начало - http://udaff.com/creo/73761.html



Ночью я просыпаюсь от ужаса. Весь в мокром поту, но совершенно не могу вспомнить, что же меня напугало. Потом из памяти выныривает прошедший день, и становится по-настоящему страшно. Как будто впервые проникаюсь мыслью, что мы тут все можем умереть. Оказывается, вчера или позавчера я ещё не верил, что всё настолько серьезно. Мне было холодно, больно, неприятно, но я больше размышлял о том, как буду разбираться со страховой компанией, нежели о вероятной опасности для жизни кого-то из близких. А теперь вдруг проникся, и это оказалось настолько непереносимо, что я бросаюсь выгонять из себя страх - такой скользкий и холодный, - любыми доступными методами. Я вскакиваю и, несмотря на слабеющие ноги, одеваюсь в пальто и валенки. Мне срочно нужно идти в сарай за дровами, хотя их много ещё навалено возле печки. Но мне нужно себя чем-то занять, нужно доказать себе, что я хоть что-то делаю, чтобы не дать моей семье погибнуть.

Перед входом в сарай дров уже не осталось, поэтому нужно зайти с торца, от леса, где я осенью устроил поленницу. Идти сложно - и из-за метели, и из-за доходящих до колена сугробов. Я просто ожесточаюсь и, сжав зубы, бреду вокруг сарая. Непроглядная ночь и жалящий в лицо коктейль из снега и ледяного ветра прогоняют тревогу из мыслей. Но теперь приходится бороться с новой напастью - апатией. Мне кажется, что силы в любой момент грозятся покинуть меня, и я упаду - упаду прямо в такой заманчивый на вид и пушистый сугроб. А если упасть здесь и сейчас, то это стопроцентная гарантия замерзнуть, ведь никто из моих не знает, где я нахожусь. Поэтому я твержу себе снова и снова: «Иди, сука! Ради детей иди!».

За сараем образовалось тихое, безветренное место, так что мне удаётся перевести дух. На маленьком пятачке почти нет снега, а в одном месте даже видно пожухлую траву. Я выбираюсь на этот пятачок из сугроба и отряхиваю ноги. Понимаю, что снег набился в валенки, и если сейчас его оттуда не выбить, то на обратном пути, учитывая моё нынешнее состояние, запросто успею получить воспаление легких. Присаживаюсь прямо на тот самый кустик травы и начинаю стаскивать валенок с правой ноги. При этом заваливаюсь на спину. Прямо над собой в разрыве серых туч обнаруживаю глубокое черное небо с парой звёзд и снова, как недавно возле печки, теряю сознание…

Прихожу в себя сидящим на том же бесснежном бугорке. В голове бьется одна мысль: я замёрз и умер. Иначе почему я ничего не чувствую? Не чувствую холода, не чувствую рук и ног. Заставляю себя подняться и понимаю, что не чувствую тела. Но внезапно, какими-то двумя рывками, двумя вдохами ощущения возвращаются. Они вовсе не пропали, они просто стали на несколько порядков тоньше, к ним нужно прислушиваться, чтобы почувствовать. И совершенно не хочется есть! За сутки я так свыкся с голодом, что теперь его отсутствие просто шокирует. Я где-то читал, что у голодающих так происходит, когда, отчаявшись, организм перестаёт требовать пищу. Но сейчас мне кажется: дело обстоит совсем иначе. И причина - в том самом бесснежном бугорке. Я поднимаю голову вверх и снова вижу крошечный и округлый кусок черного неба - на том же самом месте, прямо надо мной. И это не может быть очередным совпадением, очередной случайностью. Я уже не верю ни в какую теорию вероятности, я готов упасть на колени и молиться черному лоскуту над своей головой. Потому что я внезапно, вопреки всяческим теориям, полон сил и совершенно не голоден.

Я возвращаюсь в дом - теперь это получается намного быстрее. С порога оборачиваюсь и хочу найти глазами лоскут чистого неба, но почему-то отсюда, всего с двадцати метров от сарая его совсем не видно. Поднимаюсь в спальню и, прежде чем разбудить жену, замираю над ней. Хотя от неё кисло пахнет голодным желудком, хотя синяки под глазами её вовсе не красят, она кажется в этот миг абсолютно прекрасной. Сон разгладил её лицо, и я вижу перед собой ту самую студентку - первокурсницу, за которой без устали наблюдал на лекциях. Я безбожно косил глазами, крутил головой, почесывался, я находил сотню причин, чтобы только повернуться в её сторону, чтобы только взглянуть на её профиль, прозрачный по краям на фоне оконного проёма, на пухлые губы, которыми она всегда шевелила, записывая конспект. И вот эта женщина, которая со мной уже почти двадцать лет, которая родила мне чудесных детей, доверчиво лежит прямо передо мной. Я нагибаюсь и осторожно касаюсь губами её губ. Она открывает глаза:

- Что это было?

- Я тебя поцеловал.

- Нет, ты слышал? Будто взрыв…

- Никакого взрыва, только поцелуй.

- Ничего не понимаю, - жена приподнимается на локте. - Такое впечатление, что так хорошо я ещё никогда не высыпалась. Даже есть почему-то не хочется.

Она смотрит на меня и улыбается. Мне хочется прыгать от радости - только потому, что она улыбается. Я не могу удержаться и, став на колени, подползаю к ней. Беру её лицо в свои ладони и приближаю губы к её губам. Странно, но теперь от неё совсем не пахнет кислятиной и даже обычным куревом. Кажется, что её кожа благоухает корицей и шоколадом. Я осторожно целую жену, но она вдруг отстраняется и с удивленной улыбкой говорит:

- Это - не взрыв, это ты… Когда ты целуешь, у меня уши закладывает. Что с тобой?

Я шутливо подношу палец к губам и маню её за собой. Одевшись, мы выходим на крыльцо. Жена послушно следует за мной, даже не задавая, по своему обыкновению, миллиона вопросов. Сойдя вниз, я подхватываю её на руки, и так шагаю до сарая. Мне хватает сил с нею на руках бодро, даже вприпрыжку, идти, раздвигая сугробы. Словно атомный ледокол по тонкому льду. Я ставлю жену на тот самый лоскут травы и поднимаю руку вверх:

- Смотри!

- Что это там? Чистое небо?

- Да. Прямо над нами дыра в тучах. И снег сюда не залетает. По крайней мере, последние два часа. Я здесь, на этом самом месте отключился - недавно, минут десять назад. Даже не знаю, может, силы просто кончились… Но когда очнулся, почувствовал себя, будто заново родился. Не понимаю, что это за штука, но это - самое удивительное, что я когда-либо видел.

- Тут, действительно, хорошо. Дышится легко. Слушай, надо привести сюда детей.

Маша с Володькой сопротивляются и требуют оставить их в покое. Я силком выволакиваю их из постелей, где они спят одетыми, и по очереди, на руках приношу за сарай. У Володьки заплетается язык, но он пытается вырываться. Совершенно бесполезно, ведь сил у меня, особенно сейчас, намного больше. Когда я приношу его, Маша уже может стоять на ногах. Обнявшись с матерью, они смотрят на меня и улыбаются. Потом помогают усадить на траву Володьку. Проходит минут пять, и глаза его проясняются. Ещё через минуту он пытается вскочить, но ноги его не слушаются. Наконец, он поднимается, и мы вчетвером стоим, обнявшись. Стоим, прижавшись друг к другу, и я различаю дыхание каждого из них. Ещё минут через десять я осторожно говорю:

- Кажется, мне хватит. А то как будто сердце в голове стучит.

Постепенно все возвращаются в дом. Дети наперебой спорят и фантазируют, что же это за штука обнаружилась за сараем. Для них это - игра, а я вдруг понимаю, что странная находка - вовсе не случайность, она как-то связана с моим апокалиптичным докладом в Совбезе. Ведь она помогла моей семье победить голод, тот самый голод, который, по моим прогнозам, угрожает всей нашей планете. Что же мы такое нашли, ещё предстоит выяснить, но это может стать панацеей. Какой-то идущий из космоса канал чистой энергии, способной питать человека не хуже, чем обычные продукты. Единственно, что меня беспокоит, что не позволяет разделить бурную радость детей, - это пока ещё смутные опасения. Я ведь ни черта не знаю об этой штуке - как она работает и к чему может привести. Мой дед умер здесь, умер от кровоизлияния в мозг. Да и мои мозги на том самом месте тоже недавно чуть было ни закипели.

Наутро метель не стихла, но стала намного меньше. Я настраиваю лыжи для себя и для Володьки. Домашним я рассказал про свои опасения и про смерть деда. Все без споров согласились: не стоит нашей находкой злоупотреблять. Мы с Володькой перед выходом заряжаемся там по очереди и совсем понемногу. Сын вообще возвращается из-за сарая довольно быстро и, отведя меня в сторону, жалуется на то, что в нагрузку к зарядке получил непроизвольную эрекцию, которая теперь мешает ему ходить. Кажется, я давно не видел его таким смущенным. Да и вообще смущенным. Когда он сейчас краснеет, я вдруг замечаю, что пушок у него над губой, наверняка, подкрашен в темный цвет, чтобы больше выделялся. Это складывается в моей голове с его приверженностью к стилю «милитари» в одежде и общей худобой. И я вдруг понимаю: сына ужасно мучит, что он не такой сильный и мужественный, как его сверстники. Мне хочется немедленно усадить его рядом и рассказать, как много я наделал в жизни глупостей, чтобы только не выглядеть в глазах окружающих «бабой». И какой же ерундой мои страхи оказались на самом деле. Но у меня сейчас просто нет времени - день зимой ужасно короток. Поэтому я лишь улыбаюсь и ободряюще хлопаю Володьку по плечу. Потом бегу заряжаться. Я остаюсь под клочком теперь уже голубого неба ровно до тех пор, пока в голове не появляется знакомое покалывание.

Мы начинаем путь резво, но постепенно находим нужный ритм. Мы привязали к одежде веревку, чтобы не теряться в метели, и теперь просто вынуждены двигаться в такт. Дороги совершенно не видно, но я снова полон уверенности в своём чутье. Проходит примерно час, и вдруг начинаются странные вещи. Во-первых, мне кажется, что места вокруг - какие-то не совсем знакомые. Я списываю это на обилие навалившего снега, но подозрения становятся всё настойчивей. И, во-вторых, веревка сзади натягивается всё чаще и сильнее. Я спрашиваю Володьку, в чём дело, но он только отшучивается. Когда же я признаюсь, что заблудился и надо вернуться немного назад, он в изнеможении прислоняется к берёзе. Мне это жутко не нравится, и я спрашиваю:

- Ты сколько заряжался перед выходом? Пять минут, десять?

- Ну, примерно…

- А точнее?

- Минуты две, - говорит он убитым голосом. - Или меньше… У меня здесь как всё напряглось, так я сразу и ушёл. Но как ты себе представляешь, как бы я пошёл на лыжах с такой торчащей штукой?!

Он почти кричит, у него истерика, но уже через мгновение он замолкает и смотрит, не мигая, прямо перед собой. Я подхожу к нему вплотную и притягиваю к себе. Пытаюсь поцеловать в губы, но он вдруг бешено отбивается. Это похоже на агонию, потому что я чувствую, как быстро он устаёт. Я кричу ему: «Дурак, я хочу поделиться с тобой энергией! Не дёргайся!», я только успеваю коснуться его губ, как сразу лечу в сугроб. Володька вытирает губы, но взгляд у него прояснился:

- Что ты сделал?

- Эта энергия… эта сила может передаваться поцелуем.

- Но мы не можем целоваться… в губы…

- Если идет речь о жизни и смерти, можем.

Он прикрывает глаза и говорит:

- Тогда давай ещё.

И я целую собственного сына. Я понимаю, что его гормоны сейчас опять могут взыграть на ровном месте, только оттого, что неведомая сила переливается из моего в его тело. Мой долгий поцелуй в губы и его эрекция - неправильное сочетание и недопустимо с точки зрения обычной морали, но мне сейчас не до неё. У меня задача - выжить и спасти свою семью.

Мы идём с Володькой обратно по нашей лыжне. Наконец, становится ясно, где я не туда свернул. Прежде чем возобновить свой путь в правильную сторону, я спрашиваю сына:

- Ты как? Можешь прикинуть, насколько тебя ещё хватит? Только честно!

Он, прикрыв веки, вслушивается в себя, вертит головой, потом смотрит на часы. Вздыхает, не смея смотреть в мою сторону:

- Могу ошибаться, но минут на пятнадцать - двадцать.

- Черт! Так мы не доберемся - ни до трасы, ни обратно до дома.

Я тоже прикрываю веки и пытаюсь сосредоточиться. Внезапно слышу:

- Пап, ты иди, а я здесь тебя подожду, вот под этой елкой, - Володька указывает на ель, нижние ветки которой образовали что-то типа небольшого шалаша. - Только помоги наломать веток для костра.

Мы разводим под ёлкой огонь, и я с тяжелым сердцем отправляюсь назад, к даче. Но других вариантов нет. Я сам чувствую, как быстро заканчивается энергия, полученная на том пятачке. Возможно, ни я, ни Володька просто не умеем её правильно удерживать. Она расходуется, по-моему, на всякую ерунду - на переживания, страхи, разговоры, даже на излишне глубокое дыхание. Немного отвлечешься и чувствуешь, как слетает с губ здоровенный её кусок. Я бегу в сторону дачи, я чувствую, как в спину мне смотрит мой собственный сын, которого я бросаю в зимнем лесу, и понимаю, что не имею права об этом даже думать. Я должен думать только о ритме своего дыхания, о том, как удержать свой рот закрытым.

В какой-то момент вижу впереди две фигуры, бредущие навстречу. Это не может быть никто, кроме моей жены и дочери. Я приближаюсь к ним и замечаю, насколько лица их измождены, значит, они не зарядились энергией перед выходом. Я сдерживаюсь, чтобы не растратить силы на гнев, но жена, увидев меня, шепчет: «Где Володя?», а Маша кричит: «Бледные вернулись!». Выходит, я со своим возмущением поторопился. Выходит, подзарядиться перед дорогой они просто не могли.

Мои напасти усугубляются в тот момент, когда кажется, что хуже - просто некуда. В такой ситуации мозг становится будто бы придатком дикого животного, таящегося в каждом человеке. Это животное берёт на себя управление телом, когда разум пребывает в растерянности. Оно реагирует быстрее, чем может родиться мысль, оно руководствуется чутьём и инстинктами. Оно древнее и мудрее цивилизованного рассудка, поэтому я доверяюсь сейчас исключительно ему. Именно оно кричит жене и дочери: «Оставайтесь здесь, спрячьтесь под теми ёлками». Именно оно обходит дом, держась у кромки леса, именно оно раздувает ноздри и умудряется одним взглядом окидывать всё, что делается на даче и вокруг неё.

Я вижу свой автомобиль, две фигуры рядом и какое-то шевеление в окне второго этажа. Значит, все трое - здесь. Возле забора я снимаю лыжи и протискиваюсь через заднюю калитку прямо на заветный пятачок. Мне трудно расслабиться, стоя под лоскутом чистого неба, потому что в двадцати метрах от меня снуют враждебные личности. Но мне удаётся как будто расщепить своё внимание - одна половина меня, как дикий зверь, прислушивается ко всему, что происходит вокруг, а другая отдаётся нирване, куда несёт меня поток энергии, стекающий сверху.

В следующий момент всё происходит так, будто не со мной. Будто я со стороны наблюдаю за тем, как возникает из-за угла бородатый субъект, одетый в засаленный пуховик и драную меховую шапку, как я в два прыжка оказываюсь рядом с ним и обрушиваю на него свои кулаки. Прихожу в себя, только когда он с каким-то булькающим хрипом валится в снег. Мои руки - все в крови, и я прыжками бегу назад к забору, по пути пытаясь оттереть кровь пригоршней снега.

Крепления лыж меня не слушаются - кажется, я сломал палец. Боли нет, просто онемение, как будто полруки живёт само по себе. Потом я вижу перед глазами только мелькание собственных лыж: вперёд - назад, вперед - назад, и стараюсь не оглядываться. Наконец, добираюсь до жены и дочери - они успели здорово продрогнуть и слабо реагируют на моё появление. Первой целую Машу - она распахивает глаза, но не вырывается. То ли женщины чувствительней мужчин, то ли энергия по своей природе энергия передаётся между мужчиной и женщиной куда более гармонично. Правда, пока я могу сравнивать только с Володькой. В случае с Машей чётко видно, как перетекает от меня к ней сладковатая на вкус, щекочущая жидкость. И, по-моему, дочь видит то же самое. Она, по крайней мере, не сопротивляется, как тот же Володька. Она смотрит мне в глаза и кажется мудрее, даже взрослее его, несмотря на то, что формально младше почти на три года. Она снова становится похожей на меня самого, как тогда, когда ей было год или два. В то время я пугался, глядя на неё - казалось, будто смотрю на самого себя в зеркало. Смотрю из щемящего, потерянного прошлого. И вот опять. Я забываюсь и заставляю себя оторваться от Машиных губ, лишь вспомнив, что ещё нужно поделиться силами с женой и сыном.

Когда мы добираемся до Володьки, метель окончательно стихает. Хотя небо затянуто тучами, но после снежной полутьмы кажется, что всё вокруг - слишком яркое. От снежной белизны даже болят глаза. Лес замер в совершеннейшей новогодней сказке, но нам сейчас - не до красот. Женщинам тяжелее, поскольку у них нет лыж, и приходится идти по глубокому снегу. Но я не вправе разделять с ними тяготы, ведь лыжные ботинки - только у меня, и мне нужно беречь силы для Володьки.

Он довольно комфортно устроился в импровизированном шалаше. Если бы не его сдержанное покашливание, я бы решил, что с ним всё в порядке, и что он при нашем расставании просто себя недооценил. Он смиренно сносит мой поцелуй, правда, просит Машу отвернуться. Потом мы наспех пьем чай из моего термоса под Володькиной ёлкой. Прежде, чем двинуть дальше, я на секунду касаюсь губ каждого и с ужасом понимаю, что сил снова на всех не хватает.

Так странно, как быстро я научился управлять странной энергией. Это намного проще, чем рассчитывать время до очередного приема пищи. Мне даже приходит в голову шальная мысль, что она, эта космическая энергия - более естественна для человеческого организма, чем обычные белки - жиры - углеводы. Я думаю об этом, снова возвращаясь на лыжах к даче. Моя семья опять оставлена в холодном лесу, правда, теперь все трое - вместе. Часы я где-то в суматохе потерял и не знаю, сколько времени. Слава Богу, ещё не темнеет, хотя, я думаю, что дело движется к вечеру.

Впереди между деревьями появляются всполохи огня - эти ублюдки подожгли нашу дачу. Руки непроизвольно сжимаются, и я вскрикиваю от боли в сломанном пальце. Энергии во мне остаётся не так уж много - я чувствую это по тяжелеющим ногам. И, несмотря на все уговоры, злость только усугубляет потерю сил. К задней калитке я подъезжаю совершенно никакой и долго стою, упершись лбом в забор, чтобы набраться духа для последнего рывка.

Жар от горящего дома чувствуется всем телом. Мне в моем теперешнем состоянии трудно быть осторожным. Я уже не смотрю по сторонам, а упорно лезу к заветной проплешине на снегу. Добравшись, сажусь на колени и закрываю глаза. Заснеженный мир под низким серым небом, дом, что пылает как факел, и медленно летящие сверху черные хлопья сажи - всё исчезает для меня. Исчезаю я сам.

Сколько проходит времени, я не знаю, но когда открываю глаза, то встречаюсь ими с глазами чужаков, напряженно всматривающихся в моё лицо. Я почему-то даже не вздрагиваю, а только ухмыляюсь - оказывается, третьего злодея я вовсе не убил, не взял, как говорится, грех на душу. Он прячется за спинами своих подельников, и белки его глаз выделяются на лице, покрытом темно-красной коростой - всё-таки здорово я его отделал. Я понимаю, что мгновенье назад эти бородатые, засаленные и, действительно, бледные личности крались ко мне, но остановились, столкнувшись со мною взглядом. Я снова ухмыляюсь, потому что понимаю ещё одну вещь: им страшно. Моё непонятное возвращение, моя поза, моя улыбка - всё их пугает. Их держит здесь только русское «слабо», только то, что их - трое, а я - один. Но когда я, всё так же улыбаясь, поднимаюсь на ноги и делаю шаг в их сторону, они бросаются наутёк. Раненный бежит последним, он то и дело падает, увязнув в глубоком снегу. Когда я слышу шум двигателя, спохватываюсь и чертыхаюсь, что не догадался их преследовать, чтобы отбить машину.

В этот раз я заряжаюсь до такой степени, что треск в голове становится просто пугающим. Я должен вынести отсюда энергии на четверых, чтобы хватило часов на семь-восемь напряженной ходьбы. В не пострадавшем от пожара сарае нахожу лист фанеры, креплю к нему на двух гвоздях верёвку - получается что-то типа санок для наших женщин. Я впрягаюсь в них и снова пускаюсь в путь по уже накатанной лыжне. Я иду быстро, но осторожно, чтобы не растерять по дороге драгоценные силы, не расплескать от какого-нибудь неверного движения. Таким же сосредоточенным меня видят родные, когда я добираюсь до их стоянки. Перецеловав всех, я тут же раздаю краткие инструкции. Мы по очереди с Володькой тащим фанеру, на которой так же по очереди отдыхают жена и дочь. Я прислушиваюсь к себе, к тому, как ведёт себя полученная из космоса энергия, делюсь советами с другими - как дышать во время ходьбы, как расслабляться при отдыхе. И все меня беспрекословно слушаются. Воспряли духом, смотрят мне в глаза и слушаются. И кажется странным, что они смотрят вот так - прямо на меня, как будто в последние годы всегда смотрели куда-то мимо…

- Пап, у тебя кровь на одежде… - Маша сидит в санках, в которые сейчас впряжен Володька, и пристально рассматривает меня. Я еду позади, замыкая наш маленький отряд. В паузе между вдохом - выдохом кидаю:

- Молчи, экономь силы.

- А всё-таки…

- От бледных отбивался - одному разбил морду.

- Я не знала, что ты у нас такой смелый, папка… А ты заметил, что нами будто кто в бильярд играет? Бьёт кием по тебе, а ты нам удар передаёшь, чтобы мы катились дальше. Уже два раза, получается, бил - правда, смешно?

- Конечно, смешно, только молчи…

Она замолкает, но продолжает смотреть на меня. И этот её взгляд из-под надвинутого на глаза платка, эта блуждающая на губах улыбка, спрятанная в шарф - даже не знаю… что-то в них есть незнакомое и такое… трогательное, что ли.

Я пытаюсь гнать от себя мысли, которые воруют у меня драгоценную энергию, но бесполезно. Я не могу не думать, что испытание, которое нам выпало, вдруг сделало нашу семью настоящей семьей. То, как я теперь смотрю на этих троих безумно родных мне людей, как они смотрят на меня, - вот, оказывается, ради чего стоит жить. И этого ни черта не было каких-нибудь три дня тому назад. Огромный кий из космоса долбанул по нам, и мы, до этого бессмысленно сталкивающиеся и разлетающиеся в разные стороны, вдруг приобрели одну общую цель. И не только в смысле выбраться из этой заварухи, - я уверен, что мы неминуемо выберемся, пусть даже мне придется сто раз возвращаться для подзарядки, - но и вообще по жизни. Мы - единое целое, и раньше это не удавалось почувствовать, осознать из-за каких-то глупых недомолвок, косноязычия и элементарного дефицита сил, которые я растрачивал на страны и народы, но не мог сберечь хотя бы немного для собственной семьи. Да и где я мог узнать, что у Володьки куча комплексов, а Маша всё так же пугающе похожа на меня. Но не в этом дело, хотя в мелочах и прячется истина. Важно то, что спасать всю планету есть смысл, только если спас, сохранил собственную семью. Если ты достаточно силён, силён не только потому, что за плечами у тебя уходит в небо загадочный космический кий, но ещё и потому, что сам ты - далеко не бильярдный шар. Ты вдруг всё понимаешь и всё чувствуешь, понимаешь даже то, в чём раньше ни черта не смыслил - про себя, про близких, про целый мир.

Я не должен об этом думать, потому что от таких мыслей, непонятно почему, на глаза наворачиваются слёзы. Но на меня смотрит моя дочь, улыбается, и глаза у неё тоже предательски блестят. Мы с нею и ещё двумя близкими мне людьми ожесточенно продираемся сквозь снега к своему спасению и при этом плачем от почти неуловимого, но всё же счастья. Счастья внезапно осознанного родства.

Tweet