- Бабушка, а зачем тебе такие большие глаза?
- Чтобы лучше видеть тебя, внученька.
- Бабушка, а зачем тебе такие большие уши?
- Чтобы лучше слышать тебя, внученька.
- Бабушка, а почему у тебя такой большой нос?
- Потому что мы слоны, внученька.
Детский анекдот.

Убогие скитальцы Леночка и Стасик (читайте роман "Позиция номер два") прибыли на остров Валаам в конце сентября.

Во время путешествия ничего особенного с ними не произошло. Они благополучно погрузились на экскурсионный теплоход "Мария Ульянова", разумеется "зайцами", и через две недели были уже на острове.

Почему через две недели? Ведь теплоход до Валаама идет чуть больше суток. А потому, что в трюмовом отсеке с углем, куда забрались наши герои, не было окон. Или как их там…. иллюминаторов. Как же им было узнать, что они уже добрались? Никак. Вот они и плавали на кораблике туда-сюда до тех пор, пока Стасику не приспичило пописать. Терпел, бедненький, две недели. Выкарабкался он крадучись на палубу, а тут как раз и Валаам.

Радости-то было! И пописал от души, и до острова добрались! Как раз две недели и прошло.

Стасу все здесь было хорошо знакомо, поэтому они долго ебалом не торговали, а отправились прямо в монастырь.

Леночку Стас представил как мальчика по имени Вадик, что при ее внешности прокатило "на ура". Ее сразу же куда-то увели, а Стасу было велено "немножко погулять", так как с ним разговор особый.

Ну, особый так особый. Пока монастырское начальство судило-рядило что делать с беглым монашком, сам "беглый монашек" Стас отправился прогуляться по острову.

После мытарств и скитаний по городским клоакам, нищенствования, холода, недоедания здесь, на Валааме, было на редкость хорошо. Вокруг царили тишина и спокойствие. Ленивое сентябрьское солнце спешило отдать свое последнее тепло. В воздухе висел густой аромат скошенного сена и отцветающих садов. Стасик вдыхал полной грудью забытые запахи. С каждой новой минутой пребывания на острове уходило куда-то в землю, вытягивалось изнутри все то гадкое, черное, душное, что накопилось за годы скитаний вне стен монастыря. Обиды, причиненные людьми и судьбой, отступали, превращались в дымку и окончательно испарялись под все еще теплыми солнечными лучами.

"Не иначе, как лукавый меня попутал уйти отсюда, - сконфуженно подумал Стасик. - Нет, видно судьба моя здесь. Все равно вернула меня обратно. Неспроста это." И совершенно машинально добавил: "Сука!" По привычке.

Спохватившись, он мелко-мелко несколько раз перекрестился, перекрестил также свой рот и только потом уже как бы успокоился. Несколько раз глубоко вздохнул и уже вслух четко произнес:

- Неспроста все это.

Придя к такому выводу, Стасик затих внутри себя, предчувствуя, что надвигается какое-то большое открытие, может быть даже - откровение. Он остановился, боясь спугнуть зарождающееся чувство. Оно (чувство) нарастало, нарастало и наконец нахлынуло, накрыло его с головой!

Это было блаженное спокойствие маленького ребенка, проснувшегося в своей кроватке и увидевшего маму, молодую, красивую, здоровую и нарядную. От нее чем-то вкусно пахнет, она улыбается, она гладит его по голове и целует в щеку. Она его любит, любит без всяких причин и условий, просто за то, что он есть и он ее сын. Она всегда его ждет и примет, и простит, даже если от него отвернется весь мир и ей придется пойти против всего мира.

Стасик ощутил себя маленьким сыном большого мира, где есть все: Природа, Люди, Космос, Бог и столько еще всего, чего он и представить себе не может! И вот он вернулся домой. И его приняли так, будто он вышел только вчера, и только на пять минут. Ему рады и солнце, и лес, и птицы. Не забыл о нем и всевышний, раз не сгноил его в подземном переходе в сером слякотном городе. Ему позволено вернуться, значит его простили за малодушие. Значит, все,что было - это просто испытание, и оно закончилось, и впереди что-то хорошее, светлое. Стасик чувствовал это всем своим существом. Хотелось бежать, петь, дышать, жить!

Так незаметно для себя он вышел на высокий гранитный берег и замер. Такого буйства красок он еще никогда не видел в своей жизни!

Солнце уже клонилось к горизонту, и вся западная часть неба и озера полыхала всеми оттенками багрянца. Редкие облака, бордово подсвеченные отраженным от воды светом, плыли причудливыми темно-белыми фигурами в ярко-желтой кайме. Солнце, ударившись о спокойную гладь озера, дробилось на миллиарды кусочков и они снова складывались в широкую оранжевую полосу, как будто кто-то вымостил дорожку от острова к солнцу тяжелым червонным золотом.

А с другой стороны могучий художник-природа выплеснул все синие краски со своей палитры. Небо в вышине звенело хрупкой лазурью. Чем ближе к воде, тем насыщенней становились краски. И, вот, пройдя все оттенки синего, небо из василькового превращалось в фиолетовое, и невозможно было глазом уловить переход, границу между небом и водой, пока она не заплескалась черной глубиной о гранитные скалы.

Все это было так величественно, красиво, так созвучно настроению Стасика, что он, дурачок, опустился на колени и заплакал от радости и восхищения перед тем, кто создал эту картину и очистил душу блудного сына от горечи и сомнений.

Потрясенный и обессиленный Стасик не мог и не хотел уходить и сидел, прислонившись спиной к могучей сосне на теплом мху. Так он и заснул, глядя в закатное небо, весь в слезах и соплях…

Его никто не хватился до утра.

Когда Стасик бодрый, окрепший, как умытый живой водой, шел, тихо радуясь, обратно, у ворот монастыря его встретил бойкий краснощекий служка и, елейно улыбаясь, сказал:

- Извольте за мной, братец. Вас игумен к себе требует, уж я обыскался.

- Пойдем, конечно. А я тебя не помню что-то. Давно ль ты здесь и откуда попал сюда? - доброжелательно спросил Стасик.

- А ебет ли это тебя, брат мой? - не по-монашески, но беззлобно ответил служка и знаком велел Стасу следовать за собой.

Стасик и не понял смысла сказанного. Да он толком и не слушал. Благодать переполняла его сердце, и он захотел сказать что-нибудь приятное своему новому товарищу, поделиться с ним тем богатством, которое теперь жило в нем, и Стас улыбаясь произнес:

- Хорошо здесь! Давно не был, а вернулся - как и не уходил.

- Ну и слава богу! - весело поддержал его служка.

Так, тихо беседуя ни о чем, дошли они до кельи игумена, и там расстались.

В этот же день Стасика перевезли на юго-запад от Валаама.

Там, на острове Вассиана, стоял полуразрушенный скит. Некогда красавец, Тихвинский скит, с церковью из красного кирпича и гранитными черно-белыми полами в ней, испокон веков использовался как место ссылки опальных монахов. Монастырской тюрьмы на Валааме никогда не было, но специальный остров для ссылки был.

Сейчас скит пугал разрухой и запустением. Но там потихоньку копошились ссыльные монахи. Их силами восстанавливали то, что еще можно было восстановить. Раз в неделю катер привозил продукты и уголь, забирал тех, чей срок вышел, больных и немощных, и , как правило, привозил еще кого-нибудь из провинившихся.

Вот сюда-то и угораздило попасть Стасику.

Ему определили пять месяцев исправительных работ за самовольный уход из монастыря и порочную жизнь ( в этом почему-то никто не сомневался) вне стен обители. То, что Стас покинул монастырь не совсем добровольно, а на оторванной во время зимней рыбалки льдине, никого из монастырского начальства не ебало. По мнению игумена, наложенная на ослушника трудовая епитимья должна была наставить его, заблудшего раба божьего, на истинный путь, очистить его от мирской скверны и способствовать продвижению ремонтных работ на острове и укреплению в вере самого ослушника.

Так началось его очищение.

Спали вповалку человек десять-двенадцать на голой земле в маленьком деревянном сарайчике в углу церковного двора. Пока было еще тепло, никто не хотел думать о предстоящей зиме. К тому же, такого большого срока, как у Стасика, не было ни у кого из ссыльных. На него поглядывали сочувственно, но и отчужденно. Это что же нужно сотворить, чтобы схлопотать такой срок? Не иначе как рукоблудием занимался, гуся выгуливал. От такого нужно держаться подальше!

Работали наказанные с 4 утра до 9 вечера с короткими перерывми для еды. Инструменты были простейшие. Камни, осколки кирпичей, мусор - все носили на руках. За сломанный молоток можно было легко получить лишние две недели наказания, поэтому в основном старались все делать руками. Ну его на фиг, от греха подальше! Работали истово, без всякого присмотра и понуканий.

Таская на себе тяжеленные камни, Стасик по крупицам растерял то светлое чувство, которое испытал в первый день своего возвращения, сломал все пальцы на левой ноге и серъезно повредил спину. Ну, о грыже и говорить нечего. Это само собой. Теперь он ходил приволакивая правую ногу и заметно сгорбившись.

К концу второго месяца епитимьи он уже не мог разогнуться. Стасик таскал за собой правую ногу, согнувшись в три погибели, чуть не доставая руками землю и неестественно запрокинув назад голову, чтобы что-нибудь видеть перед собой. От плохой кормежки и физического переутомления у него резко ухудшилось зрение и все тело покрылось гнойными прыщами.

Но он не роптал. Не роптал даже про себя. Он понимал, что прощение не могло быть таким быстрым и легким, как ему показалось в первый день. Просто тогда ему был знак. Ему показали, как могла быть счастлива и безоблачна его жизнь, не покинь он в свое время стены родного монастыря. Как гармонично было бы его единение с природой и Отцом! И с высоты этой гармонии его низвергнули в Тартар для искупления грехов.

Короче, плох был Стасик. Еще немного и в своем стремлении к искуплению совсем окачурится. Заставь дурака богу молиться - он и лоб расшибет. Это про Стасика. Камушки-то потаскать можно маленько, но жопу-то рвать зачем? Жопа, она одна. И у монахов тоже одна. Видимо, Стас этого не понимал. Или забыл. Поэтому угасал прямо на глазах. Рахит, сколиоз, язва желудка, близорукость, дезентерия, болезни Паркинсона и Дауна, холера, гайморит - далеко неполный перечень всех болячек, свалившихся на бедного Стасика за время его пребывания в ссылке. Плох был парень, совсем плох.

Его плачевное состояние усугублялось еще обширной опухолью головного мозга, как следствие серьезного ушиба головы.

Голову он ушиб во время падения с высоченной елки. Что он делал на этой елке и зачем он вообще туда полез - ведает один лишь Бог. Короче, ебанулся наш Стасик с елки прямо головой о камушек.

С камнем-то ничего не случилось, а Стасичек сознание-то потерял. Да. Потерял. Провалялся маленько он без сознания на холодной земельке-то. Отсюда и очередная болячка - ревматизм.

В таком состоянии в самом конце ноября привезли Стасика обратно в монастырь. Задолго до окончания срока ссылки.

Кто-то из отбывших наказание ссыльных доложил начальству, что брат Герман (так в иночестве звали Стасика) совсем угасает и вряд ли до зимы дотянет.

Игумен, услышав неприятную весть, проявил несвойственное ему милосердие и распорядился немедленно вернуть брата Германа обратно в обитель и привести его в порядок. Ежели он помрет, то пользы от этого будет мало. Да и по-божески это - милосердие проявить к ближнему. Зачтется это в Царствии небесном-то.

Так, почти накануне зимы, Стасик-Герман снова оказался на том же берегу, в такой же закатный час.

Ничто не изменилось. По вечнозеленым соснам и елям не была видна смена времен года. Так же пылали краски на небе и на воде. Так же густо пахло хвойной смолой, но к этому запаху уже примешивалось дыхание зимы, колючее и прохладное. Так же черная вода лизала крутые бока острова. Только Герман всего этого не увидел и не почувствовал.

Глаза слезились и болели, ломило суставы свирепым ревматизмом, гулкие неровные удары сердца отдавались в ушах и под левой лопаткой. Болел испорченный желудок. Надорванный каторжной работой организм кричал о боли каждую секунду.

Герман прислонился к той же сосне, что и тогда, но только для того, чтобы не упасть. Где-то глубоко-глубоко в памяти шевельнулось слабое воспоминание о том, как он стоял здесь молодой, сильный, здоровый и плакал от радости и жажды жить. Вспомнилось, как о ком-то другом, виденном со стороны. Казалось, прошло несколько жизней с тех пор.

Тут Герман неловко повернулся, задел негнущейся левой ногой какой-то корень и рухнул лицом вниз в холодный мох. И он заплакал. Но на этот раз уже от боли и отчаяния. Это были уже совсем другие слезы. Это плакал дряхлый старик об ушедшей молодости, потерянной любви и растраченной на пустяки силе. Стасик умер. Умер навсегда. Остался искореженный душой и телом старец Герман.

Ну да ладно.

За зиму брат Герман окреп настолько, что мог выходить ненадолго на улицу без посторонней помощи. Раньше-то не мог. Ногу он больше не волочил, но совсем разогнуться ему уже было не суждено. Так и ходил он, сильно сгорбившись, по-старчески семеня и наклоня голову набок как птица, чтобы рассмотреть что-либо получше.

Ему привезли очки с Большой Земли, и он пристрастился к чтению долгими зимними вечерами в монастырском лазарете.

Библиотека в монастыре была преогромнейшая. Такой не было со времен игумена Дамаскина. Герман за время своего недуга перебрал множество книг. Засыпал над витиеватым Диккенсом, мучительно пытался уразуметь литературные выкрутасы Л.Толстого, позевывал над Гончаровым, надолго остановился на Чехове и Куприне, прочитал всего Майн Рида и братьев Стругацких. Долго изумлялся и качал головой, прочитав "Position Number One" С.Кустова. Потом не выдержал и доложил игумену о бесовской книге, бог весть как попавшей в монастырскую библиотеку.

Был шумный скандал. Выяснить, каким образом эта книжица попала на остров, не удалось и она было публично сожжена с очистительной молитвой. Хотя виновный и не был обнаружен, библиотекарь брат Афанасий все равно был сослан в ссылку на трудовую терапию.

В конце концов Герман нашел книгу, которую, он знал, можно читать всю жизнь. Это была Библия.

Больше всего его поразила Книга Экклезиаста. Древний царь Иерусалима, сын Давидов говорил лаконичными четкими фразами то, что брат Герман сам давно смутно чувствовал, но не мог выразить словами. Из самой глубины души, казалось, поднимались усталые, мудрые слова:

- Что было, то и будет. И что делалось, то и будет делаться, - нет ничего нового под Солнцем… Суета сует, - все суета….

- Во многой мудрости много печали. И кто умножает познания - умножает скорбь…

Всю жизнь Герман бродил по земле в поисках лучшей жизни, правды, добра и гармонии. Бедствовал, страдал, иногда радовался удаче, иногда скорбел о лишениях, - и чем все это закончилось? Старостью, болезнью, немощью духовной и физической. И вторит ему Экклезиаст:

- И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их, и вот, все - суета и томление духа, и нет от них пользы под Солнцем…

- И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под Солнцем, ибо все - суета и томление духа!

Герман качал поседевшей головой, соглашаясь, и бормотал:

- Истинно так, истинно!

Оказывается, две тысячи лет назад людей мучили те же проблемы, что и сегодня. Но эти древние были в более выгодном положении. У них не было телевидения, радио, газет, которые оглушают и оглупляют человека сегодняшнего. Древние могли спокойно поразмышлять о жизни, не толкаясь в метро и не растрачивая драгоценное время на стычки на коммунальной кухонке. И хоть они и не знали операционного счисления квантовой механики, давали сносные ответы на очень многие вопросы, о которых сегодня люди не успевают задуматься даже на секунду до самой старости.

Ну-ну… Сам-то, блин, постарел, вот и задумался.

А чего ему? Здесь, на Валааме, простая строгая жизнь монахов, неяркая, исполненная какого-то внутреннего достоинства природа вырывали человека из тараканьей суеты цивилизации. Время останавливалось, превращаясь в бесконечную череду закатов и восходов солнца из водной глади. Ценности переосмысливались. А неизменно зеленые сосны и ели только усиливали впечатление вневременности острова и происходящего на нем.

Германа выпустили из лазарета и отныне посылали на самые легкие работы, так как к другим он был непригоден. Свободного времени у него было теперь просто до хуища, отчего же не почитать разные занятные книжицы? И он продолжал читать Вечную Книгу, удивляясь мудрости умерших.

"Все суетятся, - думал Стасик-Герман. - Кто зачем - непонятно. Кто хочет набить себе брюхо, кто хочет остаться навеки в истории, убивая миллионы себе подобных, кто лениво блуждает в потемках спящего ума. Броуновское движение миллиардов случайностей, движений воли и разума, похоти и голода, страха и радости. А что в итоге?"

И снова премудрый царь вещает через тьму веков:

- …..мудрого не будут помнить вечно, как и глупого. В грядущие дни все будет забыто, и увы! - мудрый умирает наравне с глупым.

- Зачем же жить? - внезапно подумал Герман. - Беспросветно-то как!

И сам же испугался крамольной мысли, оглянулся, хотя он находился один в своей келье, и быстро перекрестился, прошептав:

- Прости, господи, за малодушие! Грешен, каюсь.

Герман отложил в сторону Библию и надолго задумался. Он вспомнил свое детство.

Когда-то,еще в школе, он ходил с родителями в поход на байдарке. Первый вечер после дневного перехода он запомнил навсегда. Целый день они спускались по течению. Гребли вместе с отцом. Стасик тогда устал ужасно! Болели с непривычки руки и шея, безумно хотелось есть.

Припекало августовское солнце, отражаясь от воды, оно слепило глаза, во рту пересохло, хоть от реки и шел теплый влажный пар. К вечеру выбрали место для стоянки, втроем поставили палатку на песчаной косе. Пока Стасик собирал хворост, отец нарубил дров, а мать начала готовить. Наконец, развели костер, согрели ужин и уселись вокруг костра, подставляя лица последним лучам заходящего за верхушки деревьев солнца.

Какое же это было блаженство - после трудного дня, первых мозолей, пересохшего горла сидеть с самыми близкими на свете людьми, есть горячие домашние щи с вкуснейшим в мире хлебом и запивать гречневую кашу самой вкусной и холодной водой из родника. Родители, молодые, красивые и сильные, улыбаются, хвалят его, третьеклашку, - "хорошо поработал, молодчина, теперь надо хорошо подкрепиться". Тишина леса нарушается только журчанием воды на перекатах и звоном комаров.

Когда все спрятались от назойливых "хозяев леса" в палатку, усталый Стасик растянулся в своем спальнике во весь рост, глаза слипались, и успел только подумать:

- Хорошо-то как! Обязательно сюда вернусь, когда вырасту. Построю себе здесь дом и привезу сюда маму и папу, будем здесь жить.

Это было одно из самых ярких воспоминаний детства, которое не оставляло Стасика никогда. В самые тяжелые дни измученная душа, как за последнюю надежду, цеплялась за эту мечту-воспоминание и неизменно оживала. Так неужели это тоже зря, тоже суета и томление духа? Этого не может быть! То чувство было таким глубоким, искренним, светлым, что не могло быть суетой. Это была благодать божья.

Решив это для себя, Герман скупо улыбнулся, снова надел свои круглые очки, зацепил круглые дужки за уши и снова взял в руки Библию.

- Жалко, что тебя родители на байдарке не возили, а то не вырос бы таким пресыщенным пессимистом, - сниcходительно обратился про себя к Экклезиасту брат Герман.

Когда была прочитана последняя, 12-я глава Книги Экклезиаста, Герман долго сидел неподвижно, боясь потревожить свое открытие неловким движением, неуместным звуком. "Пресыщенный пессимист" казался теперь Герману мудрейшим из оптимистов, чуть ли не эпикурейцем.

Древний мыслитель добросовестно описал все свои хождения по соблазнам ума и мудрости, по несправедливостям и тяготам человеческой жизни, по скорбям искушений богатства и суеты и нашел среди всех этих огорчений и разочарований одно утешение. Именно то, о чем вспомнил так кстати Герман:

- И похвалил я веселье, потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его, которые дал ему Бог под солнцем.

Трудно было выразить словами более точно то, что так остро ощущал сейчас Герман:

- Да. Честно жить. Жить от трудов своих. Трудовой день закончить хлебом и колодезной водой. Жить с чистой совестью. Всех простить и душой веселиться. Истинно так.

Снова все встало на свои места. Снова можно было жить. Нужно было жить. С этого дня Герман пошел на поправку и морально и физически. Он повзрослел и, хотя рано поседел, вновь обрел способность удивляться и радоваться жизни.

Себя прежнего он воспринимал, как слепого котенка, ищущего материнский сосок. Ему казалось, что цель недостижима, что она где-то бесконечно далеко и он сейчас умрет от голода. Но вот мать зубами вытаскивает его за шкирку из-под шкафа и оказывается, что блаженство рядом, его ткнули в него прямо носом. И все просто и близко. И не надо блуждать впотьмах.

Вот это и было настоящее прощение блудного сына. Течение жизни Германа было остановлено мощной рукой, чтобы он смог понять, где цель. И это уже было известно древнему проповеднику:

- Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья - размышляй: то и другое соделал Бог…

Герман теперь часто уходил вглубь острова с Библией подмышкой и уединялся в каком-нибудь укромном месте до темноты. Дни становились длиннее, наступало лето. Все свободное от молитв и работ время Герман читал.

Нет, ну конечно, онанизмом он тоже занимался. Как же без этого? Обязательно. Во славу Божию. Присядет где-нибудь на пенек и давай читать! В одной руке Библию держит, другой - дрочит. Красота!

Ну и правильно. Что же он не человек что ли? Монах-то он монах, но и не обезьяна же, тварь неразумная! Человек истину по-разному постигает….

Однажды, возвращаясь с такой прогулки, он встретил на тропинке молодого послушника. Его лицо показалось Герману поразительно знакомым. Послушник молча поклонился седому старцу и уступил дорогу. Герман поклонился в ответ и двинулся дальше и вдруг застыл неподвижно, как пораженный молнией.

Это была Леночка. Леночка-Вадик, блин!

Он(а) не узнал(а) в согбенном старце своего старого спутника. А кто бы его теперь узнал?

Этот образ из прошлой жизни взволновал Германа до глубины души. Ну надо же!

Первые недели своей ссылки он постоянно пытался узнать у новоприбывших ссыльных монахов о судьбе Вадима. Но никто толком ничего не знал. Кто-то, впрочем, слышал, что молодого послушника вроде бы отправили на Большую Землю. А почему, за что - неизвестно. Герман справедливо подумал, что Леночку разоблачили и с треском выгнали с острова.

Погоревал, поскучал и постепенно, за трудами тяжкими, перестал о ней вспоминать. Не убили, и слава богу!

И вдруг такая встреча!

Герман-Стасик почему-то не обрадовался. Жизнь его в монастыре устоялась. Его уважали за начитанность и непритворный аскетизм. Даже игумен иногда приглашал его для обсуждения какого-нибудь сложного теологического вопроса. Как нажрется винища, так и давай орать: "А приведите мне сюда этого пидараса вонючего, этого старца, блядь, Германа!"

Герман послушно шел на зов и развлекал игумена своей теологической подкованностью. В конце концов он настолько заслужил доверие и уважение игумена, что тот однажды даже показал Стасику свой партийный билет.

Это было неслыханное доверие! Стасик это понимал. И иногда злоупотреблял этим доверием. Иначе как можно было объяснить то, что Стасик начинал демонстративно дрочить во время утреннего молебна?

Так было много раз. Но все ему сходило с рук. Все прощалось ему за его усердие, кроткость и покладистость.

А тут эта Лена!

Пройдя все испытания Герман, казалось, обрел покой и пристанище. Обрел дорогой ценой. И вдруг все снова заколебалось, стоило встретиться лицом к лицу со своим прошлым. Леночка, блин! Хорошо еще, что не Анжела. Тогда уж точно психушка! Стало быть, не кончились еще испытания-то. Ну ладно. Посмотрим!

Герман стал интересоваться "Вадимом" у других монахов, наблюдал за Леночкой незаметно для нее, надеясь, что собрав информацию, он сможет принять какое-то решение. Откуда она взялась-то здесь вообще? А! Какая разница! Разберемся !

Открываться Леночке он не спешил, а она его не узнавала, да и немудрено. Стасик-Герман и сам бы себя не узнал, если бы погляделся в зеркало. Да вот беда, зеркала у него не было.

Впрочем, может быть, это и к лучшему. Нет зеркала, и хуй с ним!

Вообще-то….. Ну, так, по жизни….. Стасик был пареньком-то смышленым! Ну, не то чтобы уж совсем умным, но и не последним идиотом. Умные-то в монахи вряд ли пойдут. А Стасик….. Короче, дурачок-то дурачок, но смышленый.

Вот эта его смышленость и помогла ему в очередной раз установить истину. Про Леночку. И на этот раз без всякого Экклезиаста.

В результате нехитрых действий ( у ментов это называлось бы "оперативно-розыскные мероприятия" и "следственные процедуры") Стасик навел-таки справки о Леночке. Ну, там, того поспрашивал, у этого поинтересовался, последил маленько, подслушал кой-какие приватные беседы, кое-кого даже допросил, и через совсем непродолжительное время получил о Леночке всю информацию о пребывании ее на острове в славной Валаамской обители. Буквально всю. С момента ее (его) прибытия на острове и до последних дней.

То, что Герман узнал о жизни Вадима-Леночки на Валааме, повергло его в трепет.

Tweet