Марик все тот же, хоть и сорокалетний: ноги заплел в узел, застенчиво пожимает плечами, серые искристые глаза, длинные пальцы обнимают крошечную кофейную чашку.
Чашка не простая, кстати – антиквары всего мира дружно вздрочнут на фарфоровое чудо c клеймом «Гарднеръ». Пять поколений детей в нашем роду просили, умоляли родителей – только подержать. О том, чтобы хлебать чего-нибудь из царской посуды – речи не было. До сих пор помню, как дрожали ручонки, как просвечивал паутинный фарфор, как страховал чашки ковш взрослых ладоней.
Марка Стахурского страховать не надо. Надменный «Гарднер» в скрипичных пальцах как влитой, и губы Марика легко касаются полуистертой позолоты.
И все же я осторожна – не за чашку боюсь, за фарфорового Марика – мало ли, что с ним стало за много лет. Задаю прозрачные вопросы: как работа, как Ирочка, как Марыся?
- Ирочка все хорошеет, - улыбается Марик.
Слава Богу, он любим, обласкан как котенок. Это не скроешь.
- Марыся вся в меня. Заканчивает хореографическое, - сияет Марик. - Мы с ней на приемных экзаменах дружно сели на шпагат и станцевали самбу. Представь реакцию? С руками-ногами девочку оторвали.
Слава Богу, он вдвойне любим. Я теряю бдительность и задаю вопрос непрозрачный:
- На второго так и не решились?
Марик даже паузу не берет, с той же улыбкой отвечает:
- Зачем рисковать? Вдруг – мальчик? Вдруг это по наследству передается?

… Я чувствую себя в поезде дальнего следования, где никто никому ничего не должен, где, как пасьянс, выкладываются на стол самые страшные тайны, где грохочут костями забытые скелеты, где откровения продиктованы первой и последней встречей.
Мы больше никогда не увидимся, Марик? Потому ты заговорил на запретную тему?
Ну, ладно, Марик – где «а», там и «б».
- Ира… Насколько она свободна?
- Насколько нужно. Но не злоупотребляет.
(Убери смайлик, милый…)
- Ира - самая мудрая женщина из всех, кого я встречал. Не считая тебя, конечно.
Нет, Марик, сомнительными комплиментами меня не остановишь. Где «б», там и «в» - самый главный вопрос:
- А ты? У тебя есть кто-нибудь?
Вот и растаяла ангельская улыбка. Вот и гарднеровская чашка, угрожающе позвякивая, ставится на край стола. Глаза Марика гаснут. В них – песок. Песок пустыни, вскормившей польского мальчика в стране дацанов и прозрачных озер.
Марик мертв. Как я раньше не заметила?
- У меня никого нет. И не будет. Есть женщины – лучшие в мире существа.
Стахурский опять улыбается. Но мне хочется смахнуть пыль с его ресниц.
Одиночество – это песок. Как я раньше не понимала? Жизнь, желание, жжение, жажда – все превращается в жужжание пустынных насекомых…

…Он родился на берегу озера Торе-Холь. Зеркало чистейшей пресной воды на треть отражало монгольские барханы, на две трети – тувинские. Покрытые пустынным загаром скалы, по которым прыгали белокурые дочери ветеринара Стахурского и его жены – единственных славян на сотни километров. Подвижные пески, в которых тонули ножки девочек, а потом и маленького Марека. Редкие туристы, изумленно взирающие на диковинное семейство.
Марика, сына, ждали долго, радовались красавицам-дочкам – о каждой из юных полячек Стахурских говорил Пушкин: «Резва, как кошка, бела, как сметана». Потом ждать перестали. Потом заболела 45-летняя мама. Фельдшер поселка Эрзин помял живот, подмахнул направление в хирургию: «Киста яичника».
Маму провожали в Кызыл пять девочек-стебельков. Ужас застыл на узеньких лицах. 
«Киста» зашевелилась в дороге.
- Поворачивай домой, - сказала мужу мама Стахурская.
Он решил, что жена сошла с ума – таким счастливым было ее лицо.
Марек родился в июле. Лежал голышом на песчаном берегу. Сестры обмахивали его простынкой, отгоняли ящерок, норовивших взобраться на младенческий живот.
Проходящие монголы – на Торе-Холь и тувинцы-то редки – цокали языками и переговаривались между собой. О чем? О чужих белых детях, о чужой белой жизни, осмелившейся проникнуть в пустынный космос. 
Отец умер, когда Марку исполнилось три года. Мальчик бежал по барханам за похоронной процессией. Босые ножки вязли в песке.
Так Марик вошел в женский круг, замкнувшийся на много лет, защитивший от суровой пустыни, от мужского неразборчивого зла.
- Я помню только нищету и любовь, - говорил он позже.
Сестры разлетались из гнезда, оседали в больших городах. Их песочная красота – золотая кожа, выбеленные солнцем волосы, серебристые глаза – была нарасхват. Мама не успевала выдавать девочек замуж.
К старшей, самой успешной, приехал Марик после школы и поступил в медицинский институт. С золотой медалью, навыками народного тувинского танца и горлового пения.
Тут мы и встретились – на первом курсе, в «блатной» общаге стоматологического факультета. Уж и не помню – то ли КВН был, то ли еще какая тусовка. Но пели мы с Мариком песенку из «Обыкновенного чуда». Помните? «Ах, сударыня, вы верно согласитесь…»
Я – женскую партию нарочитым басом, он – мужскую, преувеличено пискляво. Народ ржал.
Голос у Стахурского оказался милым – не более, но как же он танцевал, с какой нечеловеческой пластикой… Уж не знаю, у кого учился – у ящериц и змей пустынных, не иначе.
Движения под музыку выдали Марика с головой. Рассказали то, о чем он, кажется, и сам не догадывался в 17 лет. Сосуд с тонкими стенками, переполненный любовью – вот кем был Марик. Обычно люди только к старости понимают – любовь невозможно дифференцировать: к детям, жене, родителям, родине. Она либо есть, либо нет ее. А Стахурский родился и умрет с цельным, неделимым чувством, о котором в Библии сказано: «Любовь есть Бог».
Мы приняли Марика в компанию – нежного, женственного, сентиментального, но очень доброго.
Мы понимали – что-то не так. Но Марик не ошибся с вузом. Только студенты-медики, похуисты и циники, знали – беда Марика не в заднице, в кудрявой его голове, в виноградине под названием гипофиз.
Девчонки Стахурского обожали – никто из мужиков так не чувствовал, не понимал женскую душу. Ребята – хмуро защищали от чужаков. Не раз бывало, что и морду били за Марика, за слово «пидор».
Никогда не забуду – курсе на четвертом он мягко втирал моему первому, сопливому мужу:
- Ты, Серега, неправильно с ней ссоришься. Есть кофе растворимый и нерастворимый. Я же вижу – осадок выпадает. Береги ее, Сережа, пожалуйста…

На пятом курсе в соседней трехместке появился первокурсник. Стреляный 20-летний парень – в буквальном смысле. На ноге – незаживающая язва. Об Афгане бывший танкист рассказывал короткими, как плевки, фразами:
- Стоим в степи. День, два, три. Машины на взводе, мы – тоже. Убивать хочется. Хоть кого. Видим – собака бежит в 200 метрах. Восемь дул повернулись, пальнули. Разорвали в клочки. Легче стало.
- Афганку в кишлаке после зачистки взяли. Лет 14-15. Они в таком возрасте красивые, только грязные. Я говорил: ну ее нахуй, раненая уже, кого там ебать. Нет, блять, держали в танке неделю, пока не умерла. В танке мазутом должно пахнуть, а не гниющей бабой…
- Молодого прислали лейтеху, москвича. Краснопогонника ебучего. На политинформацию позвал, курить не дает, мозги парит, воспитывает. Ему во втором бою ногу оторвало. Мы его в госпиталь провожали. Все успели в орущую рожу харкнуть. Воевать прилетел, салага.
Кажется, его звали Володей, нашего танкиста. Уже через месяц он надел на ствол сокурсницу, Ирочку. Нежное светлое созданье. Бегала исключительно на цыпочках. Змеиная шейка, лопатки-крылышки.
Марик Стахурский увидел ее – залюбовался:
- На сестренок моих похожа.
А еще через два месяца укуренный Володя выбросил зареванную Ирочку из двери на кафельный пол. И сказал вдогонку:
- Еще раз придешь – я тебе этот зародыш вилкой ковырну.
Вилка у него в руках была, точно.
Мы с Мариком в этот момент курили у раковины. К счастью, с нами был третий. К счастью, в комнате с Володей жил татарин Мансур. Я бы одна не справилась. Я бы танкиста от Марика не отбила.

…Моего любимого писателя Переса Риверте однажды упрекнули, что он наделяет мужскими качествами своих супер-героинь.
Риверте разозлился. Он много говорил о женском трудолюбии, начитанности, прочих качествах, о которых можно спорить. Но главное, сказал Риверте, женщины ненавидят оружие и никогда с ним не играют. Если женщина берется за нож, то не для того, чтобы напугать. Для того чтобы убить.
Это очень, очень верно. Неоспоримо.

Худенький Марик перепрыгнул через Ирочку, выхватил вилку из рук афганца и стал бить куда попало. По-женски, отчаянно. Потом выяснилось: благодаря реакции мужиков, всего лишь порвал Володе плечо и ухо.
Еще через месяц мы узнали, что Марик женится на Ирочке. Что Ирочка будет рожать. Что Володя-танкист ушел в академ. Что мы зря Марика подозревали – все, кто видел парочку, говорят одно: «Безумная любовь. Особенно с ее стороны».
Я тоже видела парочку. Каждый день. И тоже удивлялась, не Марику – Ирке.
Потом родилась Марыся Стахурская. По господнему произволу вылитый Марик – беленькая и глазастая.
Потом они уехали в Пермь по распределению. И живут уже много лет, и счастливы. Конец истории.

…Но что мне делать с пустыней в глазах Марика, с его душой – диковиной бабочкой, завязшей в песке, с его вечным голодом и одиночеством?
И что делать с открывшейся истиной – вряд ли я встречала человека мужественнее, чем пидор-девственник Марк Стахурский.

Tweet