Где-то далеко непрерывно грохотала канонада откатывающегося к западу фронта. Иван снова припал к измятой ободранной фляжке - спирт привычно обжег горло - поперхнулся и закашлялся, но не выпустил просящийся назад большой глоток, вытер губы и глубоко вздохнул. Из-под обломков ближайшего, некогда украшенного заботливой панельной мозаикой и ухоженного дома вылез тощий пес с распухшим животом и свалявшейся и похожей на паклю шерстью и, увидев человека в форме, приветливо завилял хвостом. Иван ухмыльнулся и завел назад руку, чтобы подтянуть вперед висевший за спиной ППШ, однако передумал и сделал вид, что нагибается за камнем. Пес мгновенно исчез в какой-то дыре среди безобразно торчащих арматурин искореженного снарядом бетона. Иван еще немного покружил среди живописно разбросанных и причудливой формы развалин.

Не уцелело почти ни одного строения, и разбитая улица была еле обозначена. Где-то рядом, не более квартала от него, все еще горел недавно устроенный немцами в каком-то большом здании походный госпиталь, который только что посетило их отделение, назначенное в этот раз для зачистки, и клубы вонючего черного дыма неприятно щекотали ноздри. Там в живых не осталось никого - его спутники не более часа назад прилежно расстреляли или дорезали длинными трофейными ножами всех чудом уцелевших раненых и двух или трех медсестер, которых не спасло даже банальное предложение себя ради спасения жизни. Иван снова ухмыльнулся и вспомнил, как бешено и непрерывно визжала и причитала одна из них - уже в годах, некогда добротная и толстая бюргерша, а сейчас жутко похудевшая от постоянного недоедания и недосыпания, с которой сорвали одежду и которую от нечего делать долго футболили друг у другу, постепенно расписывая ее обвисшие бока, живот и грудь все большим числом порезов; когда она надоела, Лева - почти мальчик с нежным и интеллигентным лицом, бывший студент-педагог, нежно обнял ее и несколько раз повернул вокруг своей оси всаженный ей глубоко в живот вороненый кинжал со свастикой на рукоятке.

У какой-то железной двери очередного дома со снесенными всеми, кроме первого, этажами, он остановился и, расстегнув ширинку, с удовольствием и облегчением обильно помочился на чей-то - уже невозможно было разобрать чей - раздувшийся обрубок - верхнюю половину тела, порядочно обгрызенную собаками. Он уже застегнулся и приготовился продолжить свой путь, когда из-за двери донесся почти неслышный, но уловленный чутким ухом Ивана, шорох.

Вокруг шастали целые полчища крыс и всякой прочей беспризорной домашней живности, теперь радостно наедающей брюхо на любезно предоставленном им людьми изобильном пиршестве, и время дежурства уже закончилось, однако Ивана, ревностно несущего службу, всегда после принятого спирта подбивало на любопытство. Ржавая внешне дверь открылась неожиданно легко, плавно и бесшумно - пресловуто щепетильные немцы даже в такие времена на поскупились на масло для петель - и поэтому он решил не кидать туда сразу гранату и не посылать ей вдогонку длинную очередь, тем более что взрыв мог повредить что-нибудь возможно ценное, а подвал - состоять из нескольких коридоров, и за углом кто-нибудь мог укрыться.

И чего они фосген не выдают - по баллону на отделение, - подумал он, - никаких тебе руин в ямах и подземных ходах всяких, все равно у сволочей этих противогазов или нет, или не работают.

Он не слишком хотел делиться возможной добычей, и поэтому не стал возвращаться к остальным, тем более на то, чтобы собрать еще двух хотя бы человек, понадобилось бы некоторое время.

Несколько ступенек вели вниз и прямо, потом постепенно свернули немного вправо и неожиданно оборвались. Иван, бесшумно скользивший вдоль стены с выставленным вперед стволом автомата, замер, привыкая к сгустившейся от пропавшего вверху света темноте. Впереди неясно угадывались слабо освещенные пятна - видимо от рваных дыр или небольших подвальных окошек. Шум, сначала принятый им за возню грызунов или собак, теперь не оставлял сомнения в его ином происхождении - он был уже размеренным и каким-то целенаправленным.

Иван прокрался еще подальше, пригнулся, сделал несколько быстрых шагов и все также беззвучно бросил себя вперед - за выступ у противоположной стены. Переведя дыхание, он снова пригнулся, снял пилотку, осторожно высунулся и посмотрел в направлении доносившихся звуков. Метрах в пяти от него он увидел ритмично двигавшиеся туда-сюда голые ягодицы и спущенные серые штаны. Луч света падал прямо на бляху ремня, на котором можно было разглядеть штампованный символ глобуса, и она, шевелясь вместе с хозяином, отбрасывала на стену блики. По обе стороны от ягодиц и ног, свисала еще одна пара таких же белых голых ног с босыми ступнями, которые тоже двигались - но как-то пассивно - точно в такт основным движениям. Растрепанная заросшая голова немца заходила ходуном, и он вдруг как-то утробно то ли застонал, то ли завыл. Потом интенсивность его движений ослабла, и он остановился.

Иван выскочил из-за своего укрытия, коротко пальнул в потолок и проорал "Керт дихь!!!". Немец резко дернулся и отскочил назад. - Лянгзам, швайн!!! - снова заревел Иван, и он с поднятыми руками медленно повернулся к нему. Это был пожилой уже и смертельно испуганный запасник-ефрейтор, чудом оставшийся в живых после ухода регулярных частей, видимо спрятавшийся в этом подвале от почти непрерывного артобстрела и пару дней питавшийся скудными запасами консервов, из своего пайка или найденными здесь же, пустые банки которых валялись рядом. Его длинные выступающие губы дрожали, однако от безумного страха он никак не мог выдавить из себя ни одну внятную фразу.

Иван постоял еще в полминуты в раздумье, потом передняя часть мундира стоящего напротив солдата вздыбилась пятью-шестью рваными дырками, и его отбросило на пол; смешно взметнулся вверх и упал его мокрый член. Содержимое его карманов никакой ценности или опасности не представляло, и разочарованный Иван уже собирался уходить, когда, осмотревшись в поисках каких-либо еще проходов в другие помещения и не найдя ничего подобного, обратил внимание на неподвижно лежавшую на грубом деревянном столе жертву.

Девушка была совсем молодой - должно быть лет восемнадцати, абсолютно голой, с красивым даже редким для немок телом, и что удивляло - казалась довольно ухоженной для царящего хаоса и опустошения. Ее глаза были закрыты, а на шее краснела отчетливая и уже посиневшая борозда от веревки или проволоки. Иван положил два пальца на шею и безуспешно попытался нащупать пульс. Пульс не нащупывался, и Иван задумчиво постоял, оглядывая голое тело.

Потом его глаза затуманились, и он легким движением погладил ее грудь.

За окном начинался теплый и солнечный весенний день, весело щебетали воробьи, легкий ветерок шевелил молодые листочки и залетал в комнату и на кухню, где бодро и жизнеутверждающе свистел чайник. Сегодняшний день был особым, и радостное волнение и приподнятое состояние Ивана Степановича порой омрачалось маленьким червячком сомнения. Сколько ж лет-то ее не видел? - спрашивал он сам у себя - пойди такая барышня уже, на выданье прямо. И как только мы встретимся? Ну - встретимся как-то - все таки кровинушка моя, родная?

Он прошелся по комнате и кинул взгляд на перетянутый черной ленточкой портрет супруги. Верная Клавдия Макаровна была его образцовой второй половиной почти сорок лет - в те времена, когда любой мужик ценился на все золота, ей особо приглянулся бравый и веселый балагур - старший сержант, грудь которого звенела от медалей, а его дальнейшая служба и положение, что тогда еще и имело немалое значение словно поставили точку над ее решающим выбором.

Они воспитали двух детей, сына и дочь, таких же улыбчивых, отзывчивых и добрых как и сам папа, и работящих и красивых, как мама - которые потаскались с ними по гарнизонам, выросли и словно птицы разлетелись по стране, но тяжелее и гаже всего приходится родителям, самим видевших в жизни немало, пережить своих отпрысков. Старший, Димочка, красавец капитан, погиб на Дальнем Востоке при каких-то таинственных обстоятельствах, и черное горе навсегда повисло в доме. Ольга жила в другом городе - не так уж и далеко - но и не так и близко - в тысяче километрах от них, и раньше бывала в гостях раз в год. Она давно развелась с мужем и почти так же давно не приезжала - повел Ольгу по кривой дорожке бес, таящийся в бутылке, и не было сил ни у Ивана Степановича, который мог когда надо и грозно хмурить брови, ни у кроткой заплаканной Клавдии Макаровны помочь ей с этой дорожки свернуть.

Маленькая хохотушка Танечка, которую дедушка водил в цирк и зоопарк, а бабушка кормила и рассказывала на ночь сказки, одно время представляла собой единственную радость для стареющих супругов - иногда ей приходилось оставаться у них до полугода, когда бабке с дедом приходилось дожидаться наступления у Ольги временных моментов просветления.

Теперь она выросла и, видимо, жила своей малопонятной для стариков новой жизнью, сплошь состоявшей из специального, казалось, затаптывания с детства свято почитаемых ими идеалов и восхваления прямо противоположного. С немым упреком качали седыми головами Иван Степанович с супругой, наблюдая в последние годы за событиями в телевизоре, да все жиже и жиже становился их утренний чай и скуднее дневной рацион, и не было больше смысла читать ставших непонятными и запутанными газет.

Лишь только раз в год чувствовал Иван Степанович себя полноценным членом непонятно куда катящегося общества - когда он вставал рано утром и облачившись в парадную форму с подполковничьими погонами и шел в центр города - чтобы принять участие в шествии ветеранов на их единственном теперь оставшимся празднике - да покушать фронтовой каши из полевой кухни на открытой площадке-музее над разливами широкой реки, уставленной образцами боевой техники минувшего - опрокинуть в себя щедрую "фронтовую" чарку да потрепаться о былом с такими же, как и он сам, в основном полумаразматичными уже дряхлыми стариками с иконостасами из орденов и медалей - которых с каждым годом в этот майский день собиралось все меньше и меньше.

В остальное время он выходил из дома почти исключительно в магазин - и то в те редкие дни, когда не болело сердце и не пошаливало от погоды давление, да когда сваливалась от приступов и долго не могла подняться верная старуха. Ставший чужим мир давил и прижимал со всех сторон - из поступавшей извне информации было мало что понятно и все как-то неправильно, что в конце концов привело к тому, что перестал Иван Степанович интересоваться событиями, живя только приятными моментами из прошлого, только лишь воспоминаниями.

Когда жена уже успокаивалась в постели, а его не отпускала своими тисками бессонница, он, бывало, долго и задумчиво всматривался в экран старенького телевизора, дымил папиросами, бездумно наблюдая бесконечные третьесортные боевики, а по выходным неизменно переключался на один из популярных местных каналов, который по ночам крутил эротические фильмы.

И не важен был Ивану Степановичу их сюжет, как и сюжет любых в сущности просмотренных фильмов - важно было то странное и казавшееся совершенно неуместным просыпавшееся в нем чувство. Красотки, мелькавшие своими голыми телами на экране, большей частью какие-то совершенно безвкусные и далекие от реальной жизни своими сплошь загнанными в клише стандартами, почему-то пробуждали в нем осознание чего-то потерянного и неиспытанного за всю нелегкую жизнь. И тогда он почему-то испуганно косился на плотно прикрытую дверь, за которой находилась его жена, хотя и точно знал, что она уже давно спала, и даже если бы она вдруг и вышла из комнаты, то не стала бы ничего ему укоризненно говорить - ибо тоже повидала она немало в своей жизни и хорошо знала своего подчас крутого нравом, но в общем-то ласкового и заботливого мужа.

Не в силах оторваться от телевизора, чувствовал Иван Степанович давно забытую твердость в нижней части тела, но как-то все не решался помочь себе рукой, в душе считая это бесполезным и никчемным делом, чего, однако нельзя было сказать о дряхлеющем организме, который в силу каких-то понятных природе только причин решил совсем противоположное.

Однажды он даже проснулся от этого чувства - небывало упругой, почти железной твердости - после того, как посмотрел один из таких фильмов (он и думал, что продолжает его смотреть - во сне) и, ощутив что-то мокрое в трусах и на простыне, обрадовался страшно, что спит его супруга, потому что стыдно было бы ему перед ней за свой забарахливший, как он сначала подумал, мочевой пузырь. Впрочем, еще стыднее стало ему в действительности, когда он понял, что с мочевым пузырем пока что все в порядке; причина же влажности заключалась в совершенно другом.

Он выключил уже минуту досаждавший свистом чайник и пошел бриться, мурлыча какой-то мотивчик, как он делал всегда, чтобы справиться с беспокойством. Когда он закончил, причесал волосы и надушился сразу нестерпимо защипавшим свежевыбритые щеки "Тройным" одеколоном, и довольно поглядел в зеркале на свое посвежевшее и даже несколько помолодевшее лицо, он даже по привычке хотел крикнуть: "Клава! Рубашку погладь мне, быстренько!" - и осекся; сразу покатилась по щеке непрошеная слеза, потому что вот уже полтора месяца покоилась Клавдия Макаровна на тихом небольшом кладбище недалеко за городом, и не было еще на могиле ни оградки, ни памятника, обещанных обществом ветеранов - только лишь одинокая и блеклая табличка с безликим номером.

Танечка объявилась сразу же после постигшего его горя, когда он позвонил уже плохо помнящей себя, как раз тогда находившейся в тяжком запое Ольге, которая, к его удивлению, все же приехала на похороны - сильно постаревшая и сдавшая, но совершенно трезвая, какой она и оставалась на поминках. Она быстро уехала, пообещав растроганному и убитому несчастьем Ивану Степановичу отыскать неизвестно куда пропавшую внучку и уговорить ее приехать и поддержать старика.

Сначала он даже и не поверил было показавшимся как всегда пустыми обещаниям дочери, списав все на ее обычную браваду и хвастовство, но еще большим, чем сам ее приезд, удивлением стал первый Танечкин звонок - от ее незнакомого грудного голоса взрослой уже и сформировавшейся женщины в душе зазвенели какие-то тихие колокольчики, и растроганный старик долго не мог произнести ни слова. Танечка звонила еще несколько раз; она оказалась неожиданно чуткой, интересуясь здоровьем и общим состоянием дел деда - не для "галочки" интересуясь, а всерьез, задавая вопросы со смыслом и логикой и каждый раз попадая в точку, завоевывая все большую симпатию уже было впавшего в отчаяния от внезапно навалившегося одиночества старика.

И со времени ее первого звонка, каждый раз, когда он слышал громкую трель треснувшего аппарата с расшатанным диском, он сломя голову и быстро семеня шаркающими по линолеуму тапочками, бросался, чтобы поднять трубку. И очень огорчался, когда слышал не ее голос; впрочем иных звонков было очень мало - звонили вообще редко, и поэтому редко он и ошибался, когда начинало учащенно биться больное сердце. Он садился за столик, брал дрожащей рукой трубку и слушал, слушал?

Не важна была тема разговора, даже не та могущая кому-то показаться жеманной и специально адаптированной манера произносить слова и словосочетания для безнадежно отставшего от жизни деда - важен был голос. Он все звенел и звенел в голове Ивана Степановича долгие часы после коротких гудков трубки, и что-то, таившееся в грозившихся так и не быть никогда затронутых глубинах мозга и сердца, вырывалось наружу и заполняло все сущее и вокруг существующее, а также заливало неким потоком жизни не только сердце и мозг, но и отдавало вниз, куда-то к животу и ногам. Он стыдился этого последнего, стыдился уже перед самим собой, и ни за что не признался бы даже самому себе под самой страшной концлагерной пыткой в том, какова была истинная причина того рвения, с которым он тщательно готовился теперь к ее приходу, а также того, что за месяц, несмотря на утрату, пару человек сказали ему, что он даже немного помолодел и то, что давно уже его не видели таким бодрым.

Когда раздался громкий, длинный и такой долгожданный дверной звонок, у него снова сильно екнуло сердце, и заранее приготовленная таблетка валидола мятным холодком начала таять под языком, однако надо было идти открывать; в прихожей он бросил на себя последний взгляд в зеркало и, звякнув единственной из многих медалью "За отвагу", которую он зачем-то прикрепил к пиджаку рядом с орденскими планками, он открыл старый замок.

Танечка ворвалась в квартиру, а вместе с этим - и во всю его жизнь какой-то яркой вспышкой, обдав его неповторимым вихрем свежести недешевых духов и уже в реальности услышанной неповторимой мелодией голоса. - Привет, дед! - она крепко обняла и расцеловала в щеки совсем растерявшегося Ивана Степановича и прошла в комнату, - ну у тебя и одеколон - трофейный что ли? - Здравствуй, внучка, здравствуй, - он засеменил вслед за ней, - да нет, наш это, "тройной" - полжизни им душусь, привык как-то. Но если хочешь - не буду, если не нравится. Лишь бы ты пожила у меня чуть-чуть, совсем плохо стало, когда бабушки не стало?

Он хотел сказать что-то еще, но вдруг осекся, потому что внучка уселась на заскрипевшее пыльное старое и низкое кресло и положила ногу на ногу, а он только сейчас разглядел, что она в короткой юбке, которая сразу же задралась наверх и обнажила узорную верхнюю резинку чулка. - А я у подруги остановилась здесь, дед, у одноклассницы бывшей - еще с тех пор, как у вас жила, - она, казалось, не заметила ни его сбитого дыхания, ни внезапно остановившегося на красивых ногах взгляда, потом потянулась к принесенному ей пакету и стала спокойно выкладывать привезенные подарки. - Вот тут кофе, дедушка - американский, хороший, настоящий! Сделаешь сейчас, а то захотелось что-то! Посидим щас немного, да и погуляем пойдем - сама сто лет в городе-то вашем не была, интересно жутко на все посмотреть.

Пока он делал кофе, ее стройная фигура не выходила у него из головы, и только позже, с помощью действительно очень вкусного обжигающего напитка ему с трудом удалось прогнать какие-то странные мысли, зарождавшиеся в помолодевшем мозгу. Потом они долго гуляли - он водил ее по историческим местам и казавшимися ему значительными памятникам прошлого, пока она наконец не рассмеялась очередным хрустальным ручейком своего голоса и не предложила отдохнуть в кафе, где старик к ее и своему удивлению осушил одним махом сразу грамм сто пятьдесят хорошего коньяка.

После кафе они отправились в городской парк и бродили по его красивым освещенным солнцем аллейкам с мороженным и сладкой ватой. Когда они забрались на большую карусель, и ее размах вдруг принял угрожающие и захватывающие дух размеры, он инстинктивно схватился за сидевшую рядом Танечку, обняв ее за талию, не доверяя фиксирующим их не месте цепочкам, он снова совсем потерял голову, а Танечка опять звонка рассмеялась и только сильнее прижалась к нему.

Какая-то горячка уже не отпускала его- да и он уже и не думал ее прогонять - донельзя растроганного встречей с оказавшимся самым близким и родным теперь существом, с которым ему не хотелось расставаться до уже близкого конца своей долгой и бурной жизни и тогда, когда они стояли вдвоем на высоком Мосту Влюбленных, над утопавшем в первой весенней зелени городе, близкой примыкающей к древним холмам рекой и теряющимися в легкой дымке отдаленными спальными районами на левом берегу. Она вспомнила старинное поверье, что ради будущей счастливой жизни влюбленным, впервые вместе вступившим на это мост, надлежит поцеловаться и, погладив деду морщинистую щеку, как бы в шутку предложила ему это сделать, отчего сердце его застучало еще сильнее прежнего, грозясь совсем вырваться наружу, и тот самый вихрь новых ощущений, постучавшийся в его жизнь всего несколько часов назад, теперь в сладости ее пышных губ всецело захватил его и понес - нескончаемым и редко кому даруемым водоворотом возвращения к вечной молодости, вечной и всеобъемлющей жизни.

Это родилась и вступила во власть новая и заново возрожденная крепкая и чистая своей силой любовь, словно даденная ему в награду за когда-то совершенный вместе со всеми остальными и многими ставшими теперь никому не нужными подвиг, совершенный ради всех ныне живущих. Ради их счастья.

За ночь погода значительно испортилась - холодный пронизывающий ветер принес серые клубящиеся тучи, которые пролились на тихое кладбище мелким противным, почти осеннем дождем, который косо ложился на свежевырытую могилу и пустой грязный гроб с грубо сорванной и развороченной вытолкнутой наружу крышкой. Участок был новым, и лишь на очень немногих могилах стояли памятники - в основном могилы представляли собой одинаковые серые холмики с криво торчащими из земли табличками с номерами, и некоторые из них уже повалились на землю благодаря нерадивости вечно пьяного смотрителя.

Сильно разложившееся тело Клавдии Макаровны кишело маленькими белыми червячками и бледными жуками, которые уже выели глаза и почти все лицо, обнажив широкую улыбку черепа с растрепанными и несколько отросшими клоками волос, которые продолжали расти и после смерти. Полностью задранное, местами истлевшее от влаги, простое грязное ситцевое платье обнажало раздутые и почерневшие ноги с кое-где слезшей с них кожей, а еще чуть повыше - остатки порванных и содранных с бедер и покрытых мокрой землей панталон в цветочек. Иван Степанович лежал рядом с приспущенными до колен штанами - его правая рука судорожно сжимала грудь, а левая скомкала вынутую из кармана упаковку валидола. Удивленные глаза на посиневшем лице навечно уставились вверх, а непрекращающийся мелкий дождь упрямо продолжал наполнять открытый рот.