Панове падонки! вашему вниманию предлагается текст, в котором «очень много буков», а «тема ебли не раскрыта». Не то чтобы о ебле вообще не было ни одного слова, но желающие подрочить на предложение «мой нефритовый стержень мощно вошел в её теплый и мокрый храм наслаждения»  могут пойти и отсосать у пожилого зайца.  Эдаких изысков не будет. Не то,  чтоб автор не грешил подобными фантазиями, но они вроде как не в формате данного рассказа.
В завершение предисловия автор желает залупу на губу всем «первонахуям».


    Итак, время и место… Дело было давно, я тогда учился на пятом курсе некоего южного политеха и на зимнюю трехмесячную преддипломную практику в компании шестерых  таких же бездельников попал в среднерусский город Н-ск.
     По прибытию мы озаботились жильём, поскольку общежитие Н-ского машиностроительного завода, где и проходила наша практика, никак не прельщало. Верховную власть в нашем бравом социуме осуществлял вечный староста Вася, человек беззлобный, обстоятельный и справедливый. К тому же Вася был старше нас – на втором курсе он попал под какой-то дикий расклад и его – и еще целую шайку таких неудачников – загребли в армию на два года. Вася оттрубил честно на иранской границе, после демобилизации восстановился в ВУЗе и добросовестно грыз гранит науки с нами вместе. Из положительных качеств Васи могу отметить особую, но освященную традициями, любовь к блондинкам.
Кроме власти Василий мудро сосредоточил у себя главный её атрибут - наш золотой запас в виде нескольких бутылок спирта и нескольких коробок конфет – память о неудачной попытке снять эпическую киноленту о трудовых буднях  кондитерской фабрики, директор которой приходился родственником, а именно отцом, одному из моих друзей.  Знакомство с натурой завершилось выдачей аванса в виде упомянутых даров, а на базе аванса на институтской киностудии организовалась грандиозная пьянка с любительницами сладкого, последующей еблей на древнем кожаном диване, земля под которым, по меткому выражению моего друга,  была проёбана вниз на 25 метров.  По институту прошел восторженный слушок, проник в высокий кабинет ректора и ректор проект закрыл в зародыше.
    Для сохранения кислотно-щелочного баланса в золотом запасе имелось несколько вяленых судаков, их Василий выделил Леве и мне для подкупа проректора Н-ского института транспортного машиностроения, в общежитии которого мы возжелали поселиться.
    - Уважаемый Михаил Борисович! – Лёва мудро начал просительную речь с прочитанного на двери приемной имени отчества, – Все члены нашей маленькой студенческой группы просят вас помочь нам с расселением…
    - Виноват, - мягко перебил его проректор, - сколько?
    - Что сколько? – уточнил я.
    - Сколько вас, как вы изволили выразиться, членов?
    На Левиной хитрой роже проявилась готовность к изматывающей беседе в излюбленном стиле, как выражался Довлатов, «почтительной фамильярности». Тем более что армянских кровей у Левы было в два раза больше, чем у Довлатова. Но я коротко вернул беседу в русло утилитарных интересов. 
    - Семь членов и все. Вот еще пара вяленых судаков, но это вам для подтверждения нашего южного происхождения,  - подавая взятку что, называется «с грацией слона», поспешил уточнить я.
    Тему членов проректор больше муссировать не стал. Как паллиатив Лева выдал пару предложений, (переполненных грубой лестью, доводящей его спич до гротеска) о мудром и благородном руководстве института. Сейчас это называлось бы «статусными манипуляциями». Контрманипулятивная тактика Михаила Борисовича  выразилась следующим действием – он взял ручку и потянул к себе личный бланк.  Лева, как опытный студент при виде руки преподавателя, тянущейся к зачетке, немедленно замолчал, чтоб не брякнуть лишнее, но проректор бросил ему: «Вы продолжайте»!  И под Левины переливы написал на личном бланке следующее: «Коменданту. Поселить семь… (тут проректор сделал паузу и с удовольствием дописал) членов!»
    К чести проректора  следует сказать, что к рыбе он отнесся снисходительно, его скорее пленила наша южная велеречивость и восточная сладкая лесть  Левы,  общего друга и любимца, Левона Хачиковича,  родившегося в Украине и не разу не бывавшего в Армении балагура, баритона, баламута и бабника.
    Комендант повертел в руках записку и спросил у Левы:
    - А почему членов?
    - А у вас разве женское общежитие? – вопросом на вопрос ответил Лева.
    - А как Вы думаете? – сравнял счет комендант, засмеялся, и мы тут же получили под проживание только что отремонтированный «красный уголок», а коробка конфет из золотого запаса помогла наполнить уголок новыми кроватями, прекрасным постельным бельём и даже черно-белым телевизором, который в те времена демонстрировал два канала аж до 23-00.
    Вопрос проживания был решен, оставалось сделать жизнь безбедной и наполненной смыслом.
    Во время летней практики мы работали станочниками, в частности Шура и я носили гордое звание фрезировщиков КРАЗа. Н-ский завод жаждал станочников, и вся наша шайка была принята в механический цех именно в этом качестве. Я тянул лямку вместе с Шурой, моим лучшим другом, потомственным конструктором, спортсменом, добряком, любителем пожрать.
    Шуру поставили на токарный станок точить некие детали, напоминавшие по весу и конфигурации водопроводные люки. Станок у Шуры был еще трофейный, WALDRICH, хотя от немцев в нем осталось одно название.  Когда Шура давал полный припуск и подачу станок начинал  обреченно выть и медленно останавливался. Шура орал в голос «Пошел, пошел фашист!!», изредка это помогало, но Шура все равно называл станок слабаком и саботажником, поскольку на меньшем припуске станок работал нормально, но это уменьшало Шурин заработок вдвое.
    Меня мастер поставил фрезеровать балансиры агрегатном станке, каждый балансир весил 25 кг, пневматика не работала, крепить приходилось охрененным ключом, по две гайки на каждую деталь открутить и закрутить. К концу смены я был труп.
    Остальные пыхтели на подобных работах.
    Через неделю Лева потрогал мои укрепившиеся мускулы и выразился в том смысле, что еще месяц и меня можно будет показывать в цирке за деньги. Но это через месяц. А деньги нужны сейчас. Потому нам всем нужно увольняться и идти развивать мышцы на порузку-выгрузку. И мы уволились.
    На погрузке-выгрузке нас оценили сразу. Практически не воровитые и непьющие мы были востребованы и шли нарасхват. Профессиональные бригады, возмутились, но живо от нас отстали, поскольку мы были  конкурентами всего лишь на три месяца, и были готовы вломать пизды всем несогласным с этим фактом.
    Вася мудро распределял работы (скажем, на молокозаводе платят мало, но масло и сметана там хорошие, а на овощной базе и платят неплохо, плюс грибочки, картошка и клюква). Таким образом, хлеб у нас был, но не было зрелищ. И колбасы. Колбаса в Н-ске была стратегическим продуктом.
    Социоцентрическая концепция советского человека подменяла вечные духовные ценности на их утилитарный эквивалент, колбасу в нашем случае. И все социально активные жители Н-ска хотя бы раз в месяц садились в поезд и ехали в Москву не за культурными усладами, но за их искаженным советской действительностью эквивалентом – за колбасой.  Мы тоже начали ездить в Москву. Однако обнажено-рыночные отношения на погрузке-выгрузке отравили наше комсомольское сознание сладким ядом буржуазного соблазна. Пользуясь преимуществами эпохи развитого социализма мы покупали билет за полцены, как студенты. Но билет брался только в купе поездов международного сообщения. Купе на двоих, распашные двери красного дерева, мельхиоровый умывальник, хрустальный графин и стаканы, надраенная латунь (или бронза?), нереально вежливые проводники. Кстати, если билет в обычное купе по студенческому билету стоил 3.50, то в международное он стоил что-то около пяти рублей. Не большая разница, не так ли? Международные поезда шли через Н-ск в районе полуночи, к утру, освежившись в мельхиоровом умывальнике и выпив чаю с лимоном из тонкого стакана с мельхиоровым же подстаканником, мы прибывали в столицу нашего тогдашнего государства.
    Краткое содержание визита: вялая прогулка по заснеженным улицам, закупка продуктов по списку Василия у хорошенькой девочки в отделе заказов Смоленского гастронома, камера хранения Киевского вокзала, пробежка налегке к уже знакомой билетерше в театральную кассу в метро, покупка билета (с нагрузкой, разумеется) в оперетту (Шура предпочитал драму). Неторопливый обед в «Праге», на который уходило половина дневного заработка, музей, да, а как же? Политехнический, Третьяковка, Кремль, Пушкинский, Исторический, и даже Ленина. Наконец, легкость и роскошь театра, аплодисменты, метро, Киевский вокзал, купе, бутылка-другая двойного золотого пива, бутерброды с докторской колбасой и батоном, глазированные сырки по 15 копеек – (неведомая ранее сладость столицы!), сон, Н-ск-главный, стоянка пять минут, красный уголок, заспанная Колина морда.
    Позже наш график стал напряженней. Два-три дня работы на товарном дворе, и радиальный выезд, необязательно в Москву -  Вильнюс, Минск, Харьков стали объектами наших набегов.
Еще позже у нас появились девушки… Размочил счет, разумеется, Лева, пользовавшийся оглушительным успехом у аборигенок. Стал исчезать в вечерней студенческой библиотеке при общаге Шура. Библиотека работала до 23-00, но Шура приходил домой значительно позже. Посланная Васей разведгруппа обнаружила Шуру в кабинетике завбиблиотекой. В левой руке Шура держал недоеденный бутерброд, правая длань по-хозяйски лежала на круглой коленке юной выпускницы Н-ского культурно-просветительного училища. Хозяйка кабинета и коленки в руках имела томик Пастернака и нараспев читала:

        Февраль! Достать чернил и плакать!
        Писать о феврале навзрыд!

    Шура внимал, не забывая откусывать от бутерброда.
    - Ты, Шура, прямо Сфинкс, - сказал Вася, выслушав восторженный отчет разведгруппы и дождавшись возвращения культуртрегера в лоно красного уголка.
    - Отчего же это именно я и именно Сфинкс? – с некоторой гордостью осведомился Шура.
    - Оттого, что ты соединение двух природ, человеческой и животной, - разъяснил ему Вася, одно время посещавший философский факультатив, который вела блондинистая аспиранточка.
    - А идите вы все в жопу! – добродушно отреагировал Шура на наш хохот, искусно отметая, таким образом, всякие подозрения в повышенном культурном уровне.
    Не желая отставать от Шуры хотя бы в культурологической составляющей, я завел знакомство со студенткой струнного отделения местного музыкального училища. Она играла на виолончели.
Я приходил к ней в гости - Наташа репетирует! – шепотом предупреждала меня бабушка, я значительно кивал, заходил в комнату Наташи,  и с нарочитым вздохом смотрел на зажатую между длинными ножками исполнительницы виолончель. Наташа улыбалась, так как в интимных беседах иначе как «виалончленом» я её инструмент не называл. В ответ мой член она называла «камертоном», первым делом она должна была дотронуться до него, по её словам это помогало ей правильно настроится.
    Да и почти все остальные стали приходить домой поздно.
    Этим был крайне недоволен Коля, выросший в военных городках, твердо решивший жениться на дочери генерала, и потому относившийся к выбору объекта ухаживаний крайне расчетливо. Кроме того, отец-замполит жестко приучил его к раннему отбою. Все опоздавшие могли рассчитывать на подлянку от скучавшего Коли. Подлянками выступали наволочки, набитые пустыми бутылками вместо подушки, кол под кроватью, резко упиравшийся в матрац и в задницу соответственно, и даже банка с водой над входной дверью. Возвращаться в теплую темноту красного уголка стало некомфортно. 
    Мы наш ответ был асимметричным и гениальным, как в будущем ответ СССР  на программу «звездных войн» США. Итак, каждый из  нас покупал пузырек валерьянки и разбивал его перед поздним возвращением под окнами красного уголка. Уже на следующий день все коты округи собрались на многочасовый сейшн под нашим балконом и принялись методически нарушать чуткий сон потомка замполита.
    Вскорости я провел Наталью на пару часов в общагу, она пожертвовала занятиями по музыкальной литературе, а я  участием в очередной погрузке-выгрузке. После исполнения  дуэтом классического трехчастного опуса, в котором скерцо было первой частью, мы валялись в кровати,  и она профессионально классифицировала  кошачий концерт «диким и совершенно сумасбродным многоголосием с полным отсутствием гармонии и отвратительной раскладкой по голосам». И точно, иногда отдельные солисты брали такое фортиссимо, что шел мороз по коже.
    …Как сладко вспоминать сейчас минуты сладкой опустошенности и безвольной неги, на фоне отсутствия всяких проблем в обозримом будущем…
Я проводил Наташку на троллейбус и вернулся в общагу дожидаться друзей.
     И вот ввалились добытчики с колониальными товарами, в качестве которых выступило в тот раз алжирское вино, вагон которого они и разгружали.

… две бутылки вина бьются друг о друга, над ведром, вино рубиновым водопадом стекает в ведро через марлю. Стекла с уцелевшим горлышками и свинцовыми пробками укладываются назад в соответствующие ячейки.  Такт повторяется до наполнения ведра. На продуктовой базе комиссия совершенно справедливо спишет убыток на бой, поскольку пробки целы.
    - Вы думаете, я не знаю этих старых хохмочек с марлей и ведром?! – сказал при расчете  товаровед, – Я скажу вам больше, через неделю будет вагон бальзама «Абу-Симбел», этой горькой расплаты за Асуанскую плотину.  И как вы думаете, кто его станет разгружать? Его будете разгружать вы, поскольку вы думали и о моих проблемах, оставляя пробки целым!

    Добытчики ввалились в приподнятом настроении.
    - Ага! - произнес Лева, бегло взглянув на меня, – Ты, я смотрю, тоже разгрузил пару вагончиков??
    - Простая  трехчастная форма является основой гармонии, мой трудолюбивый друг, - потягиваясь  на кровати, ответил я.
    - Вот сука! А мы там пашем!! - возмутился Коля, - А тут еще коты орут последнее время, я ни хрена не сплю! – непоследовательно продолжил он.
    - Кстати о котах, - включился Шура, - могу договориться, орать перестанут.
    - Как же это ты с ними договоришься? – заинтересованно осведомился Коля.
    - Я с тобой договорюсь, ты нам не делаешь заподлянки, а коты не орут, - и Шура широким жестом обвел всех страдальцев от заподлянок.
     Да?! - обвел нас взглядом прозревающий Николай. Мы сделали лица с гримасой «Да, конечно, а как же».
    - Ну не падлы вы после этого?? Ну, хорошо, договаривайся.
Пакт был заключен. Коты проорали еще день – другой и притихли в ожидании кайфа. Коляша же окончательно заскучал.

…Бог ты мой, как затянулось вступление! А как много хочется вспомнить! 
      И грустную историю любви Коли и Татьяны, и фантастическую эпопею копирования чертежей в секретном корпусе заводоуправления, и итог Шуриных посиделок в библиотеке, и медсестру в Вильнюсе… но прочь тоску воспоминаний!
…Откуда бы это, про тоску воспоминаний?  Да и не тоскую я, вспоминая.
    И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями... это тест. Это уже точно Гоголь.
¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬____________________________________________________________________________

Но вот мы переходим к истории Белоснежки.

В то время в общежитии шел перманентный ремонт. Одни комнаты освобождались, другие уплотнялись, по коридору непрерывно перетаскивали вещи, и вот, наконец, возникла Она. Она одиноко стояла у стены, всяк проходивший мимо оглядывался, некоторые в восторге останавливались, она никого не оставляла равнодушным, но никто не хотел брать её к себе.
Это был портрет в полный рост, написанный на широкой дверце старого шкафа. Есть маляры в русских селеньях! Может быть, тот неведомый миру гений (опять Гоголь вмешивается в мои графоманские потуги) был знаком с наивно-примитивной манерой Пиросмани,  а может быть, он выработал её сам?! Но, так или иначе, на дверце была изображена Белоснежка, точнее голая Белоснежка.  С призывной, но не пошлой улыбкой на пухлых полуоткрытых губках, с вьющимися волосами, ниспадающими на белую грудь, роскошными собственно персями с розовыми сосками, тонкой талией, крутыми бедрами и прочими любовно выписанными анатомическими подробностями. Именно к подробностям тянулись наманикюренные пальцы,  в попытке то ли скрыть их от похотливого студенческого взора, то ли наоборот, разжечь все самые низменные желания. Имел место тривиальный факт предвидения, ведь порноверсия известного мультфильма еще снята не была. Впрочем, может быть, и была?! Тогда этот талантливый маляр был не маляр, а передовой художник с широким кругозором.
Так или иначе,  этого нам как раз и не хватало! Через минуту мощный, даже агрессивный sex appeal был уложен на безукоризненно заправленную Колину кровать.  Однако вскоре  Коля завел знакомство с вскользь упомянутой мной Татьяной, и нагая барышня потеряла хозяина и стала яркой принадлежностью красного уголка наряду с пустой     доской почета и безликими черно-белыми пятнами портретов членов политбюро.

В то самое время трое наших сокурсников проходили практику в славном городе Минске. Они работали на заводе, жили в съемной квартире с печным отоплением, скрипучими полами и удобствами во дворе.
То ли от постоянного перемерзания в туалете, то ли от свойств характеров друзей наших практика протекала скучно. И ярким, но единственным всплеском их гендерной активности было письмо. Они написали его нам, в Н-ск, желая, хотя бы эпистолярно, прикоснуться к полной нашей жизни.  Они писали его долго, целую неделю. Правильнее будет назвать их произведение посланием, или  художественной аппликацией из фрагментов ярких, неизвестно как доставшимся им плакатов наглядной медицинской агитации на тему «Гонорея - грозное заболевание» и «Онанизм - пагубная привычка».
    Не лишенные воображения падонки легко представят картину написания, а вернее создания этого шедевра. В блеклом свете единственной лапочки, подсвеченные адским пламенем из поддувала древней печки, помнившей еще первый съезд РСДРП, (который, как, безусловно,  известно каждому сознательному падонку, нелегально проведенный также в Минске), склонились друзья наши – по типу запорожцев за известным занятием – над столом. Вот Серега вклеивает строчку «…Танцы влияют пагубно на нравственную стойкость юношей. Различны виды танцев, но многие извращенны, и положения, в какие попадают мужские и женские фигуры, во время танцевального процесса, влекут за собою утонченный разврат».  А вот Андрей с сомнением перечитывает древнюю цитату: «Чистая душа юноши отравляется доступностью тела, легкой возможностью обладания и абсолютным игнорированием возможностей полового заражения».
Более откровенные выдержки я опускаю, дабы не затронуть тонкую душевную организацию падонков.
    Письмо пришло в Н-ск, было прочитано, одобрено и занесено в анналы. (Не путать с аналом, хотя письму там и место). Мы посмеялись, но восточная кровь Левы требовала мести.
- Надо им чего то выслать… - повторял он, лежа на кровати и рисуя указательным пальцем узоры в воздухе, - Чего-нибудь эдакого, чтоб вздрогнули!
    - Ну, давай вышлем бабу, - несерьёзно предложил я, ткнув пальцем в общественный эротический фетиш, стоявший в углу и призывно, но без всякого успеха, пялившийся на члена политбюро, председателя КГБ СССР товарища Андропова. В ответном  тяжелом взгляде товарища Андропова читалось: «Ну, погоди, курва волоколамская! Придет мой час, я тебя дерну из магазина в рабочее время, да на 101 километр!» И пришло его время, да, как говаривал наш Гриша, «гавно быстро перепрело».

    - Бабу?! Можно и бабу, Коля теперь против не будет, он пока на  Таньку не налюбуется.
     Шура по на обратной стороне лубка (опять же не путать с лобком)  по периметру нацарапал крупным шрифтом фамилии и домашние адреса минских сидельцев чтоб     не ввергнуть их в искушение немедленно выбросить наш искренний дар, дар же завернули в белую бумагу (аммиачные копии чертежей для Гришиного диплома). Тот же Шура той же тушью каллиграфически вывел по аммиачке адрес минской квартиры и фамилию Сереги, как самого обязательного из тройки.  Наш адрес обозначили «До востребования» (так не вернут обратно, пояснил многоопытный Вася, отставной сержант войск КГБ СССР). На почте фыркнули на размеры, но Лева наклонился к приемщице…
- Это резьба по дереву, милая. Участвуем в конкурсе народных умельцев. Кстати… один из умельцев – это я. Хочешь проверить?!»
- Да верю я. Пойдет неделимым негабаритом.
- Это ты обо мне? – восхитился Лева, - Какая проницательная!
      Затем он вызвался помочь отнести негабарит и, нежно поддерживая приемщицу за талию, скрылся с ней в пахнущем сургучом полумраке кладовки. Из кладовки он вернулся один с лицом человека принявшего окончательное решение.
    И, разумеется, ничего не произошло, посылка канула в Минск как в вату. Посему реванш мы расценили как удавшийся, и о посылке забыли.
    Прошел месяц, мы все также активно практиковались. В один из дней Вася сказал:
    - Я должен сообщить вам одно известие…
    - Пренеприятное? – спросил начитанный до головокружения Шура.
    - Кому как, - загадочно ответил Вася, - Но к нам приехал проверяющий, - помедлив, он уточнил:  -  Вернее проверяющая.
Выяснилось – та самая блондинистая аспиранточка успела остепениться во всех смыслах, то есть выйти замуж за доцента, защитить диссер, и коммунисты кафедры  (как там, у Довлатова?) избрали её своим членом. 
Согласно кафедрального плана она совершала вояж по местам трудовой практики студентов и чудесным образом мы (и Вася, разумеется) попали в список последними, предпоследним был Минск (sic!). Вася метнулся к благоволящему  нам проректору, и ревизорша (нет, аспирантка, звучит благозвучней) получила номер в гостевом доме Н-ского машзавода – добротном двухэтажном особнячке без вывески, но со швейцаром. В этом доме проверяющая задержалась на три дня. На три дня мы потеряли отставного сержанта Васю и заработки  на товарном дворе, но зато появились на заводе в качестве практикантов и много в том преуспели.
    После отъезда аспирантки Вася на наши вопрошающие взоры рассказал старый анекдот о верблюдице на погранзаставе, затем драму о капитане-татарине, его красавице жене, пистолете Стечкина и консервной банке,  и, наконец, чистую и горькую быль о приеме самого непьющего Васи в партию и доставке его практически бездыханного, проалкаголенного тела на заставу.
О своих делах с аспиранткой он молчал, как старый узбек, пойманный с поличным за дерзкую рубку камыша на нейтральной территории на допросе в особом отделе. Зато он поведал о её визите в Минск, и странной сцене с Белоснежкой, нашими друзьями и  сюрреалистическим подтекстом.
Накопленная за три дня энергия требовала выхода. Мы разгрузили шифер (работа тяжелая, вредная, но хорошо оплачиваемая) и решили выдохнуть аммиачные пары в Минске, который был пересадочным пунктом на пути в Вильнюс.

О, Вильнюс! Горячие булочки, взбитые сливки, бесплатные газеты на деревянной планке, пахнущие свежестью простыни в медпункте, белый халат на голое тело… впрочем, стоп, мы же договорились – только Белоснежка!

Мы прибыли в Минск утром и расселились в гостинице «Минск», куда Лева предварительно позвонил с просьбой забронировать семь мест для команды яхтсменов из Украины. Пораженный визитом яхтсменов в сухопутный Минск администратор выделил нам приличные места. А мне с  Шурой вообще достался номер с выходом в зимний сад, но, может быть, это был такой холл?
Ужинали с друзьями, в каком то ресторане, и Серега мрачно-комически описал всю историю с Белоснежкой.
Как уже упоминалось, они снимали квартиру и на этот адрес шли  денежные переводы от родителей и стипендия из института, открытки от знакомых и письма от любимых девушек.  Главным образом их интересовали переводы. Поэтому почтовый ящик контролировался тщательно. В один из дней в ящике обнаружилась квитанция на посылку из Н-ска.

- Д а л л е с. Что нового произошло у вас за это время?
- В о л ь ф.  Кессельринг вызван в ставку фюрера. Это самая  неприятная
новость.
- Д а л л е с. Вы предполагаете...
- В о л ь ф.  Я не жду ничего хорошего  от  срочных  вызовов  в  ставку фюрера.

    Они также не ждали ничего хорошего от посылок из Н-ска и получить её не спешили. Однако через день повторная квитанция трепетала в ящике, как перо почтового голубя. Они игнорировали и повторное приглашение.
Но еще через день к ним пришла хозяйка квартиры и передала требование почты – немедленно получить посылку. Для  стимулирования умственной активности почта приостановила выдачу им денежных переводов. Этот правовой нигилизм оказался эффективным и Серега хмурым зимним днем двинулся в неблизкое почтовое отделение.
    На почте с вздохом облегчения и невнятными причитаниями вроде «…упала прямо Нине Ивановне на голову …не пройти вообще…» ему вынесли наш двухметровый дар. Серега обомлел. Принятое дома решение – осмотреть содержимое и выбросить в урну прямо на месте не годилось. Оставить на почте было невозможно, все сотрудники, включая сидевшую на подоконнике кошку, бдительно, хотя и с сочувствием следили за его действиями. Тогда Серега принял половинчатое решение, попросил нож и лихо  вырезал  изрядный фрагмент бумажной обёртки со своей фамилией и адресом, смял его, бросил в урну и лишь тогда рассмотрел обнажившиеся центральные прелести Белоснежки.  В умах работников почты вырванные из контекста элементы первоисточника создали новый образ, несовместимый с канонами привычного соцреализма.
«О господи! Чему их там учат, в институтах» услыхал Серега пораженный возглас травмированной Нины Ивановны.  Пикантная ситуация переплавила сочувствие тружеников почты в изумление, Серега не стал ожидать превращения изумления в негодование, поднял посылку и вышел на улицу. И это был лишь первый глоток из предстоявшей ему горькой чаши.
На улице Серега безжалостно рванул бумажную упаковку, и Белоснежка выпорхнула из неё в его замерзшие руки. Он с неудовольствием обнаружил имена и адреса, выписанные по периметру на обратной стороне фанеры. Бросить в снег такую улику Серега не рискнул. Он завернул Белоснежку в остатки упаковки и двинулся к остановке троллейбуса.
В переполненный троллейбус Серега с Белоснежкой не влезли, ко всему Серегу обозвали «гандоном», скорее всего за белый плащ на меху, в который он был одет. Серега двинулся к дому пешком, идти предстояло две остановки, шел мокрый снег с дождем, холодный ветер сорвал остатки бумаги, Серега положил Белоснежку на спину и повлекся вдоль дороги. Ей-богу, сейчас я готов впасть в кощунство и рассмотреть на уличной табличке скорбное название «Виа долороза». У каждого есть свой крестный путь, Сереге выпал такой.
Ветер крутило, он  дул то в Серегину спину, и высокая парусность нашего подарка заставляла его пробегать несколько шагов, то вбок – и Серегу бросало на проезжую часть. Проезжавшие машины обдавали его грязью, из кабин делали непристойные жесты, а МАЗы взрёвывали иерихонскими трубами.
Наконец Серега остановился отдохнуть и к нему немедленно привязался пьяненький мужичек, прилетевший попутным ветром на прелести Белоснежки, как трутень на мед.
- Брателло, - обратился он к Сереге на итальянском, - Брателло, я работаю на «Комсомолке», там бабам лифоны строчат. Пойдем в нашу общагу. Телки – все комсомолки, возьмем две поллитры и пирожков – сука буду, не устоят!»
Легкомысленно отмахнувшись от заманчивого предложения Серега продолжил путь.
Где вы, римские скульпторы, ваяющие на потеху толпе бюсты распутных куртизанок? Вот вам натура, вот сюжет античного героя, вот влачится он, наперекор холодным ветрам, с тяжким грузом на спине, совращаемый внутренними томлениями и бесовскими искушениями. Но пусто было вокруг, лишь наладчик тащился сзади,  и ветер доносил обрывки его гламурных причитаний: «…ебутся – как швейные машинки… …пизденки у них маленькие, как игольное ушко!» Это  был настоящий специалист швейного дела.
Так бы и плелась эта скорбная парочка, подобно змею-искусителю и непорочной его жертве, да явлением ангела выскочила из снежной мглы девушка, хихикнула от неожиданности и исчезла. В мозгах искусителя это явление произвело неожиданное действие, и он грянул в полный голос:

- По снегУ шагал прохожий, на ебёну мать похожий
- Вдруг откуда ни возьмись, появилась в рот ебись!

Эти неожиданные литературные изыски переполнили Серегино терпение, и он упрекнул попутчика:
- Послушайте, вы злоупотребляете ненормативной лексикой!
- Я злоупотребляю?! Да, я злоупотребляю! Но я на свои злоупотребляю!
- возмутился попутчик и добавил по-английски, - Ай эм в рот эбал ту ю!
После чего, также по-английски, не прощаясь, удалился к ближайшему
столбу, где и замер, расстегнув ширинку.

Наконец сквозь снежную пелену замаячил домик барачного типа, и оббитая грязным дерматином дверь впустила Серегу в объятия теплой комнаты. Он грохнул в угол Белоснежку и принялся снимать плащ, к которому в тот момент название «гандон» подходило более всего.
- Когда господь Бог вышел к народу из Питанских болот, ноги его были в грязи, - прокомментировал Серегино возвращение большой любитель Стругацких Валера.
    - Умники, блядь, философы! Что будем делать с бабой? Там наши адреса на обратной стороне! – нервно отреагировал  на цитату Серега.
    - Денёк полюбуемся, хули теперь, а потом спалим её в печке, - предложил безжалостно Андрей.
    - Не влезет в печку, глянь какие бедра.
    - Хуйня, отпилим только адреса, вон хозяйская пила, - резвился Андрей.
    Они так и решили, только по предложению того же Андрея каждый отпиливал свой адрес. Это называлось – «отпилить Белоснежку».
Именно за этим занятием и застала их приехавшая с внезапной инспекцией аспиранточка. Проведя весь день на заводе, она решила переждать у подопечных студентов оставшиеся несколько часов до ночного поезда в Н-ск. Адрес у неё был, она легко нашла дом, постучала, никто не ответил, дверь оказалась незапертая, она вошла в тесную прихожую, куда доносились песня под гитарный аккомпанемент и непонятный рыкающий звук. Аспиранточка потянула дверь и очутилась в комнате. Открывшаяся картина обескураживала. Валера с Серегой сидя на диване, и вдохновленные рассказом о швейном наладчике дружно пели под гитару:

- В траве сидел кузнечик, дрочил свой огуречик
- Туда сюда обратно,  о боже как приятно!

А Андрей, склонившись над лежащей навзничь на двух табуретках Белоснежкой, пилил толстую фанеру тупой пилой, издававшей тот самый отвратительный храпяще-хрюкаюший звук. При этом Андрей конвульсивно дергался в такт музыке и эти конвульсии растерявшаяся аспиранточка ошибочно приняла за онанистические фрикции. Аспиранточка выронила сумку, Андрей поднял голову, прекратил дергаться, приветственно взмахнул блестящей ножовкой, и выдохнул «Добро пожаловать!»  Партнеры по акту повернули головы в сторону дверей, но успели пропеть отвратительными голосами:

- Но вот пришла лягушка, зеленая блядушка…

После чего, почувствовав двусмысленность текста, намертво замолчали.
Такой паузы не знали и на сцене МХАТа. Атмосфера сюрреализма сгущалась, но студенческий дух в крови аспирантки еще не был выхолощен кафедральным снобизмом, но уже приобрел рефлекторную реакцию на применение цитаты в нештатной ситуации.
- Шутишь, парниша, - сказала она в манере Эллочки-людоедки. Андрей на всякий случай прикрыл прелести Белоснежки, а именно сел на них, а Валера учтиво поинтересовался «Не желает ли благородная дона чаю?»
- Не вижу, отчего бы одной благородной доне не выпить чаю с другими благородными донами, ответила аспиранточка и атмосфера окончательно разрядилась.
Они напоили её чаем, может быть даже и с кагором, лениво обсудили проблемы грядущего дипломирования, проводили на вокзал и усадили в вагон.
На следующий день Андрей накрепко прибил Белоснежку к двери комнаты, правда, с внутренней стороны. Хозяйка квартиры не возражала, после аванса ей было все безразлично.
Вернемся же в минский кабак.
- За Белоснежку! – провозгласил тост Лёва.
- Вообще, за блондинок, расширил тему Вася и хмыкнул.
Мы выпили, подошла официантка, сзади к завязкам кружевного передника кто-то привязал ей приличную обглоданную кость.
- Белорусы тоже не унывают, - отметил этот факт Лёва.
И на том для нас история Белоснежки кончилась.
Однако некоторые факты просочились сначала в группу, потом на факультет, эпизод оброс небылицами и принялся бродить просторами института.
И много, много позже пришлось мне рыбачить с майором КГБ в отставке, бывшим в те времена старлеем и куратором нашего института. И уже он рассказал мне эту историю. В его версии Белоснежка, как натура, вообще исчезла из саги. Якобы, изнывший на практике от любовной тоски некий староста группы написал маслом эротический (в трактовке майора блядский) портрет аспирантки. А её муж, доцент,  застукал всю мужскую часть группы за актом коллективной мастурбации перед упомянутым портретом.
История резко повысила посещаемость на лекциях аспиранточки. Куратор по долгу службы озаботился, было, падением нравов в студенческой среде. А не дай бог падкая на сенсации западная пресса раздует историю, и плакали тогда его шансы на должность старшего опера?! Однако миф об аспирантке ушел в тень, когда на доске почета под портретом надежды института, золотого медалиста, участника самодеятельности и, по совместительству, полезного информатора,  после перечисления всех его регалий появилась еще одна – кратко написанное тушью слово «пидорас». Что полностью соответствовало ужасной действительности.
- Не староста её рисовал, - сказал наш третий собутыльник и почесал нос, - Слыхал я об этом, когда учился на третьем курсе, он вроде член парткома был, художник этот.
- Мужчина, не ковыряйте в носу, можно сломать палец! Минута удовольствия – калека на всю жизнь! Органы лучше знают член или не член, - поправил его майор.
На том история с Белоснежкой и завершилась.

Tweet