Дифференциальная диагностика.

Зоя, конечно, поехала в Крым вместе с Юлькой, но через месяц вернулась – заболела её мама. Денег не хватало, я выжимал все соки из своей маленькой фирмы, хватал сложные и трудоёмкие заказы, соглашался на любые условия.
Конечно, ни к чему хорошему это не привело.
Ошибки наслаивались, заказчики уходили к конкурентам, не вовремя сломалась одна покрасочная камера, на большой заявке перепутали из-за спешки RAL, уволился мастер смены, выставили досудебную претензию. Удерживая расползающийся бизнес, я скакал, как на болоте – с кочки на кочку. Про Юльку не то что бы не вспоминал – не было для этих мыслей ни одного свободного кусочка мозга. И времени тоже ни кусочка.

Но этот червь, эта смертная тоска, эта змея всё время грызла меня изнутри – как в детстве, когда, уезжая с дачи, отчим наподдал ногой Седому, лобастому белому щенку, прибившемуся к нашему участку. Седой стал за летние каникулы моим лучшим другом, я, конечно,  задумывался иногда, где он будет жить зимой в нашей квартире, но мальчишеские мысли – как сквозняк, не задерживаются долго на одном предмете.
Собираясь с дачи, я спросил у мамы: «А где Седой поедет?». Мама опустила глаза и перевела разговор.
Пёс крутился вокруг машины, толкаясь носом в сумки и фыркая, все загрузились, отчим пнул Седого, тот взвизгнул, отлетел в сторону и мы поехали. Седой долго бежал за машиной по узкой дачной дорожке, загребая неуклюжими лапами и чихая от пыли… я кричал, плакал, стучал кулаками по сиденью...

Во втором классе ещё не проходят безличную форму обращения, я пришёл к ней сам. С того дня я никак  не называл отчима  - ни на «ты», ни на «Вы». Ни «папа», ни «дядя Рудик», ни просто «дядя».
Мечтал, чтобы он умер.
Не умер – чтобы издох жуткой смертью. Вот для кого бы пригодились три уменья Лю – змею внутрь наслать бы на отчима… - но умер он давно своей смертью…
Грыз и жевал воротнички школьных рубашек, чтобы не вспоминать про бежавшего за машиной Седого и всё равно он несколько лет бежал и бежал, заставляя рыдать по ночам в подушку.

Сейчас в подушку я не рыдал, думал.
Вернее, не думал, а тряс головой, отгоняя бредущие по кругу  надоевшие вялые мысли: «Нет денег…и не могу развить этот покрасочный бизнес… долги… Зоя там… Юлька не выздоровеет… не смей так думать… нет шансов… не смей… вот Юльки не будет – и что?… мы ж не сможем вместе жить… уйти сейчас… Как?… всё равно это останется, только отдельно от тебя… всё равно будешь думать и так же рвать сердце…покончить с собой, блять, к ебеней матери… невозможно же так… если там, на том свете, ничего нет – прекрасно, отдохну от этого изматывающего кошмара… если есть жизнь после смерти – встречусь там с Юлькой… А если ты покончишь с собой, а она выживет?… не обманывай себя, ей всё хуже и хуже… тогда зачем тратить эти безумные деньги на лечение, оставить как есть… разоряюсь… нет, лечение нельзя прекратить… почему? Да хуй его знает, почему!!!! Нельзя!!! Уговорить Зою сходить к Лю… какая разница, каких детей бог приберёт, только бы не Юльку, лишь бы не Юльку… да ведь и не узнает никто… да если и узнает… приедет Зоя – уговорю…. Если дотяну до её приезда… долги… разоряюсь…» -  и снова по кругу.

Зоя вернулась из Крыма, ничего не рассказывала, я не спрашивал.
Мы лежали друг подле друга, притворяясь спящими, зная, что другой не спит. Под разными одеялами – у нас с ней давно уже ничего не было, начиная с той самой субботы.  Пытались  несколько раз и быстро прекращали с отвращением к самим себе. Даже не целовались.
Зоя неожиданно спросила – с интонацией только что прервавшегося  диалога, никакой вопросительной интонации  в голосе, когда спрашивают, опасаясь разбудить… уверена, что я не сплю:
-    … Я больше не могу. Не хочу жить. Если попы не врут, и после смерти душа где-то парит, я там с Юлечкой увижусь. А если нет – ну и нет. Я не могу больше, Павлик.
-    Зоечка… А если не  то и не другое – а такая же бесконечная мука? Если и там Юлька будет вот так же уми…, - я осёкся.
-    Так ты тоже об этом думал?…Хороший мой… Извини, прости меня… Я так устала… Все эти дети… их родители… нет сил, Паш, нет сил… Извини.

Мы обнялись и долго лежали молча. Не помню, как я уснул.

Утром я зашёл в Юлькину комнату и увидел, что она стала другой. Зоя убрала игрушки, кукол, сняла со стен плакаты с Гарри Поттером.
-    Она уйдёт, - сказала Зоя.
-    Зой! Что ты?! Что ты говоришь?!
-    Она уйдёт. Я знаю. Помнишь, когда я сказала, что беременна? Всего неделя прошла, даже токсикоза ещё не было, но я знала. Помнишь?

Я помнил.

-    И теперь знаю. Всё впустую. Давай поедем к этому китайцу, наплевать мне на других, насрать, насрать!… они всё равно умирают каждый день, поехали!!!
-    Нет, Зой, не поеду.
-    Почему?! Ты же… сам же…
-    Да. Сам же. Я много об этом думал. Каждый день. Не могу. Вот это всё кинуть на других, чтоб вот так же у кого-то днём и ночью трещала голова и сердце рвалось?!…Нет, я не могу, Зой.
-    А мне наплевать! На-пле-вать! Понял?! Я навидалась и здесь, и в Крыму! Как деньги суют сестре и завотделением, чтоб её ребенку сделали  переливание вне очереди, потому что крови не хватает, как с лекарствами мухлюют… Наплевать!!! Не можешь – я сама поеду!
-    Куда ж ты поедешь – в мужские бани?!
-    Да хоть в какие!!! Я догола разденусь и с бутылкой в заднице проползу отсюда до бани, если это Юльке поможет, понял!!! Не говори ничего, или я сейчас в окошко прыгну!!! Молчи!!! Молчи!!!

И хлопнула дверью. Я метнулся было вслед, но остановился. Нервный срыв – она сейчас на что угодно способна. «Ну и хорошо, что поехала…» - возникла и упрочилась дешёвая мысль. «Вдруг получится? Ответственность на ней… А, нет – Лю же говорил, что вдвоём нужно…»

И вдруг я понял, что нужно делать. Короткой дорогой, по набережной, через мост и по Талалихина… - я её, минимум, на полчаса обгоню.


Лечение.

Лю ни капли не удивился – тем более, что на этот раз я предварительно разделся. Судя по его невозмутимому виду, я всё-таки успел раньше жены, хотя и попал в страшную пробку на Дербеневской набережной. Выслушал, сжал, помял мою ладонь, ткнул иголкой, подставил блюдце.
Упала первая капля, вторая, потекла струйка. Разводы на бронзе, шёпот Лю.
-    Всё, иди.
-    Как – «иди»? Ты хоть сказал бы что-нибудь – получилось, не получилось? Всё-таки я с жизнью простился…
-    Думаю, сто полусится. Пять минут, как ты плисол, был твоя зена. Класивая зенсина. Когда мне сказали, сто зовёт зенсина, удивился, потом боняла. Подходясий тебе зенсина...
-    Что-о??
-     …тозе плосила, как ты, стобы я сделала так, стобы она умилать, а вас доська стобы зивой.
-    Она?! Тоже?! И что?!
-    Я сделала.

Я вскочил.
-    Лю!!! Ты можешь внятно сказать?! Это ж не шутки!!!
-    Не бойсе. Никто сейцас не умлёт. Ни ты, ни  зена. Это – втолая цаска. Она с едким зелсей…котолый в песень…
-     …с желчью?
-     Да.
-    А потом?! Дальше?! Что дальше?! Какая третья чашка?! Это ж не фокусы, Лю!!! Если это правда, твои шепоты, так давай, Юльке уже немного осталось!!!

Лю неуловимым движением высвободился от моего захвата, поправил зеленую робу парамедика.
-    Не могу сказать. Если буду говолить сейцас – нисего не будет. Надо, стобы сам. Ты с зеной. У вас полуцится. Твой зена – подходясий.
-    Для чего – подходящий?! Для чего?!
-    Иди. Мне надо лаботать. Ты клицис, это не надо. Иди к зене.

Лю взял меня за руки и посмотрел глубоко в глаза жалеющим материнским взглядом.
-    Иди.

В Симферополь забирать Юльку  мы полетели не вместе. Я задержался на три дня - продал свою суперкорпорацию, состоящую из пятисотметрового ангара и двух покрасочных камер. Денег, как всегда, пришлось ждать дольше, чем договорились.

Я узнал дочь только благодаря стоящей рядом Зое. Юля жутко похудела, бледно-жёлтая кожа, на голове косынка с нелепыми дельфинчиками.
-    Пап, скажи прикольная косынка? Это мне Кшесь подарил. Полное имя – Кшиштоф. Он – простой  случай, у него лимфогранулематоз. Он из Польски, из Кракува. Он суперский, ему десять лет уже, у них есть собака, он говорит, что его папа, когда дорога пустая, даёт ему порулить уже, только до педалей он не достаёт. У нас тоже во дворе была собака, но я её не видела, потому что гуляла совсем редко, а днём она спала, ночью лаяла, мы слышали, а мы не спали ночью, разговаривали.
-    С Кшесем?
-    Пап, ты такие глупые вопросы задаёшь! Мы же в женской палате лежали, а Кшесь – в мужской.
А нас спрашивали, записывали в карточку – в каком классе, а я не знала, что говорить. Я же второй класс не окончила, а в третий даже не ходила. Значит, я второгодница? Или надо было сказать – в первом?

Я стоял и смотрел на сморщенное старушечье личико в дурацкой бирюзовой косынке, не в силах отвести взгляд. Привычная лёгкость, с которой Юлька выговорила этот «лимфогранулематоз» леденила сердце сильнее, чем её тонюсенькие ручки и ножки. За спиной Юльки маячили огромные Зоины глаза.

-    Вот будет тебе десять лет, тоже порулишь. И на педали – сама. У тебя ж ноги длинные.
-    Честно, пап?
-    Как всегда.
-    Класс! Пап, вон доктор Людвиг идёт! Он классный, так смешно по-русски говорит.

Доктор Людвиг, возможно, и был классным, но не для меня. Всегда ненавидел у мужчин эти маслянистые головы, обритые наголо, и идиотскую бородку-эспаньолку. И ещё серьга в мясистом ухе.
Наверняка пидор.
Хотя, какая разница…
Всё равно, всё равно…
Мы  выслушали исполненную конструктивного оптимизма речь доктора Людвига, он заверил меня, что для лечения нашей дочери были использованы - абсолютно! – все медикаментозные, трансфузионные, химические, транспарентные и ещё какие-то там средства, что выздоровление теперь – вопрос времени, но в стенах госпиталя этот процесс будет не так эффективен, а домашняя обстановка, безусловно, удваивает иммунные силы организма и что в случае необходимости они всегда будут готовы…
Я слушал его вполуха, смотрел на маслянистую бритую голову и задыхался от бессильной ненависти к этой немецкой башке, к судьбе, к покупателям моей сраной фирмы, к дельфинчикам на косынке и к транспарентным способам лечения.
Я готов был броситься на этого сытого рассудительного пидора и задушить, сдавить ему горло, чтобы он хрипел, выхаркивая сгустки тромбоцитов, эритроцитов и костного мозга. Опустошённого костного мозга.
Почему, почему это лысое хуйло будет жить, а моя дочь – нет?!
Почему?!
Забывшись, это «Почему?!» я выкрикнул ему в лицо, Людвиг сбился, скомкал свою речь и попрощался. Мы повернулись и пошли к автобусу.

В самолёте я сел посредине, Юлька, конечно, устроилась у окошка. Раскрыв рот, следила за взлётом, а потом, когда земля скрылась из виду, спросила:
-    Пап, смотри, как облачко на собачку похоже… Как ты думаешь, у меня там будет собачка?
-    Где – «там»?
-    Ну, пап… Ну ты знаешь, не придуряйся. «Там» - это на небе, - и посмотрела на меня своими бездонными карими глазищами. Точно такими же, как у Зойки.

Я почувствовал себя неумелым обосравшимся фокусником и сглотнул. Жутко хотелось выпить, до спазмы в горле, до трещины в сердце. Я покосился на Зою, она спокойно сидела, глядя прямо перед собой. Она слышала, не могла не слышать.
Мой ответ, слава Богу, не понадобился. Юлька уснула, привалившись мне на руку, так и спала до Москвы.
И хорошо.
Не слышала дебелой дуры в пропотевшей кофте, которая, пиздюхая по проходу, увидела Юльку, остановилась, нависла над Зоей и начала причитать:
-    Видела вас, видела около больнички… С немцем этим Людвигом… у них тоже как у нас – чтоб процент не портить, умирать домой выписывают… а я вот в прошлом годе не успела, там похоронила, Юрочку моего, на могилку вот ездила… дочка так исхудала у вас, в косыночке… Юрик тоже в косыночке ходил, стеснялся, волосики-то все вылезли…

Хлюпала, сморкалась и причитала, причитала и сморкалась, тряся вонючим холодцом своих грудей. Зоя сидела как каменная, вцепившись в ручки кресла, на горле дрожала голубая жилка.
Я стискивал кулаки, раздувал ноздри, осторожно, чтобы не разбудить Юльку, ёрзал в кресле. Что я мог сделать?!
Всё равно, всё равно…

Дома нас встречали, приехали мои родители, Зоины. Натащили подарков, восхищались косыночкой, а зрачки у стариков плавали как у наркотов – страх и смертная тоска бурлили у них в глазах неслышным кипятком.

-    Мы прогуляемся сходим, ладно? – сказала Зоя, когда Юлька  уснула, - душно так, устала в самолёте.
-    Сходите, сходите, - захлопотали старики, - мы здесь сами, сами…

Мы вышли на улицу. Тепло, как в Симферополе - бабье лето, паутинки, пацаны на скейтбордах.
-    Поедем в монастырь – помнишь, храм, где Юлечку крестили?
-    Новоспасский – помню, конечно.

В полупустом храме Зоя повязала платок и пошла со свечкой не по нахоженному за этот год маршруту к Пантелеймону-целителю, а к огромной иконе Богородицы.
Долго стояла, шептала, крестилась.
Вышли на улицу, обогнули монастырскую стену, встали у пруда. Налетел ветер, усыпал воду калёными пятаками берёзовых листьев – расчёт за лето.
-    Павлик… я думала, думала… Мы с тобой оба виноваты. И я, и ты. Не могла Юлечка выздороветь, когда мы такие бездушные. Как мы могли проходить мимо чужого горя? Мы ж не замечали даже, как люди мучаются вокруг. Никогда не думала, что столько горя и болезней вокруг. А в больницах увидела это всё…
И наговор этот китайский – передать болезнь другому…Ужас, дикость. Может,  и на Юлечку кто-то вот так передал, и она…

Зоя замолчала.
-    Паш, ты прости меня. Мы родим с тобой ещё? Я тебе ещё не… Как женщина?…А?
-    Прекрати. Это на мне лежит – я ж затеял. Ты меня прости.
-    Я же была у китайца этого, просила, чтоб он заговорил Юлечке – жить, а мне – ну, в общем…
-    Да…
-    Поедем к китайцу, возьмём это всё обратно, нехорошо так,  мы, может, ещё и за это наказаны…Тебе локоть заодно полечит, тебе ж Юлька отсидела его  в самолёте, ты кривишься ходишь, я вижу…

Улыбчивый Лю вышел в банный вестибюль, поздоровался с вежливым поклоном.
-    …я с женой.
-    Тогда надо длугой комната. Сейцас возьму клюци.

-    …Павлик, можно я скажу?... Пусть, если уж так случилось с Юлечкой, если она… пусть тогда  другой ребеночек выздоровеет, это ж невозможно пережить такое… столько горя… мы хотели, чтобы Юлечка выздоровела, мы всё делали, но вот так…

Зоя плакала, слёзы падали на бронзовое блюдце, смешиваясь с нашей кровью из проколотых пальцев.
Я сглотнул, в носу щипало, сдерживаться не было сил. Или заплакать, или сердце лопнет.
Не заплакал. И сердце не лопнуло.
-    Тлетья цаска – глиняный, - сказал Лю. - Из него змея тепель солёный пьёт. Иди, иди. Не плаць. Потом плиходи, луку сделаем.

Прогноз.

-    Зой, сколько тебе можно говорить – источник - не святого Абрама, а преподобного Давида! Абрам – вообще имя из еврейских анекдотов. Вот это лукошко?
-    Покажи-ка… Да, это. А разве Давид – не еврейское?
-    Ну… По крайней мере – не из анекдотов.

Зоя взяла лукошко, начала примащиваться, чтоб нагнуться поосторожнее, четырёхмесячный живот заметно мешал. Я спрыгнул со стремянки, отнял лукошко, посадил в него щенка фокстерьера, обложил  тряпками – «Место! Место!» - и спросил у Юльки:
-    Ну, как новогодний подарок назовём, Юлия Цезаревна?
-    Ну, пап,  что ты дразнишься!... ты ведь знаешь, что я не люблю так. Я – Юлия Павловна… а как можно его назвать?... какой же он хорошенький!... я  не могу прям!
-  Да как хочешь. Главное, чтобы в имени были буквы «С» и «О» - от его родителей по паспорту.
- А у него тоже будет паспорт?
- Ну конечно.
- И что – всегда его надо будет брать с собой, когда гуляешь?
  - Нет, не нужно. Если только он на работу не будет незаконно устраиваться. А то милиция арестует.
- Ну, па-ап, ты снова шутишь…. Я ж серьёзно спрашиваю! У него точно будет паспорт? Честно?
- Как всегда.
- Давай его Седой назовём. Ты тогда про щеночка, когда ты маленький был, маме рассказывал, я всё слышала, мне так жалко его было. И тебя тоже. Пускай как будто это он и будет Седой, ладно?
- Ладно. А как твоего братика назовём?
- Не знаю, - серьёзно сказала Юлька и почесала пяткой ногу, – пусть сначала родится. Наперёд нельзя загадывать.
- Юль, одень тапочки! Сколько можно говорить! – сказала Зоя.

Эпилог.

      Руку, кстати, Лю мне вылечил, только не в тот раз, попозже.
Приехали в баню, а Лю нет.
Стали спрашивать  – оказалось, миграционная служба загребла его за отсутствие документов и карточки-разрешения на работу.
Ну, здесь обошлось без заклинаний, красных драконов и змей в чашках – Серёга сбегал в окружной отдел УФМС, благо сидят в одном здании, оттуда позвонили на землю, в Ведерников переулок, за тридцать тысяч Лю выпустили,  за полтешок сделали все документы, включая въездную визу.
Лю кланялся и уверял, что мы с ним «в ласцёте», но я  сцитаю, цто с Лю мне не ласцитацца по гроб жизни.

Tweet