Пенсионерки топчутся у БКЗ «Октябрьский» — группа моих ровесниц с иконами, в дрянных серых платках, старых драповых пальто и пуховиках с кулисками. Жалкое зрелище, как по мне. Я специально встала поодаль, чтобы кто-нибудь не решил, что я с ними заодно. Я атеистка и всегда ею была. Все-таки религия — опиум для народа, этих старых овец сюда пригнал их священник, они, как я поняла, все из одного прихода. А я просто проходила мимо, хотела купить кроссворды. Я живу недалеко, на Ковенском. Спросила по старой журналистской привычке, зачем устроили пикет. Оказывается, снова приезжает Борис Моисеев. А мне что? Я постою, понаблюдаю. Мне нужно больше бывать на воздухе. Еще поинтересовалась: видели они хоть раз в жизни настоящего содомита? Как выяснилось, не видели.

    Бабки перешептываются и разглядывают мою норковую шубу (сын прислал из Германии). Очевидно, моя шуба оскорбляет их пенсионерские чувства. Ну и пусть. Ненавижу этих бабок, вечно сидящих на скамеечках, кормящих голубей, обсуждающих своих соседей, родственников. Как правило, они пребывают на разных стадиях старческого слабоумия. Впрочем, некоторые из них умными никогда и не были.

    Странно даже предположить, что эти сморщенные ведьмы когда-то были молоденькими девушками, танцевали фокстрот и бегали в кино после занятий, как мы с Надей Базутко в сорок шестом. Надя Базутко. Да, именно так ее звали. Дурацкая фамилия. И сама Надя была дурацкой — маленькой, уродливой, серой, как мышь. Считается, что красивые девушки глупы, а некрасивые — умны, но это не так. Базутко никогда не была умной. На лекциях вечно тыкала меня локтем в бок и спрашивала что-то вроде: «Как пишется, Мантень или Монтень?» И вечно она садилась рядом или заглядывала через плечо, лезла носом в мою книгу, щуря маленькие глазки. И ресницы у нее были белесые, а волосы — бусые, тусклые, посекшиеся на концах. И кожа у нее была нечистая — нос в черных пятнышках угрей, мелкие оспинки на щеках.

    Я все время пыталась от нее отделаться, но это было не так-то просто. Куда сплавишь соседку по общежитию? Разве что сама уйдешь гулять, а куда было пойти в Хабаровске зимой? Я под пальто надевала по три кофты, и все равно было холодно. С обувью мне тоже не везло, я тогда чуть не отморозила большие пальцы.

    Надежда все время порывалась одолжить мне что-то из своих вещей, но я не брала. И даже не потому, что они были не моего размера — мне было бы противно надевать то, что прикасалось к ее хилому телу. И еду я у нее никогда не брала — чтобы не одалживаться. Нет, вру, однажды я все-таки украла у нее два куска сахара.
    Помню, как мы ходили на танцы. У меня никогда не было недостатка в кавалерах, а Надежда вечно подпирала стенки. Молодых людей было мало, и многие девушки вальсировали друг с другом. Базутко сидела на стуле в самом темном углу и следила за мной тоскливым щенячьим взглядом. Я-то, дура, думала, это потому, что ее никто не приглашает. Спрашиваю:
— Надя, а ты вообще танцевать умеешь?
— Нет.
— А зачем в клуб ходишь?
— А за компанию...
    Ну, думаю, сделаю доброе дело — научу эту мышь танцевать. Мы с девчонками добыли пластинок — и фокстрот, и слоу-фокс, и несколько вальсов, и танго, и пасодобль, и даже краковяк. Квик-степ и шимми она не осилила, а вальс и слоу-фокс выучила с грехом пополам, и то все время наступала мне на ноги. По-моему, танцевать их почти так же просто, как ходить — стыдно быть такой неуклюжей. Шаг в сторону, шаг вперед — так и топай, как шахматный слон, по диагонали. Вот и весь тебе фокстрот.
Танго — это отдельный разговор. Танго ей понравилось. Вся раскраснелась, глазенки блестят. Вдруг рраз — наклоняет меня,  и я брякаюсь затылком об пол. Она сразу:
— Томка, ты не ушиблась?
— Нет, не ушиблась! Лежу и притворяюсь.
— Ну, так ты меня научишь... танго?
— Танцуй фокстрот!.. Дура косолапая...
    Девчонки хохочут. Я встаю, отряхиваю платье:
— Так! Чего ржете как кобылы?
    Заткнулись. Правильно. Что за дела?! Этот задохлик меня роняет, а они еще гоготать принялись. Совсем страх потеряли.
    Базутко потом целый день за мной ходила по пятам:
— Томка, прости меня, а?
— Отстань!
— Томка, ты не сердишься?
— Отстань, говорю!
— Томка, я не нарочно!
— Отстань, дура!
    Вечером я села читать Гегеля, для доклада по диалектике. Гегель и так пишет через пень колоду, там еще не сразу поймешь, что он имел в виду. Там еще переписать надо своими словами. Мне потом еще Маркса надо было перечитывать, а эта снова лезет:
— Томка, ну прости, а? Хочешь, я тебе брошку янтарную подарю?
— НЕ ХОЧУ!
    Девчонки слышат это дело, подходят:
— Томка, тебе как не стыдно? К тебе человек со всей душой, а ты? Вон какая брошка красивая.
    Я говорю:
— Так, Базутко! Если ты еще раз ко мне сунешься, я тебе по морде врежу. А вы мне свет заслоняете. Брысь!
Девчонок было пять. Когда-то мы с ними дружили, а теперь я не помню, как их звали. Я даже как следует не помню их лиц. А вот лицо Надежды запомнила. Все-таки она была удивительно похожа на мышь. Нет, скорее на крысу. Вроде, крыса и маленькая, а дотронуться до нее противно. И может укусить, когда заснешь. Я даже читала у какой-то французской писательницы про женщину, съеденную крысами.

Нет, вру, мы с ними не дружили. Просто были соседками по комнате, вот и приходилось общаться. Это как родственники, которых не выбирают. В детстве я всегда бегала только с мальчишками, даже стриглась как они, под ноль. Меня считали хулиганкой, хотя ничего такого особенного я не делала. Подумаешь, перелезла через забор и выдернула пару морковок с чужой грядки. Разбила нос парочке придурков из параллельного класса. С кем не бывает?

Потом, когда я стала учительницей, волосы пришлось отрастить. Помню, у меня была прическа, как у Греты Гарбо — лоб открыт, косой пробор и завитки на концах. Мы с Надей собирали карточки киноактрис: ей нравились Грета Гарбо и Марика Рекк, а мне — Франческа Гааль и Дина Дурбин. Особенно Дина Дурбин. Было в ней что-то такое, чего не хватало моим соседкам — обаяние, какая-то живость, легкость в движениях. Мне всегда хотелось походить не на холодную шведскую красавицу, а на эту энергичную американку. А вот Марлен Дитрих я совсем не любила: голос у нее был грубый, почти мужской. В сорок шестом привозили много трофейных фильмов. Стипендия у нас в партийной школе была тысяча двести рублей, а билет в кино стоил пятьдесят копеек, так что после занятий мы могли ходить хоть на все сеансы подряд.

Конечно, красились «под актрис». Не утром, а вечером — перед танцами, перед кино. Я еще занималась фотографией, так что мы снимали друг друга. Надька потом рассматривала мои фото, ахала: «Какая ты красивая, Томка! Настоящая Гарбо». И мне почему-то становилось неловко. Хотелось даже сделать что-нибудь, чтобы она выглядела получше.
А надо заметить, у нас тогда были в моде белые фетровые боты на высоком каблучке. Естественно, фетр очень быстро пачкался, так что их приходилось чистить отрубями. Посыпаешь, берешь платяную щетку, раз-раз, и снова белые. Иногда мы покупали обычные, а иногда — миндальные отруби, с ними еще можно было мыть руки, кожа после них становилась мягкой и белой. Я и подумала: что если дать Базутке миндальных отрубей для лица? Может, она тоже побелеет? И дала. Надька была так благодарна, как будто ей миллион рублей подарили — а мне это снова было неприятно. Я уже думала, как бы переселиться в другую комнату и при этом никого не обидеть.
И правильно думала. И надо было сделать это побыстрее.

В конце января ударили морозы. У нас топили, но температура все равно была низкой. Я особо не мерзла, просто начала надевать перед сном шерстяные носки, а тощая Базутко всю ночь клацала зубами от холода, ворочалась, скрипела кроватными пружинами. Ночь, за окном свистит ветер, где-то вдали громыхает оторвавшийся лист на металлической кровле, во дворе воет собака, а тут еще эта дура скрипит. Все нервы из меня вымотала.
— Надька, если тебе ТАК холодно, возьми мое пальто. Только не ворочайся, пожалуйста?
    Взяла. И снова зубами стучит. Ну, это понятно, Базутко была такая худосочная, что ее кровь не грела. Поворочалась, поворочалась. Шепчет:
— Томка! А можно, я с тобой лягу?
— Ладно. Только лежи тихо.
    Она перебралась ко мне, и я тут же заснула. Снилось мне, что я еще маленькая, и отец привез мне из командировки игрушку — заводного мышонка. Он был серенький, мохнатый, почти как настоящий. Папа несколько раз повернул ключик, мышонок забегал по полу кругами, как живой. Я со страху онемела, мышонок все бегал и бегал, тряся усиками. Наконец я вскочила на табуретку и заорала: «Папа, убери его от меня!» Мышонок тоже забрался на табуретку, а потом дальше — по моим ногам, по животу, по груди. Я чувствовала его маленькие мерзкие лапки на своем лице. Отец куда-то делся. Внезапно мышонок оскалился и укусил меня прямо в губы. Пасть мышонка оказалась большой и слюнявой и я с ужасом поняла, что никакой это не мышонок, а Надежда Базутко, и эта мразь меня целует своими мокрыми шершавыми губами.
    Я изо всех сил пнула ее, она слетела на пол, начала оправдываться:
— Томка, ну что я такого сделала? Ну подумаешь... Ну Томка!
    Девчонки тут же проснулись, кто-то включил свет. Надька лежит на полу, тощая, заморенная, как узница Освенцима, а я возвышаюсь над ней, как большой сытый фашист. И девчонки тут же начинают меня ругать за то, что я побила бедную Наденьку, которая мне ничего плохого не сделала.
    Я говорю:
— Ага? Не сделала?! Крыса поганая!
    Надька мямлит:
— Почему она обзывается? Сначала побила, а теперь еще и обзывается.
— Не ври, никто тебя не бил!
— Побила!
— Побила? Ты, тварь, еще не знаешь, как я побить могу!
— Почему она тварью обзывается?
— А ты тварь и есть! Убить тебя мало! — И ррраз ее по крысиной морде кулаком!
    Базутко визжит, отбивается. Я схватила чей-то валенок и охаживаю эту дуру. В дверях стоят девки из соседних комнат. Привели коменданта, он делает мне выговор, Базутко плачет. Эти спрашивают, зачем я Наденьку побила. А что я им отвечу? Что она целоваться лезла? Глупости какие. Ну и отвечаю:
— За что побила, за то и побила. Не ваше дело.
    Эта крыса высморкалась и говорит:
— Я на нее не сержусь. Просто она очень заносчивая и ставит себя выше других.
    Тут вылезает вперед наша староста, Лизка Шламайте. И начинает нести какую-то чушь про злостное хулиганство и антисоветские настроения в коллективе. И напоследок заявляет:
— Лично я считаю, что таким, как Тамара Шумкова, не место в рядах коммунистической партии.
    Тут я еще больше взбесилась:
— Да кто ты сама такая, чтобы решать, кому в партии место, а кому не место?
    Шламайте притихла, зыркнула на меня исподлобья:
— Это мы еще посмотрим, кому место, а кому — не место. Все, девочки, пойдемте спать. Пойдем с нами, Надя. А эта хулиганка пусть подумает о своем поведении.
    Я думаю: «Ах ты, курва литовская. Ничего не знаешь, а еще имеешь наглость меня отчитывать как школьницу».
Лизка берет Надьку под локоть и уводит бережно, словно раненую.

На меня наваливается дикая усталость. Кажется, если сейчас Надька начала бы меня целовать, я бы просто заснула. Я валюсь на кровать, и следующее, что я вижу — пустая комната. Никого нет. Не разбудили! А надо сказать, за опоздания нам в партийной школе очень сильно попадало. После трех опозданий ставился вопрос об отчислении.
Прихожу. Занятий нет, идет внеочередное заседание парткома. И угадайте, в честь кого? В честь меня, конечно. Меня даже не удосужились туда позвать.

Я присела на корточки у закрытой двери, слушаю. Лизка Шламайте докладывает, как Тамара Шумкова, плохой товарищ и просто нехороший человек, избила ни в чем не повинную девушку только потому, что считала себя выше нее. Если Тамара Шумкова красавица и отличница, это еще не дает ей право издеваться над отстающими. И вообще, настоящая красота — это внутренняя красота. (Не знаю, что там Лизка имела в виду под внутренней красотой. Что у Базутки потроха красивые?) А в заключение своего доклада товарищ Шламайте предлагает с позором выгнать зазнавшуюся Тамару Шумкову из рядов ВКП(б).
Я могла бы войти, рассказать им, как было дело. Но, действительно, что в этом такого? Подумаешь, поцеловала в губы. Вот если бы она была молодым человеком и залезла ко мне в постель, тогда другое дело. Тогда было бы понятно, кто из нас сволочь и крыса.
Вернулась в общежитие. Взяла с горя «Дэвида Копперфильда», начала читать. Все равно скоро выгонят, придется и дальше учительницей работать, а я хотела стать журналисткой. Скучно мне стало и как-то все равно. Вот, из-за какой-то крысы я уеду обратно в Барнаул за полгода до конца учебы. И патрбилет могут отобрать, это плохо. Может, конечно, и не отберут, просто поставят на вид. Надо было этой гниде побольнее врезать, чтобы бить — так уж бить. Надо было ей харю еще больше раскурочить.
Слышу — дверь скрипит. Из-за нее высовывается Надькин крысиный нос. Я замахиваюсь книгой:
— А ну пошла вон!
    Надька мямлит:
— Тамарочка, прости меня, я не нарочно. Я не хотела, чтобы тебя из партии выгнали.
— А ну вон отсюда!
    Прошло два дня. Никто из девчонок со мной не разговаривал, только Надька по-прежнему лепетала какие-то объяснения.
На третий день Лизка Шламайте сообщает:
— Шумкова, тебя вызывает секретарь райкома партии. — И улыбается, курва нерусская. Довольная, шо аж светится.
    Ну, я и пошла к секретарю райкома. Надька за мной потрусила, как побитая собачонка. А он оказался молодой, лет тридцати. Поглядел на меня, потом на Базутку. Поморщился:
— Надежда Геннадьевна, выйдите, вас позовут, когда понадобитесь.
    Предложил мне сесть и рассказать все как было. Послушал, посмеялся. Спрашивает:
— И что, Тамарочка, вам совсем не понравилось?
— Это же противно! Губы мокрые, слюнявые...
— Ну, понятно. В общем, Базутко Надежда Геннадьевна с вами больше не учится. Надежда Геннадьевна собирает свои бебехи и едет до ридной Украйны. Жаль, по сто двадцать первой баб не сажают.
— А сто двадцать первая — это что?
    Он хохочет:
— Вам это еще рано знать, Тамарочка.

    Через две недели Надя Базутко уехала. К этому времени мне было даже стыдно: ведь это я ее побила. За что выгнали ее, а не меня? Девчонки тоже долго удивлялись, жалели Надьку, скинулись на прощальный подарок. Я тоже хотела дать денег, но у меня не взяли. Провожать ее я не ходила. Наверное, это и к лучшему. Вдруг она снова полезла бы целоваться?
    Лизка Шламайте, белобрысая литовская коза, не разговаривала со мной до последнего экзамена. Другие тоже старались со мной не связываться, да не особенно и хотелось. Не люблю баб.
    Слава богу, в Комсомольске был сугубо мужской коллектив: нет в мужчинах этой подлости, этой крысиной сущности. Через несколько лет, когда я уже вышла замуж и родила Славку, пришло письмо с Украины.  Сначала я не поняла, от кого, потому что на конверте была другая фамилия.
    Внутри была фотография — все та же серая морда. Я сразу выкинула ее в мусорное ведро. Надежда писала, что у нее все хорошо, она недавно вышла замуж, но до сих пор вспоминает, как мы вместе ходили на Дину Дурбин. Она надеется, что у меня тоже все хорошо и когда-нибудь мы непременно встретимся.
В конце была приписка: «И еще, дорогая Тамарочка, спасибо, что научила меня танцевать фокстрот».

Я больше никогда не видела Надежду Базутко. На письмо я так и не ответила. Она прислала еще несколько писем, которые я выкидывала нераспечатанными. Много лет спустя, когда мне было уже за сорок, я наткнулась в энциклопедии на статью «лесбианство» и поняла наконец, кем была эта девушка. А женщин я не люблю до сих пор. Мне неприятны их сюсюканье, их объятья, разговоры о тряпках, поцелуи при встрече, показные жалобы на здоровье.
Так о чем бишь я? Ах, да, я вышла прогуляться и купить кроссворд, а тут эти старые грымзы с иконами. Через полчаса по НТВ начнется «Сегодня», так что пойду-ка я лучше домой.

Tweet