Я положила трубку. На душе у меня было тяжко и пусто – как всегда после разговора с Машей. Сколько бы мы не говорили, я всегда чувствовала, как о многом мы думали и как мало мыслей сумели облечь в слова. Привычно опираясь на костыли, я дошла до кресла, села в него, прислонила пятку к батарее – чтобы не мерзла.

Включила телевизор. Я его всегда смотрела. Наизусть знала сериалы – этот, например, смотрела в пятый раз, - к творящимся в новостях ужасам уже привыкла. Я смотрела этот цветной говорящий ящик и презирала себя за то, что смотрю его и не могу оторваться, презирала за яркие мечты, которые у меня никогда не хватит духу осуществить, за свой характер, за свое уродство – я с силой стукнула себя по дорогому протезу, (самому дорогому, что было в моей квартире!),  а затем мысленный бунт кончился, и я опять, полностью свободная от мыслей, стала смотреть за сменяющимися картинками. Героиня произносила пафосный монолог, и мои губы шевелились вместе с ее губами. Монолог этот – напыщенный, неестественный, тошнотворный я знала наизусть, как и большинство реплик героев.

Я просто не знаю, что делать. После того, как нас с Машей совсем разъеденили, я никогда не знала, что делать. Недавно я вот нашла свой дневник – единственное, по-моему, что было только моим, когда мы с Машей жили вмете. Я поразилась, какой я была тогда умной – мне в то время было от силы лет десять, - я вспомнила о том, о чем вспоминать раньше не решалась. Внезапно (я всегда была импульсивной) я испытала непреодолимое желание перечитать свои записи.

Неловко поднявшись, опираясь на костыли и мучительно переставляя протез, я подошла к письменному столу и достала из ящика дневник. Под дневник был приспособлен ежедневник. Я открыла его и погрузилась в чтение.

«Учительница-психолог опять говорит, что мы учимся хорошо, но мы прекрасно знаем, что говорить это – ее профессиональный долг. Ее беспокоит, что мы недоразвитые – как она считает. Не понимает, что мы совершенны, а недоразвита она. Она говорит, что все прекрасно, но мы хорошо знаем – ей не нравится, что мы до сих пор не переходим на «я». Если мы не используем «я» - значит, не началось еще формирование личности, а без него нет самосознания, нет человека. Она давно выучила, что «я» должно формироваться у ребенка лет до трех, у близнецов это иногда происходит чуть подольше, но сиамские близнецы – случай редкий, неизученный... Она теряется – нам смешно.

- Саша, - говорит она, - подойди, тебе надо поправить протез. – Мы с сестрой подходим вместе, и она, раздраженная, пытается мягко улыбнуться. – Кому из вас надо поправить протез? Посмотри, Саша, у Маши он в полном порядке! – Мы смотрим на протезы друг друга, и тут у одной из нас он щелкает, и теперь оба протеза надо поправлять. Мы довольны своей проделкой. Мы смеемся. Психолог смеется тоже, хотя ей совсем не смешно...

Вечер. Мы не нуждаемся, как другие, в разговорах перед сном, мы можем разговаривать просто так, не используя этот грубый механизм сотрясания воздуха. Мы знаем, что завтра придет доктор. И не простой – тот самый. Мы ненавидим его. Мы помним, что он сделал в первый раз – мы, бывшие одним, разделились, «мы» превратилось в два «я». Мы боимся его и хотим сделать какую-нибудь гадость. Мы знаем – скоро будет еще одна операция...

Уцепившись за тему ненависти, мы вспоминаем, кого ненавидим еще. Журналистов, о да! Даже больше, чем доктора. Мы знаем – доктор хочет помочь, а журналисты лезут к нам, смакуют наше горе, показывают нас по телевизору, как экзотических животных, обсуждают наше «увечье». Когда мы были маленькими, мы кричали, когда они приходили, кидались в них разными вещами... Теперь у нас больше психологических тренингов, чем было когда-то. Так-то. Все. Мы спим.

Доктор пришел. Его глаза – очень светлые, водянистые, слезящиеся, смотрели на нас со вселенским сочувствием. Мы знаем, что он о нас думает. Он говорил только что с мамой. Маму мы тоже не любим – она дала разрешение на ТУ операцию, а теперь и на эту, которая скоро будет. Мы знаем, что она, как и доктор, действует из самых благих побуждений. Но мы знаем и чем дорога в ад выложена...
Мама хочет лишить нас возможности любить, иметь детей.
Слишком велика травма сиамских близнецов.
Она лишит нас этого, и мы никогда не узнаем, чего лишились.
Мы плачем.
Мы боимся.
А они удивляются нашему плохому настроению – делали-то вроде все правильно, ничего не говорили про операцию. Не знают, что мы видим их мысли сквозь их черепную коробку. Пристают с разговорами. Мы молчим. »


Я плакала. Я читала этот дневник во второй раз, все события, описанные в нем, произошли много лет назад, но все так живно! Слезы капали на страницы. От этой операции у меня до сих пор душа болит. Сколько этих операций в моей жизни было...

Постоянный страх перед наркозом – вдруг все пройдет не так и умрешь сама или умрет сестра, и эти пробуждения с тупой болью, физической и духовной, под белым потолком. И эти просьбы «не надо»,  обращенные к доктору, к маме – напрасные, бесплодные, как мы с Машей, просьбы. Я, не глядя, протянула руку, взяла коньяк. Поискала глазами стакан, потом плюнула на это и отпила прямо из горла. Громадный глоток, глаза заслезились, но я отпила еще. Перевернула несколько страниц. Начала читать оттуда, где начиналось «Я».

«Я плавно опустила руки на клавиши пианино. На тыльной стороне ладони у меня лежал карандаш. Я играла свое собственное произведение – мне задал учитель написать что-нибудь. С этим проблемы. Сама я играю великолепно – не постесняюсь этого слова, карандаш никогда не скатывается, даже если я не слежу за ним. Но это – чужие ноты, чужой полет души. И собственного произведения я никогда не могла написать. И сейчас не могу. Я могу только скучать без Маши...

Но сегодня радость! Счастье! Маша придет навестить меня! Словно в ответ (а может, и в ответ), на мои мысли послышился звук отпираемой двери.Такая же! Мое – наше лицо, мои – наши руки, наш голос...
Она осторожно, скромно, будто стыдясь, коснулась моего разума.Я ответила тоже очень-очень осторожно. Если появится «мы», нас опять изолируют друг от друга. Не надо показывать нашу радость! Маша со мной согласна. Она просто спокойно поздоровалась, так, как будто мы уже виделись сегодня. А мы не виделись почти четыре дня! Она села вместе со мной за пианино, пододвинув стул. Она хочет помочь мне! И теперь я почувствовала, что способна сочинить шедевр, достойный Бетховена. И Маша тоже рада, она тоже теперь может, вместе со мной, сочинить прекрасную музыку!

Мы начали играть, почти не задумываясь – музыка ясно звучала внутри нас, надо было только перевести ее в ноты, а слух у нас хороший. Психолог, наш постоянный и незванный гость, слушала, замерев, как статуя. Какой-то журналист, нашедший наконец-таки в нашем единстве с сестрой нечто необычное, специалист по паронормальному и желтой прессе, довольно улыбался. Ну и пусть. Ему никто не поверит. Ха, они столько лет нас пытались разоблачить – но им никто не верит.

- Вы покорите мир своим искусством, - прошептала учительница-психолог. Нам было приятно, но вообщем-то безразлично. Мы! Да, МЫ уже покорили мир! Маша улыбается. Мы берем финальный аккорд.»


Вскоре после этой записи дневник становился беспорядочным, а потом и вовсе кончался. Я мутным взглядом оценила количество оставшегося в бутылке коньяка и со вздохом поставила ее на стол. Я бедна, а надо же что-то на потом оставить. Я не могу нормально работать и зарабатывать – кому нужна калека Саша, которая ничего не может без своей сестры Маши!Я со внезапной злобой запустила костылем в стену, а затем, с несвойственной мне прагматичностью, обругала себя и с трудом поковыляла за ним.

А потом я сидела и думала о Маше.Раздался телефонный звонок – я сняла трубку, зная, кто это.

- Привет, Саша, - сказала она.
- Привет, - ответила я сестре. Это был такой серый разговор таких серых существ, не людей даже – друг без друга мы не были людьми.
- Тебе плохо, - она констатировала факт, не спрашивала.
Я кивнула, - она услышала мой кивок.
- Мне тоже, - сказала она. Могла и не говорить – я знала.
- Приедешь?
- Приеду...

Прошло два часа – дорога долгая.

Я не видела ее больше года. Нам запретили общаться другие – негласно, конечно... Они все-таки о чем-то догадывались – и, главное, верили в свои догадки. Еще чуть-чуть – и нас бы начали препарировать. В страхе перед этим мы и не общались. Но сегодня это было жизненно необходимо.

И вот, как в моем дневнике я сидела у пианино и не могла, не могла без Маши сыграть сочиненную нами мелодию. Мои пальцы были бестолковыми, будто отделенными от мозга. Я играла нервно, неровно, на руке моей не удержался бы карандаш, все забывала и не знала, как дальше себя поведут мои руки. И она, как тогда, села рядом со мной и стала играть тоже. И ее, и мои воспоминания причудливо смешивались, и из них, как тогда, рождалась музыка, достойная Бетховена. Мы плакали.

- Давай завоюем мир, прошептала она.
- Завоюем, - кивнула я.

И мы продолжили играть... Но недолго. Дверь отворилась с противным щелчком... И что-то фатальное послышалось мне в этом звуке, и Маша, как и я, вздрогнула. Она... знала! Знала, кто это! И, следя за тем, как он входит, я читала ее мысли. Его облик отталкивал. Золотая кожа, золотые волосы и улыбка, сверкающая золотыми зубами. Исследователь-репортер! Откуда у него ключи?... Маша... «Машенька, он хочет препарировать нас, зачем ты дала ему ключи, зачем позволила все это?!»

«Я ненавижу тебя, Саша! И ты это прекрасно знаешь! И ты ненавидишь тоже... Когда нас разделили, ты забрала мою ногу! Из-за тебя у меня протез, этот дурацкий протез!... Он ученый. Он возвратит мне ногу! ОН сделает меня нормальной!

- Маша, машенька... Это ты забрала мою ногу! – Я была слишком переполнена эмоциями и заговорила вслух. – Это ты лишила меня всего! Ты! Ошибка природы! Мутант...

Золотой человек хлопал золотыми глазами, но мне было на него наплевать. В это время к нам ходили еще какие-то люди, и на них тоже было плевать. Я столкнула ее со стула на пол, но так неумело, что упала сверху сама.

- Мне надоело, что ты такая же! Оставь меня одну! – закричала я.
- Мне надоели твои мысли... – зашипела сестра.

Вместо ответа я сжала ей горло.

Золотой человек улыбнулся.
- Интересный феномен. Мы изучим......

Tweet