Может быть, просто климат не тот -
Мало сосен, березок, болотца.
Ну, а может быть, он не растет,
Потому что ему не растется.
Г. Иванов



    То, что я ханжа и ретроград, я понял окончательно совсем недавно. Накануне своего сорокалетия. Это было, как озарение. Меня стали раздражать РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ матом уличные подростки (мы-то в их возрасте матом только ругались, причем, как мне сейчас кажется, не прилюдно). Мне буквально начали бросаться в глаза посторонние металлические предметы в пупках, носах, бровях и розовых губках… представительниц противоположного пола (о мужчинах я уже не говорю!), а также вытатуированные, над вечно торчащими из штанов стрингами, разноцветные псевдовосточные орнаменты.
    Я даже намедни написал гневное письмо нашему вороватому мэру,  когда чуть было
не проколол себе ногу валяющимся на «детской площадке» использованным шприцем. Знаете, таким одноразовым тоненьким шприцем  для диабетиков. Их как-то особенно полюбили нынешние наркоманы.
    Где ханжество, там и вполне закономерный: «стук-стук-стук…»
    Да, в наше время  мата было меньше, детские площадки убирали лучше, шприцы были толще, а иглы, приходилось много раз кипятить в домашних услов…
    Извините, что-то я не о том…

*    *    *

    Мы учились с ним в одной школе. Звали его Денис Ширшиков. Класса так до четвертого. Потом, видимо, матушка его сменила фамилию на Дыбенко, и он, соответственно, стал однофамильцем одного репрессированного в 38-м матроса, - ставившего раком – на законном основании! - бабушку российской революции, - Коллонтай, так как являлся не только ее официальным мужем, но и товарищем по партии.
    Дыбенко, конечно, лучше звучит, чем Ширшиков, но называли его все равно либо Ширшик (чуть ли не по детсадовски), либо Денис, до того самого момента, пока не произошла в нём серьезная личностная перемена…
    Но об этом ниже.

  Я в те времена еще не был ханжой и ретроградом.
  Я только что вернулся из армии и активно приобщался к «прелестям гражданской жизни».
    Ширшика я сразу не узнал… Он стоял на выходе из кинотеатра босиком (был конец сентября), ровно посередине покидающего зрительный зал людского потока и виртуозно стрелял у выходящих мужиков сигареты, беззастенчиво засовывая их  в завязанную на груди хиппейским узлом рубаху.
    Времена «детей цветов» закончились в нашем городе, когда нам было с ним лет по шестнадцать…
    Но судя по длинным русым волосам, густой копной спадающих на ворот его рубахи, босым ногам и обрезанным «по самое некуда» шортам (повторяю, – был конец сентября!) Ширшик свято хранил в памяти завет того «потерянного поколения»:
ЖИВИ БЫСТО,
УМРИ МОЛОДЫМ.

    Мы обнялись. Потом прошли к автобусной остановке, где я купил у недоверчивого таксиста пару бутылок водки ( был разгар горбачевской борьбы с пьянством и
алкоголизмом…) и завалились ко мне домой.
    Он говорил преимущественно о наркотиках. Вспоминая его рассказы, я давлюсь от смеха, когда в криминальных новостях по телевизору слышу бравые отчеты наших ментов об уничтожении «плантаций конопли» в Подмосковье и о ликвидации посевов мака в огородах  мирных жителей окрестных деревень. Реляции эти я слышу каждый год, между тем большинство обывателей даже и не догадывается, что подмосковная конопля и жалкий пищевой мак,  растущий у заборов наших дачников, – это «беспонтовая ботва», не содержащая ни грамма кайфа, так как  в условиях средней полосы «трава», а уж тем более, мак - не вызревают.
    «Трава» просто не успевает вобрать в себя нужного количества солнца и влаги, чтобы, будучи собранной бережной рукой наркоторговца, высушенной и перетертой в мелкую «шалу», - по настоящему торкнуть придирчивого и искушенного московского растомана.
    С маком дела обстоят еще хуже. Во-первых, у нас выращивают не тот сорт.
Для получения, скажем так, истинного удовольствия - необходимо высевать мак сонник ( не помню, как это по латыни… бутоны у  него, между прочим, в «момент созревания» с человеческий кулак !), а не ту херню, что еле-еле пробиваясь через пыльные сорняки, буколически покачивает своими чахлыми цветочками среди достающих почти до колен и разросшихся по всем окрестностям, одуванчиков. Во-вторых,  если даже срезать не успевшие созреть маковые головки (а только такие и нужны) и сделать из них
достаточно концентрированный раствор, то  все равно «бодяга» эта может послужить только для того, чтобы ненадолго облегчить мучения закоренелого «торчка» в часы тяжелой и, как правило, неминуемой - ломки. Так что, серьезные люди, если и собирают за городской чертой мак и коноплю, то делают это, чтобы, приготовив их должным образом, добавлять в хороший и суперкачественный «товар», привезенный из Средней Азии или Афганистана.
    Потом он долго и смешно рассказывал, как собирал в лесу галлюциногенные поганки и учил меня варить какую-то дрянь – «крутой стимулятор!» - из капель в нос (восемь копеек за пузырек…), которую, к моему глубокому изумлению, можно было купить в любой аптеке, без всяких трудностей и рецептов от врача.
    Я же придерживался тогда и придерживаюсь сейчас мнения, что «вотка – лучшая отвертка»; Ширшик на этом основании называл меня люмпеном и потенциальным «синяком», однако водку мою пил, и сигареты мои, ни какой «травкой» не приправленные, курил с видимым удовольствием. На мой прямо поставленный вопрос: где ботинки потерял? Он ответил как-то туманно и загадочно, мол, муж рано вернулся… пришлось сваливать…обосоножил совсем, а на новые - денег нет, ну, в общем, как всегда…
    Я выдал ему свои старые «доармейские» мокасины, поношенный свитер и еще, как ни странно, он попросил почитать двухтомник Блока, который он листал, когда я повторно ходил за водкой или отлучался на пару минут в туалет.

    Прошло около полугода. Мы хоть и обитали с Ширшиком в одном районе, но пути-дорожки у нас по жизни были разные. Я уже начал жалеть, что дал ему почитать двухтомник (все-таки подписное издание, подаренное мне горячо любимым дедом на совершеннолетие), - ищи-свищи теперь этого грибника-любителя по всей Москве.
   
    Он завалился ко мне домой по-простецки, без предварительного телефонного звонка. На голове его красовалась панама темно-красного, или скорее, - бордового цвета в мелкую белую крапинку…Ниспадающие на ворот рубахи патлы отсутствовали напрочь. После кратковременной поездки в Крым в составе небольшой группы таких же, как он реликтовых маргиналов, Ширшик был «радушно» принят вокзальными ментами: жестоко отпизжжен без объяснения причин, и побрит наголо. После чего, отсидев пятнадцать суток, был выпущен на свободу, где и познакомился с одной «неформальной» художницей, подарившей ему эту «заебательскую», по его словам, панамку.
  Панама эта, носимая им зимой и летом, послужила впоследствии основанием для возникновения самой яркой и самой популярной клички в жизни Ширшика: все знакомые в нашем районе стали звать его МУХОМОР.
    Но это было потом, а тогда мы просто загуляли. Сильно. Не по-детски. На третий день мы вызвонили «неформальную» художницу  по имени Галя и по фамилии Боганова  (очень хотелось на нее посмотреть) и приступили к доскональному изучению личностных перемен, произошедших с Ширшиком-Дыбенко-Мухомором за минувшие полгода.
    А перемены были, и весьма существенные: он влюбился.
   
    Влюбился Мухомор в поэзию Александра Александровича Блока.
    Влюбленность эта имела почти патологический характер. Он выучил все стихи из моего двухтомника наизусть и даже мог цитировать целые предложения из писем и критических статей.
    Я сам люблю Блока.
    Но чтобы вот так – наизусть да еще в таком неимоверном количестве…
    Зависть моя не имела границ.
    Несмотря на душившую меня «жабу», слушал я его очень внимательно. Знаете, бытует такое мнение, что артисты читают стихи ПРАВИЛЬНО, а поэты читают так, как их НУЖНО читать. Мухомор не был ни артистом, ни, слава богу, поэтом, потому чтение его походило на что-то среднее между «правильным» и «нужным»…
    Впечатление было охуительное. После зацитированных до метафорических дыр духов и туманов «Незнакомки»
стремительно и неизбежно,
почти без всякой паузы
прямо передо мной,
выныривая из едкого  дыма тлеющей у меня под носом сигареты,
возникали
«Елагин мост
и два огня»,
где «две тени, слитых в поцелуе,
неслись у полости саней», и тут же,
без остановки,
появлялся
из нагроможденья
плохо освещенных храмовых колонн, -
отрок, зажигающий свечи и 
медленно уходящий на задний план,
уступая место
девочке,
которая, - помните? –
«пела в церковном хоре 
о всех погибших
в чужом краю»… 
…и мой, заставленный пустыми банками из-под консервированного минтая и засыпанный хлебными крошками, кухонный стол
мистическим образом
преображается
в залитую липким кабацким вином
стихотворную поверхность:

Я пригвожден к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне всё - равно.
Вон счастие мое - на тройке
В сребристый дым унесено...

    И там, где только что проступала «вселенная пустая», глядящая в нас мраком глаз, повинуясь безудержному порыву  фантазии и глуховатому голосу Мухомора, на нас с Галей обрушивалась «фирменная» блоковская метель, в самой глубине которой таинственно мерцала отравленная шпага Лаэрта и  мелькали разноцветные цыганские юбки, стремительно убегающей в предрассветный сумрак Кармен.
   
    Эстетика поэзии Блока, виртуозно озвученная Мухомором,  была совершено нестерпима.
Я, чтобы как-то смягчить, разбавить ее воздействие, пытался делать замечания, возражал:

- «На кресло у огня уселся гость устало,
И пес у ног его разлегся на ковер.
Гость вежливо сказал: "Ужель еще вам мало?
Пред Гением Судьбы пора смириться, сÖр».

-Ну что это за СЁР такой? Во дает Сан Саныч! Хотя, оно и понятно: «ковер» и «сэр» особо не зарифмуешь…

Или после:

- «Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как нёбо, аи».

- Северянин какой-то в одном флаконе с Вертинским …

    Все это выглядело как-то бледно и неубедительно.
    Гораздо серьезней были замечания и откровенные придирки со стороны Гали Богановой, никакой литературно-критической ценности, впрочем, не имевшие…
   
    Галя являлась художницей лишь отчасти. Она совсем недавно закончила какой-то «текстильно-вышивальный» техникум и, выйдя оттуда дипломированным дизайнером по одежде, пыталась позиционировать себя, прежде всего, как любительница литературы вообще, и поэзии Сергея Александровича Есенина в частности.
   
  Поэзия Блока и поэзия Есенина соотносятся друг с другом, как бескрайнее небо, усыпанное огромными ледяными звездами, и полоска земли, вспаханная под озимые на краю оврага, где два дня назад местные мужики устроили пьяную драку с поножовщиной из-за несправедливо, на их взгляд, проложенной межи.
 
    Блок – это космос, вселенная, охваченная  резким и пронизывающим снежным ветром, под порывами которого качается, исполненный высочайшего философского значения тусклый околоаптечный фонарь. Есенин же – это  районный краеведческий музей, где среди пустых водочных бутылок и выцветших фотографии, за рядами выставленных на всеобщее обозрение кокошников и косовороток, валяется  в темном углу забытый финский нож и поблескивает над входной дверью криво прибитая на счастье подкова.
   
    Галя читала Есенина по книжке. Это обстоятельство, в сочетании с ее внешностью – низкорослая полная девушка с массивной задней частью, крупными ляжками и круглым лицом, - на фоне гладкой, почти без запинки, декламации Мухомора делало ее подачу есенинского текста серой и мало впечатляющей. Тем более, что женщина, читающая чужие стихи, уместна, в моем понимании, только на новогоднем детском утреннике, скачущая в костюме Зайки-однояйки или Хрюши-отхерауши, с обязательным появлением по ходу пьесы поддатого деда Мороза и, не отошедшей «после вчерашнего», бледно-зеленой Снегурочки.
    В общем, имажинист и почвенник Есенин  сильно проигрывал символисту и мистику Блоку .
    Прочитанный мной «Черный человек» на Мухомора впечатления не произвел.
    Зато Галя стала подсаживаться ко мне все ближе и ближе, предупредительно (слишком предупредительно) пододвигала ко мне пепельницу, да и вообще, – всяческие оказывала мне скрытые (и не очень) знаки своего странноватого женского внимания.
   
    Порочная мысль отодрать Галю на пару с Мухомором  посетила меня на третью неделю нашего знакомства. Мухомор, правда, на первых порах отнекивался и сопротивлялся, говорил, что она толстая и страшная, но… чего только не сделаешь, исходя из чисто гуманистических соображений.

    Сразу хочу заметить: групповой секс, вопреки весьма распространенному мнению
( - Люблю, групповуху!
–  Почему?
– Можно сачкануть…),  -  дело сложное, ответственное, и требующее не только полнейшей физической отдачи от всех участников, но и полной согласованности и единодушия внутри, так сказать,  задействованного коллектива.
    Тут не сачканешь.
    Но дело даже не в этом: чтобы получить от группенсекса ИСТИННОЕ удовольствие, необходимо подготовиться персонально, т.е. настроить себя на совершенно особый, альтруистический лад, плохо совместимый в человеческом сознании с нашим  собственническим и крайне эгоцентричным образом мышления.
    Я где-то читал, что при групповом сексе  у мужчин (если их двое и больше…) количество спермы в момент эякуляции увеличивается чуть ли не в полтора раза. Это, по мнению некоторых «продвинутых» сексопатологов, бесспорно доказывает тот факт, что репродуктивная функция человека напрямую связана с соревновательным началом, заложенным в нас самой природой. Конкуренция, мол, сказывается: у кого из самцов больше спермы выделится, от того самка, вроде как, и «залетит»… Фигня конечно, но что-то в этом есть.
    Если даже внутри вашей группы царят  мир, любовь и взаимопонимание,  все равно элемент соперничества, на каком-то зверином, подсознательном уровне скажется всенепременно и, самое трудное - элемент этот целиком и полностью исключить  только уступая другому, отдавая  самые «лакомые» куски, не стараясь занять «первое место» во рту или во влагалище вашей партнерши, вы сможете погрузиться в полную нирвану и обрести наивысшую гармонию, ради которой люди преимущественно и занимаются этим грязным и греховным делом, положив «с прибором» на этические нормы и морально-нравственные комплексы.


                    ( ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

Tweet