дотошный и скрупулезный, он часто ездил ревизором на проверки. Там вешались все, от прапорщиков до начальников служб. Взяток он не брал. Не поддавался даже на мамины уговоры «цапнуть хоть что-нибудь домой». Зато развел на территории склада совершенно неуставной огород, в котором с удовольствием ковырялся. Так он держался… И нас держал. Но понемногу из советского офицера превращался в ненужное государству чучело капитана разваливающейся украинской армии.
  – Что с руками? – спросил он вечером, кивая на мои сбитые костяшки.
  – Тренировались на брезентовом мешке, – быстро соврал я. Иногда я действительно ходил на бокс.
  – Понятно. Тайсон, ты уроки сделал?
  – Нам ничего не задали.
  – Тогда дуй к рукомойнику, воды принеси.
  – Я вчера носил.
  – Бегом, я сказал!


  Он привык к беспрекословному повиновению. Нас с братом он не воспитывал, а отдавал приказы. И тем больше я бунтовал, чем жестче он закручивал гайки. Аргументов, кроме «потому что я так сказал», у него не было. Книги, которые мне попадались, делали свое паскудное дело – мне казалось, тупее этой домашней муштры нет ничего. Я спорил и пререкался. И ненавидел эту нищую армию.

  Когда он потерял статус Бога в моих глазах? Не помню. Может, когда первый раз проиграл мне в шахматы? Или когда его, пьяного в усмерть, принесли солдаты после дежурства? Наверное, гораздо раньше...

***

  К восьми я двинул в школу. Дорога петляла мимо автобата, авизавода и самолетной свалки. Этим же путем ходила девочка Мила из параллельного класса. Я ждал наших встреч.

  Тогда я вел подробнейший дневник à la Proust, заменяя путанным многословием отсутствие мыслей. Особо удачные места старался вмонтировать в наши разговоры. В результате из меня бил гейзер нерифмованного поноса. Я боялся, что ни одна женщина не простит мне молчания. Рыжеволосая, похожая на оранжевую игрушечную лису, Мила смеялась, глядя на мои потуги. Ей нравился Морис Дрюон и новоиспеченная Маринина. У какого Дрюона она набралась впечатлений, я не знаю. Но довольно скоро Мила овладела искусством подбрасывать мужские сердца и не ловить. Не ловить...

  Апрель выдался холодным. Мы шли, отворачивая головы от шального ветра. Я как обычно нес околесицу.
  – Слушай, а ты целоваться умеешь? – вдруг спросила она, останавливаясь.
  – Да, – соврал я.

  И тут Мила меня поцеловала. Никогда не думал, что женские губы такие мягкие. Я очень старался и присосался к ним, как пиявка.
  – Фу. Ты целуешься, как пылесос, – отстранилась она.

  Я покрылся багровыми пятнами. И все равно это было так ахуенно, что двух «н» мало. В пыльный ветер будто подмешали ванили. Стало жарко, как летом. Я заткнулся, наслаждаясь свершившимся, и мы пошли дальше.

  Они вышли из-за поворота на свалку. Трое самых отмороженных уебков в округе: Дюбель, его брат Тофа и Костя Загайнов. У них за спинами маячил Дердя. Дюбель в свои восемнадцать терся с «бригадными». Он и косил под «нового русского» – кашемировое пальто до земли, остроносые туфли и цепь поверх водолазки. Его жирный братец был психопатом-беспредельщиком. Запросто мог достать в драке нож. Или отрезать хвост коту на улице.
  Почему я их тогда так боялся? Они были аномально жестокими, это правда. Но не только поэтому. У них получалось создать впечатление, что они имеют право, почти как у государства, судить-рядить окружающих. И оспорить этот порядок вещей мне в голову не приходило.
  – Вот он! Э! Сюда подошел! – заорал мне Дердя.

  Я посмотрел на Милу, на спасительную дыру в заборе и не побежал.
  – Домой! Быстро! – с досады я скомандовал ей грубо, как увязавшейся за мной собаке. Она знала, кто эти люди, и долго не раздумывала. Я остался стоять на обочине одеревеневшим мушкетером. Потом сделал пару неуверенных шагов вперед. Адреналин прибывал, меня потряхивало.

  – Слышь, чертила, за что вы моего малого так отпиздили? Его еле откачали, – начал Дердя, мосластый дрищ с перекошенным лицом.
  – За то, что вы нас тогда на море чмырили, – сказал я тихо, опуская глаза.

  Дердя сразу ударил в ухо. Справа в челюсть проредил Дюбель. Так сильно меня еще не били. Вгрызаясь в черствую краюху асфальта, я думал только о том, чтобы не порвали куртку. Посыпались удары ногами.

  – Вставай, боец. Хуец тебе в торец, – Дюбель потянул меня с земли, и болоньевая куртка отчаянно затрещала. Какая-то презервативная бесчувственность накатила на меня – я подумал, что синяки заживут, а хуже порванной куртки со мной уже ничего не случится.

  Но случилось – фраза про торец застряла во мне на всю жизнь. Она всплывает в самый неподходящий момент. Я не могу ее забыть. Как помню признание одноклассника Лешего в том, что он может сожрать хоть воробья с говном и перьями, а вчерашнее пюре – ни за что. Черт... Кто пишет тексты этому миру? Вычеркните там эту дрянь...

  – Через три дня принесете сюда в это же время по сотке баксов за моральный ущерб. Понял? – подвел итог нашей теплой встречи Дюбель.
  – Понял. Мы принесем… – я настолько опиздоумел в своей покорности, что решил и за Андрюху.

***

  Вечером я обрадовал кореша хреновым раскладом. Деньги были немалые. На сотку мама нас двоих с братом собирала в школу. Он приуныл, но не сильно. Глядя на мою разбитую харю, даже, кажется, был немного рад. Мы по обыкновению стали думать, где бы чего-то спиздить. Вариантов особо не было. Замаячила перспектива просквозить и огрести повторно.

  Спиртягу я заприметил у бати на складе давно. На каждой из десяти белых пластиковых канистрах его аккуратным почерком было выведено «Медицинский спирт». На мое счастье, мама уехала на неделю к бабушке. Отец пришел домой по синусоиде и завалился спать. Взять у него из кармана ключи от склада было секундным делом.

  Ночью мы залезли на территорию со стороны свалки. Перекусили колючку пассатижами и подкатили к забору самолетный скат для удобства. Один часовой обычно сидел на вышке, другой стоял на воротах. Вход на склад не просматривался. Мы тихо открыли двери, взяли по две канистры, вынесли и успешно переправили их за забор. Вторая ходка тоже удалась. Когда я закрыл склад и опечатал, дыхнув несколько раз на задубевший пластилин, раздался крик:

  – Стой, стрэлять буду! – я узнал хриплый голос Самедова. Не раз я слышал, как он злобно задрачивает духов на плацу. Мы бросили канистры и побежали. Андрюха в таких ситуациях превращался в спринтера. Он с кошачьей ловкостью перемахнул через забор. Я перелезть не успел. Самедов легко сбил меня прикладом с забора, как гусеницу с листа. Я свалился на траву, корчась от боли.

  – Вай, товарищ сын, зачэм воруешь? У отца красть – это каким ишаком надо бить? – приговаривал он, выкручивая руку за спиной. Потом изуверски засунул мне грязные пальцы в ноздри и резко поднял. От дикой боли я не встал – подлетел.

  Спирт пришлось вернуть. Я был уверен, что Самедов поставит на уши всех, как того требовал устав. Но он затащил меня на вышку, где я просидел с ним до утра. До построения он сдал меня, провонявшего потом и гуталином, отцу.

  Он меня и пальцем не тронул. Но лучше бы избил до полусмерти. Я выпрашивал прощение, как милостыню. Он ходил по комнате, заложив руки за спину, и выспрашивал каждую мелочь. Я через силу рассказывал. Потом он ушел куда-то на час и, вернувшись, протянул мне две зеленые сотни.

  – Это что? – удивился я.
  – Ты сказал, что принесешь? Так? Сказал, значит, делай.

  Я в тайне надеялся, что он пригонит роту солдат, и они покрошат обидчиков в винегрет, или прострелит им ноги из своего «Макарова». А он вот так просто отдал деньги, которых у него и быть не могло...

***

  К назначенному времени мы с Андрюхой пришли на место. Никого не было. Мы стояли понуро, как пони зимой, и пялились то на закрытые ворота авиазавода напротив, то на пустую дорогу, то на остовы самолетов. Ветер шумно раскачивал серые скелеты тополей. Минут через десять вдалеке показался идущий вразвалочку квартет.
  – Ну шо, чуханы, лавэ принесли? – подойдя, осклабился Дердя. Я протянул ему упревшие в ладони двести долларов. Он посмотрел их на свет и передал Дюбелю.
  В этот момент я увидел, как из ворот авиазавода выбежали отец с другом дядей Мишей. У обоих были резиновые дубины в руках.

  Уроды не видели этого. Они повернулись на топот кованых ботинок, но сделать ничего не успели. Несколькими тяжелыми ударами подбежавшие свалили всех четверых с ног и стали молча избивать.
  Больше никогда я не видел отца в такой звериной ярости. Дюбелю досталось больше всех. Казалось, дикий кот поймал петуха и разбирает его на пух и прах. Он скатился в лужу в своем роскошном пальто и натурально визжал свиньей. Остальные тоже орали, закрывали руками головы и пытались подняться. Ничего лучше я в жизни не видел...

  Вдруг ворота открылись настежь, из них выехал милицейский бобик. Оттуда выскочили трое в гражданском. Они оттащили отца от Дюбеля, утрамбовали перемазанных грязью и кровью пассажиров в машину и уехали.

  Мы стояли и не верили в реальность происходящего. Ветер отрыгнул запахом пиздеца. Это был невыносимый позор. Теперь все скажут, что мы, терпилы, сдали правильных пацанов мусорам. Отец смотрел на нашу детскую растерянность и улыбался…

  Менты оказались друзьями дяди Миши, веселого и удивительно ловкого крепыша. Он служил с ними в разведроте в Монголии. Они и организовали эту сраную многоходовочку. Задержанных скоро выкупили. Мы ждали расправы. Но шло время, а нас никто не трогал – видимо, монгольские друзья поспособствовали. Андрюхе традиционно пару раз прилетало от одноклассников за гнусность и всё.

***

  Через пару месяцев отец улетел на ревизию в Луцк. В тот вечер, когда он должен был вернуться, я сидел дома, раскладывал свою старую коллекцию вкладышей. В комнату вбежала мама с выкосившимся ужасом лицом. Она не кричала – хрипела:
  – Борт из Луцка упал! Горит сейчас на аэродроме!

  Я помню только, что бежал по летному полю и падал. Соображать я перестал, просто несся непонятно зачем. В километре от взлетной полосы, в офицерских огородах, догорал вертолет. Черный столб дыма уходил под облака. Пожарные заливали развалившийся фюзеляж пеной. Ее клочья таскал по траве горячий ветер. Безостановочно выли сирены скорых.

  Близко нас с мамой не подпустили оцепившие место падения военные. Мы ждали. Ждали...
  – Мам, ну почему так? – спросил я, когда надежд не осталось.
  – Говорят, это позволил бог, – бесконечные слезы катились из ее вдруг страшно постаревших глаз.
 
  Наконец из пепелища достали три обугленных тела. Отца среди них не было...
  Он остался в Луцке, где нашел какие-то незаконные списания и, несмотря на все посулы и уговоры, отказался подписывать акт проверки. Тогда я простил ущербного бога.

  …Пить папа бросил всего четыре года назад. Лет двадцать его, считай, что и не было... В этот Новый Год я впервые увидел, как он поет и танцует трезвым. На днях он заявил маме, что хочет на двадцать третье февраля караоке в подарок. Видно, придется купить: его праздник – его правила…

[НЕТЛЕНКА - ПРОЗА]

[НЕТЛЕНКА - ПОЭЗИЯ]

Коротко - про нетленку.

Нетленка – место, где собраны креативы, которые будоражыли, будоражют и будут долго будоражыть твой ум и ваапще: не только ум и не только твой, а ум и чуфства любой творческой натуры. Если лично тебе чёто не нравицца – ты можешь:

а) сделать свой выбор, написаф письмо;
б) пойти нахуй и фтыкать, как есть;
в) пойти нахуй и ждать, что всё и без тебя сделают. После - не пиздеть;

Кароче, если ты щитаешь, к примеру, что креатифф падонка Дрища Суходрищенкова достоен быть увековеченным - пиши об этом. Возможно, благодаря тваему голосу он попадёт в нетленку.

Если что-то, уже размещенное в нетленке, по-твоему – хуйна галимая – пиши.

Предлажения слать сюды: netlenka@udaff.com

«Минут пять я блюю, всхлипывая и прерывисто дыша в перерывах между позывами. Блюю самозабвенно и страстно, выворачиваясь до самого дна. До немых, задыхающихся движений лица. Мне вспоминается виденная сегодня утром умиравшая рыба на горячем асфальте, возле рынка. Наверное, сейчас у меня такие же глаза...»

«Нищий гурман Князев, помня про генитальные напасти будущего тестя, утками брезговал, зато вдоволь кормил ими Кисю, занимаясь одновременно дрессировкой. Дошло до того, что при слове "утка" умный кот, натурально, делал стойку, вероятно воображая себя реальным почти спаниэлем.»

— Ебитесь в рот. Ваш Удав

Оригинальная идея, авторские права: © 2000-2025 Удафф
Административная и финансовая поддержка
Тех. поддержка: Proforg