Недели не прошло, как Иван Обухов вернулся из родного Ленинграда. Сразу же после войны, как только появилась возможность, Иван написал письмо маме и бабушке.

Ответа не было. Написал ещё пять или шесть писем.

Напрасно. Молчание и пустота. Тогда послал запрос в "соответствующую инстанцию". Отклик пришёл быстро, и был он совсем нерадостным. Говорилось в нём о том, что родных у Ивана больше нет.Сколько раз перечитывал Иван холодный казённый документ и не мог поверить. Не мог и всё тут. Решил съездить сам.

Летел самолётом из Минска в ленинградский аэропорт Шоссейное, ехал до Невского на попутках. Города не узнал. Стоят вокруг пустые стены, как декорации в театре, с чёрными глазницами окон. Отвернулся от окна, чтобы не видеть.

Когда почти добрался до места, пошёл медленно по холодным камням набережной, подходя всё ближе и ближе к своему дому. Ленинград изменился, как человек - осунулся, похудел. Ни одного дерева ни осталось во всём городе - всё спилили на дрова. На окнах крест накрест полоски. Вот здесь за углом школа, где учился Иван. Повернул за угол - как будто током ударило.

Развалины. Едва по колено кирпичи. Видимо, прямиком в крышу бомба попала. Такое разрушение бывает, когда она сквозняком все этажи пробьёт и на первом взорвётся. Чёрные руины, одни мёртвые камни.

Иван развернулся и быстро пошёл к своему дому. Он боялся, что и его родной, знакомый с детства дом, двор, где он вырос, вот также развален, и не осталось ничего, только груда камней, а под ними нераскопанные, навсегда похороненные лежат мама и бабушка.

Но дом был цел. Двор пуст и тих. Непохож на тот довоенный, в котором они с пацанами гоняли тряпичный мяч. Тот же мокрый меловой запах в подъезде. На перилах тоже нет деревяшек. Вот и дверь коммуналки. Дверь, из которой Иван вышел, уходя в армию, дверь, к которой он вернулся спустя пять лет. Три звонка и ни один не звонит. Иван с силой постучал.

Гулко отозвалось в квартире эхо. Коридор длинный, по нему Иван бегал взад-вперёд, когда был маленьким. И тишина. В комнатах ни шороха. Иван с силой постучал кулаком ещё раз. Дверь скрипнула и, отпружинив чуть-чуть, приоткрылась.

Иван потянул за ручку. Не заперто. Дверь, жалобно взвизгнув и скрипя, поддалась, и из квартиры дыхнуло на Ивана незнакомым запахом. Нет, не так пахло у них дома до войны. Иван прошёл и не узнал коридора. Обои ободраны до кирпичей, косяков в дверях нет. Три шага, и он на пороге комнаты, где они жили с мамой и бабушкой. Вроде и то же всё, но не узнать.

Мебели нет - сгорела в печи. Одежда, какая была - жили-то небогато - свалена на полу. Видать, кто-то помародёрничал. То, что получше забрали. Остальное, грязное и пыльное, валялось на полу подальше от разбитого окна без рамы и, видимо, являлось для кого-то постелью.

Сзади по коридору послышали шаги. Иван оглянулся. В дверях стоял седой широкоплечий худой мужчина, сжимая в руках увесистый стальной прут. Увидев человека в форме, он успокоился и спросил:

- Чего ищешь, служивый?

Иван сразу узнал этого человека - это был их сосед по лестничной площадке, мастер завода машиностроения, звали его до войны во дворе Чемоданом за квадратные габариты. А как звали по-нормальному, Иван не помнил. Теперь, правда, "Чемодан" больше походил на пустой и старый портфель, но узнать было можно.

- Жил я здесь до войны, - сказал Иван, - Обухов Ваня.

- Ха-ха, - засмеялся сосед, - То-то я смотрю, что видел где-то тебя! А я Василий Петрович, сосед твой. Бывший, - добавил он, подумав.

- Помню я Вас, - сказал Иван, - Чемоданом пацаны называли.

- Было такое, - хмуро произнёс Василий Петрович, - только давай общаться на "ты". Осталось нас жильцов довоенных человек десять. Война проклятая вымела, как косой.

- Мои-то как померли? - спросил Иван.

- Как все помирали, так и они, - отвернувшись, сказал Василий, - от голода и холода. Я всю войну на заводе отработал. Такого насмотрелся, Иван, не приведи господь. Пойдем ко мне в гости, чего стоять - в ногах правды нет. Угощать нечем, но чаю попьём.

- У меня угощение с собой, - сказал Иван, легонько стукнув по вещмешку, где гулко звякнули, ударившись друг о друга банка консервов и фляга спирта.

- Ого! - обрадовался Василий. - Паёк?

- Точно так, - ответил Иван.

Комната Василия была обжитой, с косяками и дверью, у которой Иван заметил бабушкин стул с гнутыми ножками и бархатным сидением. Василий перехватил его взгляд и, вздохнув, произнёс:

- У вас забрал, когда все твои помёрли. Всё равно бы утащили. Но если хочешь, отдам...

Иван махнул рукой:

- Да к чему он мне теперь? Что с ним делать?

Выпили по первой, полегчало. Тушёнка была американская "Второй фронт", как её называли наши. У Василия нашлась крупа, которую варили на "буржуйке" высунув трубу в окно на кухне. От второй стопки Василий разомлел и раскраснелся.

- Ох, Ваня, - сказал он заплетающимся языком, - тушёнка, крупа, спирт! А ведь ели, что придётся. Ремень я свой съел. Варил два дня. Всё равно жестковат был.

- Твои-то, - осторожно спросил Иван, - жена, дочь... Что?

Василий вмиг погрустнел, уставился невидящими глазами в одну точку и долго сидел молча. Потом монотонно, как поп, забубнил.

- Жена заболела зимой. Первая зима самая лютая была. Немцы бомбили. Мы днём работали, а ночью на крыше "зажигалки" тушили. Там её и продуло - воспаление лёгких. Если бы не блокада, питание нормальное, выжила бы, а так нет... Может, и хорошо это, что не мучилась три года, а так сразу. Слабая она у меня была. И бабуля твоя сразу почти померла. Зиму протянула, а весной помёрла. Мать-то твоя работала в две смены. Домой приходила раз в неделю с пайком для бабки. Пришла, а она мёртвая. Похоронили её сразу. Тогда ещё хоронили. Это потом просто во дворе складывали. А где похоронили - не знаю. Может, на Пискарёвке, а может, и на Смоленском. Не знаю, врать не буду. Вторую зиму хуже всего было. Страшно. Людей есть стали. Подкараулят, убьют. Ягодицы, бедра срежут, внутренности вынут и бросят на улице или в Неву. А могли и своих убить и съесть, особенно детей много пропадало. Так и дочь моя пошла за хлебом, за пайком и не вернулась. Я работал тоже по две смены, спал и жил на заводе. Пришёл однажды домой, ждал, ждал дочку. Нет её и нет. Пока покойница баба Васса - соседка не сказала, что ушла Галечка моя три дня назад. Искать её у меня сил не было. Василий поднял глаза к потолку и прошептал одними губами: "Прости меня, милая дочка моя!", и заплакал. Пьяные слёзы - быстрые. Вмиг польются, вмиг высохнут.
Иван налил ещё по стопке, выпили
- А мать моя как померла? - спросил Иван.
- Не знаю, Ваня, - ответил Василий, - Честно, не знаю. Я, как дочь пропала, перестал сюда приезжать. Так и жил в цеху. Да и смертей было столько каждый день, что привыкли. Следить перестали. Умер человек, как погулять вышел, никто не вспомнит. У меня люди прямо возле станков помирали. Присядет вроде отдохнуть, глядишь, а уже холодная. Бабы в основном у меня работали. Померли почти все. А я вот жив остался. Как, сам не знаю... Давай ещё по одной, что ли?
Выпив ещё и закусив, Василий разомлел и через уже минуту захрапел, упав прямо на сетку железной кровати. Мирно тикали ходики на стене. Комната Василия была плотно набита различной мебелью. На серванте, на подоконниках, на многочисленных полочках теснилась мелочёвка - статуэтки, шкатулки, вазочки. Вероятно, Василий не брезговал покопаться в разбомбленном доме или просто набить мешок вещами умерших от голода. Иван поднялся со стула, подошёл к серванту.

Вероятно, где-нибудь среди этих вещей затерялась и старая бабушкина статуэтка - красивый женоподобный фарфоровый ангел с печальным лицом и золотыми крыльями. В детстве Ивану очень хотелось поиграть с ним, но статуэтка стояла на самом верху большого платяного шкафа, и Ивану строго-настрого запрещали прикасаться к блестящему ангелу. Мама говорила, что это ещё прапрабабушкина вещь, и её нужно беречь, чтобы Иван мог подарить этого старинного ангела своим детям. Не сберегли. Где он теперь, этот смешной ангелок? Лежит ли разбитый в уличной пыли, или перекочевал в другой дом, выменянный на корочку чёрствого блокадного хлеба. Иван решил, что пора уходить, попробовал разбудить Василия, чтобы попрощаться с хозяином дома, но тот невразумительно что-то пробормотал, приоткрыв глаза, и сразу же наглухо уснул.

Тогда Иван вышел на лестничную клетку, аккуратно прикрыл дверь, вышел на улицу и направился прямиком на вокзал. Он не чувствовал любви к этому городу, отнявшему у него маму и бабушку, хотя город-то тут был и вовсе не при чём, просто надломилось что-то в душе, и тяжело было идти и по стрелке Васильевского острова, и по Невскому.

Каждая улица, каждый дом вызывали воспоминания о том, что уже потеряно навсегда и никогда не повторится. В этот же день Иван решил, что никогда больше не будет жить в Ленинграде.
Вспоминая свою поездку, Иван не заметил, как приблизился к дому, где он снимал жильё. Вернее, снимало начальство, а ещё точнее было бы сказать, что поселили его в этот дом в приказном порядке, подвинув хозяйку с четырьмя детьми.

Хозяйка была полная некрасивая женщина, потерявшая в войну мужа. Дети - вечно чумазые маленькие чертенята - любили Обухова за то, что он научил их делать бумажного змея и иногда угощал конфетами из спецпайка. Хозяйка сначала часто приводила в дом подруг - молодых, красивых вдов и незамужних. Пекла блины, приглашала Ивана посидеть. Но Иван интереса к невестам не проявлял, и сватовство вскоре прекратилось.

Не то, чтоб ему ни одна не нравилась, просто не хотел Обухов в этой глуши корни пускать, мечтал о повышении и о переезде. У самого крыльца играла с самодельными куклами дочь хозяйки Ирка. Потрепав её по кудрявой голове, Иван приподнял щеколду и вошёл в дверь.