Глава четырнадцатая. ВСЁ СНАЧАЛА И НАОБОРОТ. Ночью Федька пришел домой.

В хате несмотря на поздний час ещё не спали, блекло мерцал огонёк керосинки. Фёдор подошёл к хате со стороны огородов, не хотел, чтобы его кто-нибудь видел. Осторожно постучал в окошко. Через несколько секунд в окне мелькнуло лицо жены, брякнул засов, и Федька зашёл в хату.

- Божечки мой, я думала, убили тебя! - испуганно прошептала жена, кутаясь в платок.

Федька посмотрел на неё долгим взглядом, прошел в хату, поставил на лавку большой чемодан. Сам сел рядом. С печи, ничего не говоря, осторожно выглянула тёща. Фёдор снял сапоги, вытянул уставшие ноги. На обуви прилипла коричневая глина. Ногой Фёдор отбросил сапоги за печь и, положив чемодан на лавку, открыл крышку.

- Здесь деньги, серебро, тряпки, - сказал фёдор, положив ладонь на содержимое чемодана, - Надолго вам хватит. Спрячьте только понадёжнее. Много здесь добра. И вам и дочке достанется.

Жена опустилась на лавку рядом с Фёдором, но он встал и пошел к маленькой кроватке в уголке хаты. Возле неё присел на табуретку. Дочь у Фёдора родилась сразу после разгрома Железновского отряда. На отца похожа - волосы темные, брови широкие. Спит и не знает, что, может быть, папку уже не увидит никогда. Фёдор наклонился и поцеловал дочь. Единственный раз в жизни и последний.

- Ты нас бросаешь? - дрожащим голосом произнесла жена и захлопнула крышку чемодана.

Фёдор поднял голову.

- Вас они не тронут, а меня сама знаешь не пожалеют. С собой тебя и Юльку взять не смогу, не знаю, куда меня нелёгкая занесёт. Если жив останусь - дам вам знать, погибну, значит, судьба такая. Придут за вами "антихристы" - говорите, что я вас мучил. Ирод, мол, был, иуда. Соседи подтвердят, если попросите. Микиты, соседа, держитесь, с женой его. Они хорошие люди, да и обязаны мне кое-чем. В деревне нашей всем я помогал, как мог, никого не обидел. Каптура от смерти спас. Даст бог, он и вам поможет.

Теща на печи молчала, только всхлипывала. Федька погладил по темноволосой головке мирно спящую дочку. Юлька заворочалась и вздохнула.

- Не так я думал, - продолжал Федька, - не о том мечтал. Да не получается как хотел. Разогнали хвалёную немецкую армию сталинские соколы. И ещё не известно - может и Советских через полгода обратно погонят, а может и Германию с землёй сравняют. Ничего теперь не понятно.

Федька встал, скинул выданную немцами форму и полез в привезённый им недавно в тёщину хату реквизированный шкаф. Достал оттуда свой старый довоенный серый костюм и такие же старые ботинки и стал переодеваться. Жена зарыдала и бросилась Федьке на грудь.

- Что ж я дочке-то скажу? Где её папка? - заплакала жена.

- Да не голоси ты! - рассердился Федька, - Если жив буду, так вас не оставлю! Найду и заберу к себе! Поэтому и досвиданькаться долго не будем. Встретимся ещё!

Когда Фёдор переоделся, обнялись крепко, и Федька, отстранив, как чужую, жену, не прощаясь, вышел в прохладную весеннюю ночь. Погода была тихая, ночь безлунная, хотя и небо было чистое, без облачка, все звёзды видать.

"Не любит она меня, - подумал Фёдор о жене, - боится только, а не любит". Да и откуда взяться той любви? Вернулся ведь Фёдор в родные места незадолго до войны, поболтавшись по "Великим Стройкам" Советской Родины, и оказался в своей деревне без дома, без жилья. Отцову хату разобрали колхозники. В тяжёлый год взяли брёвнышко.

А следующий год тоже был тяжёлым, взяли ещё. Легких годов не было и остался Фёдор без хаты. Да, и цела бы была - не отдали бы Фёдору, потому, как реквизирована хата была Советской Властью.

Приехал фёдор, в колхоз не хотел идти, сразу это знал и для себя определил. Хорошо, что в районном отделе народного образования помог ему старый знакомый отца устроиться учителем. Федька был человек грамотный, писал без ошибок и немецкий язык неплохо знал. В детдоме научился понимать, от приятеля своего - немчонка перенял. Не шибко хорошо Фёдор в немецкой грамматике разбирался, да для деревни и это неплохо было.

А жить Фёдору негде было. Надоело углы снимать, вот и женился второпях. Девка без отца росла, многие в колхозе её помять успели до Федьки. Первое время подшучивали остряки, переговаривали, но Фёдор шуток не любил, и шутников тоже. Бил их нещадно, где поймает. Поэтому все разговоры, да пересуды быстро прекратились, и жена поводов для сплетен не давала.

Её Федька не трогал никогда даже пальцем, но всё равно боялась она его и ненавидела. Так, по крайней мере, Федьке казалось. А тёща наоборот, любила зятя, души в нём не чаяла. Муж-то её ещё в гражданскую погиб. Поживи-ка без мужика в деревне, а зять пришёл, и всё в доме появилось. После войны обещал хоромы царские построить, да, вот, не вышло.

Фёдор подошёл к соседскому дому и постучал в дверь.

- Хто там? - не сразу отозвался испуганный голос.

- Я это, Микита, отвори, - сказал Федька, и сосед открыл сначала немного, а потом и поболе, - ухожу я, может не свидимся боле, прощевай, не поминай лихом! Своих береги и моих не забывай.

Микита пожал крепко Федькину руку, хотел что-то сказать и не нашел чего. Громко прошлепали по полу в избе босые маленькие ноги, и в сени выскочил Сашка - Микитин сын. Он сразу и не узнал Фёдора, привык видеть его в новенькой форме, а сейчас на Федьке был одет стародавний пиджак, а на ногах вместо хромовых сапог истоптанные довоенные ботинки.

- Прощайте, дядька Федька, - пропищал он, - а где же ваша красивая форма?

- Не модная она теперь, Саня, - усмехнулся Фёдор, и, поправив за ремнём пистолет, зашагал через поле к темнеющему вдали лесу. Микита закрыл дверь на запор и, вздохнув, поковылял к кровати, а Сашка вприпрыжку побежал залезать на печь, где зашевелился, проснувшись, младший брат.

Фёдор шёл торопясь, иногда переходя на бег. Пока ночь черным колпаком накрыла поле, лес, деревни. Звёзды высыпали на небе - миллиарды крошечных точек. И до самой близкой звезды триллионы километров. Что там за этими километрами? Может быть тоже есть люди или какие-нибудь тробоганы? А может и наши души переселяются в этот необъятный космос после смерти на какую-нибудь маленькую планету под названием "Рай", где нет ни смерти, ни болезней, ни друзей, ни врагов.

Нет измены, нет предательства, а жители только и делают, что играют на своих арфах и поют: "Аллилуйя, аллилуйя!". А бог взирает на весь этот балаган с умилением и говорит какому-нибудь ангелу: "Вот стадо моих любимых барашков! Ничего им не нужно - только бы травка зеленела и солнышко блестело, да я их любил!" А вся его паства мордочки вверх задирает и блеет опять: "Аллилуйя, аллилуйя!". Вот скукотища-то где!

А есть ещё ад - другая огромная планета, где вечным огнём мучаются тьмы людей разной веры, разных веков и наций. Они уже привыкли к боли и мучению. Фёдор сам видел - человек ко всему привыкает быстро. Так вот, мученики привыкли, сидят в вечном огне, играют в несгораемые карты, пьют спирт для растопки вечных печей или ещё что-нибудь.

Главный черт как заметит это командует своим чертенятам: "Добавить мук!" и планета на полчаса погружается в стоны и крик. А потом опять все привыкают к мукам, начинается жизнь, появляются карты и уже тащат черти из женского отделения лысого голого мужичонку, который забрался к грешницам в котёл и провёл там ночь.

Главный чёрт опять кричит: "Добавить мук!". Опять огонь, стоны, крик, а мужичонке хорошо - он насладился от души. За такое дело можно и муки потерпеть. Бог редко сюда приезжает, а если и нагрянет, то к народу не выходит. Иногда, правда, из рая сотню-другую проштрафившихся привезут в новый котёл. Те поначалу орут, а потом привыкают и вроде ничего - жить можно. Зато блеять не нужно каждый день: "Аллилуйя, аллилуйя!".

А бог ходит расстроенный и думает о том, что проиграл таки он битву с падшим ангелом - такой огромный ад и такой маленький рай!

Фёдор тихонько засмеялся такой картине, которую для себя придумал и тут же кто-то негромко крикнул из темноты:

- Эй, ты, стой!

Фёдор остановился, отогнув полу пиджака, чтобы удобнее было выхватить пистолет.

- Кто таков? - спросил голос из темноты.

- А ты кто таков? - поинтересовался в свою очередь Фёдор.

- Ты давай, отвечай, а не спрашивай, - рассердился невидимый, - А-то сейчас быстро башку продырявлю.

- Эй, эй, не балуй, - испуганно произнёс Фёдор, - Гришка я, Сивородов, из Мещенец. Иду к тёще в Переспу. Помёрла она вчерась.

- Руки вверх и стой так, пока не обыщем, - сказал голос из темноты.

Фёдор, поднимая руки, столкнул пистолет в штанину и громко кашлянул, когда тот стукнулся о землю. Фёдор чуть-чуть отбросил пистолет от себя, так, чтобы падая можно было его без труда схватить. "Хорошо, что сапоги не одел, - подумал Фёдор, - пистолет бы так в штанине и застрял".

- Ты чего раскашлялся, как туберкулёзник? - спросили из темноты.

- Поперхнулся со страху, - жалобно произнёс Фёдор.

Он почувствовал, что сзади кто-то медленно подходит. Могут стукнуть по черепу и всё, Фёдор, ты в аду, который ещё так недавно ты сам себе так красочно представлял. Но дёргаться было бы ещё глупее. Кто эти люди, шляющиеся по ночам с оружием? Не полицаи точно. Всех полицаев в округе Федька знал и они узнали бы его даже ночью.

Человек подошёл сзади, для убедительности ткнул стволом Фёдора между лопаток и медленно обыскал с ног до головы. Вытащил из нагрудного кармана немного денег, которые Фёдор взял с собой. Затем отойдя чуть-чуть назад негромко крикнул:

- Чистый он, без оружия!

Из кустов появился человек с автоматом, каких Фёдор ещё не видал. Он был молодой в советской форме, но без опознавательных знаков.

- Местный значит, говоришь? - подозрительно спросил он у Фёдора.

- С детства в этих краях обитаю, - отозвался Фёдор обиженно, - деньги-то отдайте, не бандиты чай!

- Не бандиты, верно, - согласился молодой, - деньги отдадим. Куда, говоришь, идёшь?

- В Переспу, - сказал Фёдор.

- Это где? - спросил опять молодой.

- Там, - неопределённо махнул рукой Фёдор.

- Верно, - согласился молодой, - давно говоришь, живёшь здесь?

- Давно, - спокойно ответил Фёдор, он уже понял, что это разведчики с надвигающейся линии фронта.

- А почему в армию не пошёл? - спросил опять молодой, явно офицер.

- Плоскостопие у меня, - сказал фёдор, - да и у нас в деревне немцы раньше пришли, чем повестки из военкомата.

- А сам, значит, добровольцем не отважился пойти? - гневно вскрикнул офицер.

- Я же говорю, - произнёс Федька, - плоскостопие у меня. Не взяли бы.

- Да, контра он, товарищ лейтенант, - произнёс тот что стоял сзади, - в расход его, да и дело с концом!

- Погоди, Прилипченко, - загадочно произнёс лейтенант, - в расход успеем. Может он нам пригодиться.

- Да чем он пригодиться? - лениво произнёс Прилипченко, - В расход, да и всё.

Фёдор догадался, что перед ним сейчас разыгрывается спектакль по определённому заранее сценарию, но чего им от него нужно, определить хоть убей не мог. Лейтенант, шагая туда-сюда, нечаянно пнул пистолет, который улетел в траву, но даже не заметил этого, а обернувшись к Фёдору спросил:

- Где работал?

- На станции сторожем, - ответил Федька, - в Бурбине.

- Так, так, - обрадовался лейтенант, - на немцев ишачил, пока мы кровь проливали!

- В расход его, - пробубнил сзади Прилипченко.

- Погоди, успеем, - нервно дёргаясь прошипел лейтенант, - предатель значит?

- Какой я предатель? - словно испугавшись произнёс Федька, - Семью кормить нужно. Партизанам помогал, как мог, молоком, салом.

- Сам почему не партизанил? - гневно вскрикнул лейтенант.

- Семья у меня большая, - произнёс Фёдор, - семьи партизан фашисты расстреливали. Тех кто в армии не трогали, а партизанские расстреливали.

- Эх, ты шкура, - сказал сзади Прилипченко, - Люди за Родину ничего не жалеют, ни своей жизни, ни чужой, и о родных не думают, а ты трясёшься, как блоха на поводке.

- Ладно, Прилипченко, - сказал лейтенант, - дадим ему шанс искупить свою вину кровью. С нами пойдёшь за линию фронта. Всё расскажешь, что знаешь о том, где фашистские силы сосредоточены, как пробраться к ним. О станции которую сторожил. И, может быть, Родина простит тебя, подлеца.

Вот уж, что, что, а идти за линию фронта в компании двух разведчиков никак не входило в дальнейшие планы Фёдора. Мало того, что пистолет потерял, так его ещё сейчас потащат в логово советских войск, где допросив и узнав через какое-то время кто он такой, благополучно повесят.

Но возмущаться и отказываться сейчас было бы очень глупо.

- Я готов искупить свою вину, - торжественно прошептал Фёдор, - вот только тёща...

- Похоронят и без тебя, - сурово сказал лейтенант, - пошли.

- Руки мне вверх? - дрожащим голосом спросил Фёдор.

- Зачем, - удивился лейтенант, - ты же добровольно идёшь.

- Да, - согласился Фёдор.

- Ну и иди себе, - разрешил лейтенант и сам пошёл вперёд в чащу леса.

- Не боишься по ночам один шастать, - миролюбиво спросил Прилипченко.

- А кого бояться, - отозвался Фёдор, шагая за лейтенантом, - волков разве. Да не нападают они, страшатся сами. Теперь все люди с оружием.

- Но ты-то без оружия и ночью ходишь, - всё допытывался Прилипченко.

- Днём ещё страшнее ходить, - сказал Фёдор, - люди похуже волков будут.

- Да, это правда, - согласился Прилипченко, - Зовут-то тебя как, я забыл?

Фёдор и сам забыл, как он назвался. Помнил, что кем-то из деревни, а забыл кем.

- Микита меня зовут, - сказал Фёдор.

- А говорил, что Гришка, - с торжеством произнёс Прилипченко.

Лейтенант замедлил шаг и обернулся.

- А ты бы что ответил, - со злостью сказал Фёдор, - если б тебя ночь из кустов спросили, кто таков? Соврал бы тоже небось, что не Прилипченко ты, а какой-нибудь Отлипченко.

Лейтенант засмеялся вполголоса, Прилипченко рассердился, даже замахнулся на Фёдора, но лейтенант остановил его.

- Правильно говорит, - произнёс лейтенант, - пусть идет спокойно, не доставай ты человека своими вопросами.

Прилипченко зло сплюнул и пошёл дальше. В этот момент у Фёдора созрело решение.

- Что я могу рассказать полезного для советских войск? - как бы рассуждая, произнёс Фёдор, - Так одни мелочи. Вот если бы живого немецкого хряка-унтера привести, это было бы дело. И уж вас бы не как за меня поощрили.

- Не болтай попусту, - насторожившись ответил лейтенант, - Предлагай, ежели есть чего.

Фёдор остановился, Прилипченко и лейтенант подошли к нему вплотную.

- До деревни Моргойцы два километра, не больше, - начал рассказ Фёдор, - там в одном доме у своей потаскушки ночует немецкий унтер из хозслужбы. Маленький чин, но всё-таки немец. Сволочь редкостная, поэтому сразу, если возьмём, пару пинков моих ему, учтите. Обычно он на мотоцикле приезжает вечером и утром уезжает. Охамели фашисты. Партизан побили два года назад, никто им не мешает тут разбойничать, ничего они не бояться.

- Ничего, теперь фронт рядом, - произнёс лейтенант.

- Вот поэтому я и думаю, что может не быть его в доме, испугается, останется в гарнизоне ночевать, - задумчиво сказал Фёдор.

- Пошли к деревне, - сказал лейтенант, - нечего время терять. Там сориентируемся.

- Может ловушка это, товарищ лейтенант? - с сомнением в голосе сказал Прилипченко, - Я этому типу не очень доверяю.

- Здесь я командую, Прилипченко, - сердито произнёс лейтенант, - Я принимаю решения, а ты подчиняешься, ясно?

- Так точно, товарищ лейтенант, - неохотно согласился Прилипченко.

Сквозь чащу леса пробирались молча, доползли до кустов - тьма непроглядная. Чуть-чуть видать силуэты крыш, да деревьев.

- Вон липа большая самая, видите? - спросил Фёдор, - Рядом с ней слева хата. Если по стёжке сейчас пойти через поле, прямо во двор и выйдешь. Если есть во дворе мотоцикл, значит там унтер, если нет, значит зря пришли.

- И откуда ты всё знаешь? - спросил Прилипченко с явным недоверием.

- Деревня, товарищ Прилипченко, - искренне отозвался Фёдор, - сорока нам на хвосте все новости приносит. Нужно только проверять.

Фёдор задумался. Если сейчас лейтенант пошлёт его проверить есть ли во дворе мотоцикл, то Фёдор уйдёт тихо, без крови, а сглупит, пошлёт Прилипченко, придётся убивать одного или обоих.

- Если засада это, - тихо сказал лейтенант Фёдору, - сдохнешь первым. Проверь, сходи, Прилипченко, есть ли во дворе мотоцикл. Если стоит, то подашь сигнал. Спичкой чиркни, я увижу и жди нас. Если нет, возвращайся.

Прилипченко кивнул и по-пластунски пополз по стёжке. Лейтенант держал наготове автомат и вглядывался во тьму. Фёдор думал о том, что есть мотоцикл, как не быть, ежели староста этой деревни на нём ездит и во дворе оставляет. Вскоре огонёк спички вспыхнул и сразу погас.

- Есть! - воскликнул лейтенант и совсем другим тоном обратился к Фёдору:

- Ну, что дальше, товарищ Микита?

- Баба эта, хозяйка, - сказал Фёдор, - родственница жены моей. Я постучусь, скажу, что на похороны иду, чего передать может. Она подвоха не ждёт от меня, я в войну эту не лез ни за ихних, не за наших, дело своё делал, да, видно, время и моё пришло. Так что дверь она мне сразу откроет. А там нужно действовать по обстановке. Не вам меня учить, вы же разведка.

Лейтенант довольно усмехнулся и похлопал Фёдора по плечу.

- Одна просьба, - тихо сказал Фёдор, - дайте мне хоть нож, что ли, товарищ лейтенант. С голыми руками совсем боязно идти. Я ведь итак боец никакой, в армии не служил, страшно. Хоть нож мне смелости прибавит.

- Бери, - усмехнулся лейтенант, - смотри не порежься, - и протянул Фёдору штык-нож в ножнах. Хороший штык-нож, острый, с тяжёлым лезвием. Такой кидать одно наслаждение - как ни кинь, а он всё равно воткнётся.

Штык-нож просвистел в воздухе и воткнулся.

В шею лейтенанту. Тот даже не успел осознать своей ошибки, схватился за рукоять ножа, торчащую сбоку из шеи, захрипел, пытаясь снять автомат с предохранителя, задёргал ногами и вскоре затих.

Фёдор забрал автомат у лейтенанта, пошарил по карманам. Так и есть - никаких документов, ну, да ладно. Хороший парень был лейтенант, умный, да только доверчивый. Жалко, конечно, что пришлось его зарезать, как кабана, но на войне, как на войне - или ты убьёшь, или тебя.

А Прилипченко пусть там сидит возле хаты деревенского старосты и ждет, когда рак на горе свистнет. А к утру ему две дороги - к своим обратно под трибунал, или к немцам в лапы. И то и другое Прилипченко не порадует. Но его Фёдору не жалко - Прилипченко тупой и кровожадный. И интуиция у него сильно развита, как у всех простейших. Прилипченко чувствовал, что фёдор их в засаду ведёт, а лейтенант нет. Нужно было бы и Прилипченко замочить, да времени нету.

Фёдор снял автомат с предохранителя и осторожно отполз через поле в лес. Там закинул оружие за плечо и пошёл своей дорогой, не мелькая как раньше на открытых местах и вскоре растворился в густой пелене безлунной ночи. Было тихо и только где-то вдали громыхала канонада пушечных выстрелов. Фронт приблизился так же стремительно, как и серая грозовая туча несущая в себе грохот грома и блеск молний.

Как только немного рассвело, через деревню, где жил Сашка потянулись по одному и группами немцы. Шли они молча, как когда-то в начале войны отступающие советские солдаты. В доме напротив Сашкиной хаты у бабки Марьи оставили фашисты своих раненых, которых несли на руках. Хотели положить в телегу и везти, но коня не нашли, а фронт всё приближался. Те, которые идти могли, ушли, а тяжелораненые остались.

Сашка с братом и мамкой этого не знали, потому что всё утро просидели в погребе и вылезли только, когда в деревню вошли "наши". Возле их хаты молодой худощавый капитан громко матерился и кричал в лицо пожилому военному:

- Я тебе покажу госпиталь! Красный крест, едрит твою мать! Всех к стенке!

Двое красноармейцев в плащ-палатках зашли в дом, и через секунду загрохотали, выплёвывая смерть, их автоматы. Жуткие крики, звон разбитого стекла, вскоре всё стихло. Раздалась пара одиночных выстрелов - добили живых, и автоматчики вышли на крыльцо.

- Двадцать мразей раздавили, - хмуро сказал стоявшим поодаль местным жителям солдат с автоматом, а второй, уходя, повернулся к деревенским и сказал:

- Сапоги у них хорошие, и портки ещё ладные, только постирать...

Сосед Каптур сломя голову кинулся в хату за сапогами, ухватил себе две пары, два кителя, двое штанов. Из кармана одних тяжело упали на землю часы с цепочкой, посыпались фотографии. Каптур деловито сунул часы в карман, пнул фотографии ногой и, обратившись к соседям, стоящим у порога, спросил:

- Чаво стоитя-то, як камянныя? Ня надо, дык я забяру!

На стенах, на печи, на потолке - везде была кровь. Немцы валялись вповалку, труп на трупе. За четыре года войны люди привыкли к смерти, она не была чем-то особенным и страшным. Жена Каптура Пилипиха схватила "фрица" за ногу и стала стягивать сапог. Немец застонал и свободной ногой врезал ей каблуком прямо в лоб.

Пилипиха завизжала, как свинка, подпрыгнула, схватилась за голову и, выскочив на улицу, через минуту привела красноармейца с автоматом. Тот устало взвёл затвор и застрелил немца в затылок.

У Пилипихи синела на лбу огромная шишка. Красноармеец прошелся вдоль мёртвых, сделал пару выстрелов для порядка и, махнув рукой, вышел во двор. Местные кинулись немцев раздевать.

Сашкина мамка взяла сапоги и китель. Всю зиму отец проходил почти босой. Те сапоги, которые в начале воины у офицера сменял, сносились, другие, материны, староста отобрал с полицаями. Третьи на спички сменяли. А больше и не было.

Пока соседи ссорились из-за одежды, Сашка поднял фотографии, подошел к мёртвым, стараясь угадать, кто же на них изображён. И не узнал. На полу лежали худые, давно не бритые люди, все похожие между собой, глядя невидящими глазами в никуда. А на фотографии смеялся в объектив весёлый дядька, обнимая улыбающуюся женщину и маленькую девочку с большими бантами. К Сашке подошла мать.

- Вот, - тихо сказала она, - отцу сапоги, а вам с Лёнькой курточки пошью к зиме.

Она погладила Сашку по голове и, взяв за руку, повела домой. Сашка мёртвых не боялся. Целую телегу видел он год назад, когда партизан разгромили. Везли их через деревню, руки, ноги торчали во все стороны. И лица все одинаковые - мёртвые. Страшно было Сашке, ночью не спал - плакал, а теперь привык. Чего их, мёртвых, бояться - живые страшней!

День прошел, наши двинулись дальше, а из леса стали выползать немецкие солдаты с поднятыми руками. Один пришёл прямо во двор, стоял у плетня и бормотал:

- Гитлер капут! Нихт шисен! Гитлер капут!

Сашкина мамка пол мыла, так и выплеснула грязную воду ему в лицо. А он даже не обтерся, так и стоял, твердя своё: "Гитлер капут!" Сашке стало жалко "фрица". Он принёс ему варёную бульбу и ковшик воды, помня о каше и конфетах, которыми угощали его немцы в начале войны. Может, этот фашист и не был таким добрым, а наоборот, деревни жёг, но сдаётся ведь, чего его бить.

Немец быстро и жадно съел картошину, потом долго пил, обливаясь, умылся и сел на лавочку. Пришёл сосед Каптур с ружьём и, поговорив с отцом Сашки, прикрикнул на "фрица":

- Давай, пошёл! Хенде хох, скотина!

Немец испуганно затараторил по-своему, то и дело повторяя "Гитлер капут! Нихт шисен!". Испугался, видно, что пристрелят. Но стрелять его не собирались. За восемь километров от деревни на станции собирали пленных немцев, формировали бригады, чтобы строили заново дома, которые фашисты порушили. Туда и хотел отвести немца Каптур. Он один из деревни брался их водить, больше никто не хотел возиться.

Только потом узнали, что Каптур ни одного до станции не довёл, всех на опушке расстреливал. У кого часы в кармане, у кого кольцо на руке, зубы опять же золотые. Всё в семью прибыток. Такой уж он был хозяйственный.

А Сашка спрятал фотографию, которую подобрал возле убитых немцев, в коробочку из-под конфет и часто смотрел на девочку с большими бантами. Раньше он никогда не видел у девочек таких красивых бантов и не задумывался над тем, что у фашистов тоже есть дом, жена, и даже дети.

И теперь где-то в далёкой Германии девочка с бантами ждет своего отца, смотрит на дорогу, а он лежит в земле, закопанный даже не на кладбище, а возле леса у канавы с лягушками. И становилось Сашке жалко девочку и почему-то себя тоже.

Через неделю приехали к ним в село неулыбчивые военные, спрашивали о начальнике полиции. Где, мол, Федька и куда делся? Отец Сашкин сказал, что не знает, и Сашке наказал так сказать. Военные забрали с собой Федькину жену, местные говорили, что хотели её расстрелять, но пожалели, что дочка маленькая, и отпустили.

Фронт отошёл на запад. В лесу поймали одичавшего полицая Боньку с сотоварищами, судили их и приговорили к расстрелу. Многие полицаи пропали, как и начальник полиции Федька, и не было о них никаких вестей.