Так и сложилось небо, и сгустился воздух, и забилось сердечко нервное, бессильное, птица в силках. Заколотилось, затрепыхалось в стеночку особым стуком, точно лишь пустота внутри; и в сердце пустота. В детстве я думал, что когда кушаешь, все так натурально в тебя и падает, как в ведро. Крутанул руль влево, сразу «скорпак» на скорости мне передом в крыло развернул. Попал бы в дверь – конец. Нога на газе, не могу убрать, не чувствую. Сзади удар. У меня кровь, слышу, лицо теплым заливает. Машину несет прямо на людей. Подушка безопасности выстреливает в последний момент, ломая мне нос слетевшими с козырька четками.

1. Тампон закупоривает влагалище как пробка, препятствуя оттоку крови.

Самое отвратительное в больнице – хавка. Приносят поднос и молча ставят в ноги, так я определяю, что пора есть. Мне сделали операцию на глаза и в настоящее время я должен носить повязку, а у этой жратвы даже запаха нет. Посредине подноса щербатая тарелка с размазанной по дну кашей, не соленой и не сладкой. Или «суп» - вареные овощи в ледяной воде. Мяса, разумеется, нет и не будет. Слева обычно кусок хлеба, не верится, что его отрезали ножом. Скорее, отрубили. Таблетки. Справа в углублении подноса стакан чая, и, готов спорить, пакетик один на весь этаж. А судя по вкусу, моя палата находится в конце коридора. Додумать каждую мысль до состояния пюре – вот и все развлечения.

Ходить тоже не могу. На ногах цилиндрические каркасы с креплениями на ступнях и щиколотках. Наверное, мои ноги сломаны. Здесь со мной никто не разговаривает. Кажется, они знают, кто я и как сюда попал.

Никто, кроме медбрата, который делает инъекции обезболивающего. Хоть оно не действует, но ведь и боли как таковой нет.

- Укол всего полезней, - проговаривает он, откидывая одеяло.

- Нет лучшего лекарства, - ягодицу щекочет холодная ватка.

- Он лечит от болезней, - ой! щиплет.

- И от хулиганства! – санитар поправляет покрывало и удаляется.

(почему я решил, что он говорит со мной?)

Конечно, есть еще телефон. В день, когда меня привезли, он трезвонил постоянно, а я не брал трубку, я же бедный-несчастный. Думал, что умру. Теперь он почти не звонит. Я сам не могу, не вижу кнопок. Пробовал наощупь отвечать на непринятые звонки – говорят, нет такого номера. Наверное, понажимал лишнего, как теперь проверишь. Вот лежу жду. Звонит!

- А... Але!

- Зига! Ну как ты там?

- Зиг. Да так.

- Нормал устроился?

- Жить можно.

- Молодчик, держишься, эскулапы не травят?

- Да нет...

- С парнями приедем к тебе.

- Э-э, не-не, не надо.

- А че?

- Не надо и все. Я болею.

- Да ладно тебе, ты думаешь, мы стебаться будем?

- Ничего я не думаю, не надо приезжать.

- Ну давай мы тебе ноут привезем, или что тебе нужно?

- Нихуя не нужно, спасибо, на самом деле, не надо приезжать, если что, я наберу тебя сразу. Расскажи лучше, как у вас.

- Ну у нас нормал. Веталь с Рыбой пизды уродам дали. Поехали...

- Да не, вообще у вас там. На свободе. Про меня есть что?

- Ну про тебя дохуя всего. Все тебя ненавидят.

- Старая песня.

- Ну сейчас-то ты прославился на весь город. Делай выводы. Петиции какие-то подписывают, хороводы вокруг больнички, видал?

- Неа.

- Так что особо не торопись там, лечись, выздоравливай как следует, ну ты понял?

- Да, спасибо.

- Давай, все, держись, я тебе позвоню.

- Давай. Давай.

- Давай, счастливо.

- Пока.

2. Введение тампона чревато обмороком, а для девственниц — потерей невинности.

У меня ни утки, ни судна. Под кроватью нет и вообще нигде нет. Попросить почему-то стесняюсь. То есть, с самого начала не попросил, а теперь уже как-то стыдно. Наловчился в душ ползать. Я здесь давно все излазил, палата большая, для одного меня, короля. И туалет с душем тут же.

Спускаю штаны, на душевой поддон вскарабкаюсь, шланг притяну, водичку включаю и делаю свои дела. На толчок не могу забраться, а так нормально. Срать, конечно, не удобно, но с местной кухней не очень-то и погадишь. Вот лежу сру.

Звонит!

С обосранной жопой, нет, не пополз быстро-быстро к телефону. Ничего глупее себе представить не могу. Аккуратно смыл за собой, по запаху улавливаю, когда все. Дополз до кровати, лег и спокойно перезвонил: отцу.

Смеясь, рассказываю, как чуть было не устроил из-за него веселые старты, а отец говорит, что на этот раз отмазать меня не получится. Меня обвиняют в смерти троих людей и будут судить сразу, как я выпишусь. Эта больница – все, что он был в состоянии предпринять, и в моих интересах задержаться здесь как можно дольше. Нужно время, чтобы подготовиться к процессу, чтобы поулеглись страсти. Иначе меня просто порвут.

Он говорит это таким усталым, бесцветным голосом, что складывается невольное впечатление, будто это он почти погиб, наполовину обездвижен и временно лишен зрения. Внезапно я понимаю его равнодушие. Все эти годы отец – кап раз в отставке, ныне успешный бизнесмен – содержал меня, решал проблемы. Устраивал, поддерживал, организовывал. Ведь он не мог ударить в грязь лицом перед своими идиотскими сослуживцами. Особенно после того, как бросил нас с мамой. Морской офицер, гордость и слава. И вдруг – такое чудесное избавление от этого бремени. От меня. Я – балласт, обуза. Если бы я разбился насмерть, он обрадовался бы еще больше.

Все это я кричу в трубку, из которой безучастно повторяется, что у меня взяли кровь на экспертизу, и наличие в ней алкоголя или наркотиков станет отягчающим обстоятельством. Что от местных адвокатов толку не будет, и надо ехать договариваться о защите в Москву. Отец говорит, что уезжает на этой неделе и не будет звонить, пока все не прояснится. И ни в коем случае я не должен выздороветь до его возвращения.

3. Использование тампонов подростками приводит к онанизму и распущенности.

В детстве я играл в слепого. Закрывал глаза и двигался, рисовал или делал что-нибудь. Потом открывал и сопоставлял с тем, что мне виделось. Сейчас происходит почти то же самое, только сравнивать не с чем.

Приходится целиком полагаться на фантазию. Не могу утверждать, что она у меня хорошо развита. Я ненавижу читать и за свои двадцать шесть лет не прочел до конца ни одной книги. Дрочил только на порно, желательно видео. Даже сны мои – не сны, а какие-то обрывочные воспоминания без времени и места. Что снится слепым от рождения? Звуки? Чувства?

Отныне мир вокруг меня, эта больница, выглядят единственно так, как я себе их представляю. Тусклые, матовые тона – белые постели, потолок; серые стены, окна и небо за ними. У медицинского персонала нет лиц, как в моих снах, во многих жизнях. Кровать напротив моей пустует, и я тщетно силюсь вообразить себе соседа по палате. Какое там! И стенки-то не перекрасишь, как ни старайся.

Со временем размытые очертания пространства и объектов становятся отчетливее, навязчивее. Развитию ментального зрения способствует покойная тишина: я разобрал последний источник шума – телефон – на корпус, аккумулятор и симку; после того разговора с отцом. Старый козел сказал мне, что я сам виноват в том, что выбрал солнцезащитные очки из стекла. Он предлагал купить простые, с линзами из пластика, но я настоял на дорогих, фирменных. Стекла разбились при аварии от удара подушки, осколки попали в глаза.

И он не поверил мне, как произошло то, что произошло. Впрочем, когда я все ему объяснял, то сам поймал себя на мысли – что я несу?! Кажется, это было так давно, будто не со мной. Не знаю, сколько я здесь. По ощущениям – от месяца до трех. Или больше... Я не понимаю, когда надо ложиться или вставать, утомлен я или не до конца проснулся; у меня ни часов, ни хотя бы способности видеть, утро ли уже или еще ночь.

Лишь собственные, личные, потайные переживания, вера в которые постоянно растет; восприятие, совершенствуясь, переходит в новое качественное состояние.

В день, когда с ног сняли металлические каркасы, я прохаживаюсь по палате, совсем не касаясь стен и предметов. Мне хочется распахнуть дверь и выбежать в коридор, чтобы все увидели, как легко я обхожусь без их дурацкого, никчемного зрения. Посмотрите на меня! Я смеюсь и танцую, ловко лавируя между препятствиями, прорисованными для меня в пространстве упреждающими воспоминаниями.

Пора решаться выйти из комнаты. Страшное дело, как долго я находился в этих четырех стенах. Все здесь стало мне как материнская утроба для плода. Я спал, питался, набирался сил, и вот

(готов?)

показаться на свет. Там снаружи, люди предвкушали мое появление, нервничали, переживали, не находили себе места; но зато как только я выйду, все сразу начнут радоваться, обниматься, поздравлять друг друга. А самое главное – все будут меня любить.

Наконец, собравшись с духом, я прохожу к двери и дергаю ручку на себя. Вокруг возникает непривычный серый фон, пугающий своей отчужденностью. Студеный воздух обволакивает мое тело, по спине бегут мурашки, к горлу подступает неприятный комок. Я неуверенно вожу перед собой руками, дотрагиваюсь до своего лица, но подавленное сознание не реагирует.

4. Использование тампонов повышает риск заражения венерическими болезнями и может вызвать проблемы с зачатием.

А потом, где мгновение назад была пустота, появились очертания. Аккуратные линии робко обвели контур помещения, затем все смелее воображение принялось наносить штрихи, мазки становились плотнее, фигуры четче. Теплая благодарная волна обдала ликующее существо мое. В голове бушевали электрические разряды. Я ощущал себя великим художником, отважившимся на грандиозный духовный подвиг. Играет восторженный пост-рок. Я творил свой собственный внезапный мир, и он казался гораздо лучше опостылевшего прежнего.

5. Мужчины не уважают девушек, пользующихся тампонами.

Вспышка эйфории сменяется унынием, когда думаю о скором тюремном заключении. Я закрыл дверь. Мое рождение прошло незамеченным и никто меня не полюбил. До выписки – пять уколов шпаги. Кандалы убрали, дело за малым. Телефон по частям ушел в мусорное ведро. Папа, прости меня. Мне нельзя в тюрьму. Я смазливый. Меня знобит от этого мерзкого тошнотворного слова. Оно очень точное и сулит мне регулярные сексуальные унижения. В педерастии нет ничего сексуального, просто я не знаю, как выразить эту мысль.

Раньше я очень живо интересовался блатными понятиями, зоновской иерархией и более всего опусканием. Причинами, способами его избежать. В интернете много разных «курсов» тюремной науки, но вместо адекватной информации они лишь раздули пламя моей внутренней тревоги. Из них следовало, что опустить могут за малейшую оплошность, неряшливость, а также по указанию администрации или вовсе по «беспределу» - без повода. А в Америке так и происходит. Насилуют всех подряд, чья репутация не возымела достаточного веса. Чтобы наработать должную репутацию, можно, например, кого-нибудь зарезать. За это вполне естественно поплатиться лишней пятеркой к сроку, или жизнью, не сходя с места. Но я все равно не смог бы убить человека. Даже себя.

Настойчивые приступы паники вынимают из меня жизненные силы. Постепенно я перестал умываться, чистить зубы, есть. Большую часть времени почивал на койке. Потел и вонял. Когда спишь, все до пизды. Пару раз бессовестно сходил под себя. Меня молча переодевали и перестилали кровать. Утратив стыд и чувствительность тела, я погрузился в ступор. Осмысление происходящего давалось с большим трудом

(не давалось)

Кормить насильно не стали. Обошлись капельницей. Мой медбрат не приходит. Пролежни болят. Я понимаю, что должен был умереть. Я продолжал наличествовать в своем мире, но он больше не приносил успокоения. Не подавал тайных знаков, не указывал направлений, а лишь безмолвно стагнировал вместе со мной.

Сам я незаметно перешел из роли создателя в такой же продукт собственного угнетенного мышления, как и все остальное в моей голове. Этот жалкий, ублюдочный мирок, с которым так ревностно отождествлялось гаденькое существо мое, оказался безвкусной дешевкой. Я стремительно деградировал. С течением времени ощущение нереальности усиливалось. Во время очередного обхода мне объявили, что утром снимут повязку. В знак протеста и ужаса я забрался под кровать.

«Буду лежать здесь до конца» - тупо решил я. Внизу пахло сыростью и ногами. Меня погрузили в угрожающую темноту. Я окоченел от страха, но не смел пошевелиться. Мой взгляд застыл на досках, нависших прямо над лицом. Стружки и заусенцы указывали каждая на что-то свое. Сквозь пелену прострации сверху донеслись приглушенные голоса.

Речь наполняла комнату. Звуков становилось все больше, но не громче. Никто не перекрикивал другого, все старались разговаривать в одном тоне. Так бывает, когда радио ловит сразу несколько частот.

Разобрать, о чем говорили люди, было тяжело. Слова накладывались друг на друга и до меня долетали только коротенькие обрывки фраз:

- ...а вместо кого?

- Да ладно...

- ...я хотел...

- Там по-другому. Внутри...

- ...а сейчас уже смотри как темно...

- Во, бля, как заговоренный...

- ...обычно да, но нам не надо...

- ...че я, блядь, по-твоему должен...

- Спасибо.

Монотонный гул оборвался истерическим хохотом. Кто-то с силой бил по лежаку, под которым я прятался. Топот возле моей головы. Я понял, что надо вылезать, быстро. Выглянул и на четвереньках пополз к противоположной стенке. Мне не разрешено вставать в полный рост. Везде копошились грязные люди. Их взоры были обращены на меня.

- Давай, блядь, подошло уже!

Смех ослабевал, хоть и не прекращался насовсем. Визгливый и нервный, он сновал из угла в угол, пока я добирался до цели. Сухощавый зек уже перевалился на брюхо и приспустил штаны. Его костлявая серая задница, с заросшим волосами анусом в центре, была похожа на выцветшую потрескавшуюся мишень. Все затихли. Я развел половинки в стороны, затем сложил губы кольцом и плотно прижался ртом к напряженному заднепроходному отверстию.

Струя горячего газа ударила немедленно, но я успел приготовиться. Чтобы правильно принять все одним разом, нужно подключать легкие. Ротовой полости никогда не хватит. Я почувствовал, как резко поднялась температура моего тела. Развернулся и пополз к двери. В эти моменты никто не может меня ударить, так что я испытываю странное признание собственной значимости. Дополз до «кормушки», приоткрыл заслонку и, крепко обхватив прутья решетки, ВЫДОХНУЛ.

6. Тампон – прекрасное противозачаточное средство.

Я проснулся рывком. Повязки не было. Еле разлепил клейкие веки. Все виделось как в запотевших очках.

Солнце непривычно освещало мою берлогу. Я имею в виду, что в моем мирке источников света не водилось. Было просто светло и все. Я не любил солнце. Оно норовило лезть в глаза, когда я сплю или веду машину. Жарило и шелушило кожу вместо загара. Но почему-то теперь охуевшее существо мое счастливо тянулось к нему, как весенний полевой цветок.

В палате стояла бабка без одной груди. Я отчетливо разглядел это, потому что она была раздета по пояс.

«Я профессионал, я профессионал, я профессионал, я профессионал...» – возбужденно тараторил сморщенный беззубый рот. Дверь распахнулась и вошли двое мужчин в халатах. Завидев их, бабка принялась скакать по комнате.

«Ты сломаешься, ты сломаешься, ты сломаешься, ты сломаешься...»

Сменила пластинку. Санитары обступили старуху. Она бросилась одному из них в лицо. Ее скрутили, заломали маленькие худые ручки и нагнули корпусом. Тот, что попал под раздачу, повернулся ко мне. Из виска у него текла кровь. Правое плечо и рукав халата напитывались багряным.

«Я профессионал, я профессионал, я профессионал, я профессионал...»

Бабку вывели. Дверь не закрыли. Я осторожно семенил по палате, то и дело натыкаясь на кровать, тумбу или штатив капельницы. Все казалось не на своем месте, а помещение словно уменьшилось в размерах. Сам я тоже уменьшился. В отражении оконного стекла на меня смотрел приземистый, обросший с ног до головы мужик. Волосы росли повсюду, на щеках, на лбу, на языке. Торчали из носа и из глазниц. Я оглянулся.

Дверь оставалась открытой. Я понял, что надо идти. Вышел в коридор и пошел прямо. Вместе со мной шли люди. Сзади услышал знакомые нотки.

«Укол всего полезней»

Обернувшись, увидел человека с приплюснутой головой. Меня осенило. Я оттянул резинку штанов и посмотрел на свою жопу. Кожа была испещрена нарывающими царапинами и прыщами.

«Нет лучшего лекарства»

В его руке был предмет, похожий на циркуль. Человек шел на меня. Я толкнул его и побежал дальше. Коридор оканчивался лестницей. Я спустился вниз и снова пошел по коридору. Мне нравилось идти вперед. Меня поддерживали за локти. Коридор опять закончился и меня ввели в просторную аудиторию.

Это напоминало актовый зал в школе. Здесь стояли маленькие парты. На них лежали стопки разрисованного картона. За партами стояли люди и вертели картонки в руках. Меня подвели к свободной парте. На картонке был нарисован попугай. Я узнал эмблему оператора мобильной сети.

Мне показали, как складывать картонку. Где сгибать, куда продеть, чтоб получался карман. Как надо делать. Это очень просто. Там все нарисовано. Линии, контуры.

Я стал складывать. Готовые картонки клал в специальную корзину. Слева было окно. Когда корзина наполнялась, ее забирали и ставили другую. Я чувствовал себя хорошо. Справа была парта. За партой стояла молодая женщина и смотрела на меня.

Она сказала:

«Почему у тебя закрыты глаза»

Я сказал:

«Я ехал на машине и встал в пробку. К машине подошла цыганка чтобы мне погадать. Я нагрубил ей. Она швырнула мне в лицо какой-то порошок. Некоторое время спустя во время движения у меня отнялась половина тела. Тогда я стал виновником серьезной аварии и повредил глаза»

Женщина слушала меня. Я чувствовал себя легко.

«Как ты сюда попала»

Она сказала:

«Я познакомилась с молодым человеком. Мы начали встречаться. Во время секса он всегда был в носках. Я никогда не видела его полностью голым. Один раз я стянула с него носок, пока он спал. Между пальцев ног у него были перепонки, как у жабы. Я испугалась и больше с ним не встречалась. Некоторое время спустя я узнала, что беременна. Я боялась родить мутанта. Тогда я взяла мамины тампоны и засунула их все туда, один за другим. Адсорбирующие химикаты разъели слизистую и у меня началось воспаление»

И засунула мою ладонь себе в трусы. Я подумал, что там все будет как рваный диван, но оказалось просто тепло. Женщину звали Катя.

Она сказала:

«Ты плакал»

И вытерла липкие комки с моих ресниц. От ее пальцев пахло говном. «Ковыряется в жопе» - понял я, но руки от лица не убрал.

«Это не слезы»

На следующий день я не смог подняться с кровати. Очень болели ноги. Заходил человек с приплюснутой головой. Я дал ему себя уколоть.

В мастерскую меня привезли в инвалидной коляске. Я вырвал из картонки попугая и подарил Кате. Я чувствовал себя умиротворенно. Мы разговаривали о работе, о болезнях, о тучах.

Ощущение пустоты исчезло. На следующий день место рядом с Катей было занято. Меня привезли за свободную парту. Моим соседом стал верткий старичок.

На смену попугаям были желтые картонки с крылышками. Они складывались так же, как попугаи.

Катя подошла поменяться местами с моим старичком. Она улыбалась.

Я сказал:

«Спасибо»

Tweet