Глава четвёртая. ГЕНРИХ ЭРНЕСТОВИЧ ЗАК.
Фёдор в одиночестве сидел в кабинете, уставившись бездумно в окно, за которым нудно моросил дождь, когда в дверь постучали. Фёдор по привычке подвинул к себе поближе лежащий на столе пистолет.

- Разрешите, Фёдор Данилович? - спросила, просунувшись в дверной проём, лысая голова.

- Заходи, Генрих Эрнестович, - сказал Федька, не повернув головы, только скосив глаза на вошедшего. - По каким делам ко мне?

Генрих Эрнестович ничего не ответил, а лишь только тихо кашлянул и, тяжело дыша, проковылял по комнате и сел на скрипучий диван. Гость Фёдора был уже не молод, грузен, с красным одутловатым лицом и большим сизым носом. Генрих Эрнестович являлся бургомистром района, по должности своей был гораздо значительнее начальника полиции Фёдора Дашко. Но были свои причины у важного бургомистра заискивать перед полицаем Федькой.

Генрих Эрнестович отдышался и опять кашлянул.

- Слыхал, ты много бандитов побил намедни? - спросил бургомистр, откинувшись на диване.

- Много не много, - скромно ответил Федька, - а четверых отправили на небо, и один в подвале сидит.

- Фёдор Данилович, - неожиданно перешёл почти на плач Генрих Эрнестович, - да когда ж мы их всех-то подушим? Ведь житья от этих чёртовых бандитов уже нет. Поначалу, когда немцы пришли и всем велели выйти на прежнее место работы, помнишь? Ведь почти все местные послушались - вышли. И на железную дорогу, и на поля, и на фермы. Порядок хотя бы был. А потом вдруг этот Железнов-бандюга появился. Народ запугал: «На немцев работаешь? К стенке!» Люди стали бояться работать, отказываются трудиться, саботажничают. Между молотом и наковальней попали. Оттого и немцы теперь злобствуют! А ведь как хорошо всё пошло сначала. Хочешь работать, на тебе пять гектаров земли, обрабатывай. Семьдесят пять процентов сдал, а двадцать пять твои. Где это видано было при коммунистах, что бы вот так землю людям давали? За пустые, никчемные «палочки» в тетрадке колхозники работали, жрали падаль и гнилое сено. А теперь вот, Колька Дашкевич из Осиновки, ровесник мой, родственник моей жены, взял землю, работал с вечера до зари, себя не жалел. Так пришли бандиты ночью - расстреляли. Говорят за то, мол, что немцев кормить собрался. Так, ведь ежели не работать, сидеть, сложа руки, то и сами мы с голоду помрём! Или ещё такое дело. Только наладили железную дорогу на Оршу, рельсы, шпалы новые поставили и шурупы немецкие, а не костыли, как раньше. Полгода работали не разгибаясь, а они, бандюги железновские, взорвали сволочи дорогу в двух местах! Теперь опять придётся налаживать, а ведь зима на носу.

Генрих Эрнестович умолк, насупился. До войны он не был знаком с Фёдором Даниловичем Дашко - простым директором небольшой сельской школы. И сам Генрих Эрнестович Зак работал на складе в сельпо, тихий был, незаметный. Много не воровал, не пил, в чужие дела не лез, но и свои напоказ не выставлял.

По рождению Генрих Эрнестович был чистокровным немцем. Остался в Белоруссии ещё с Первой Мировой Войны. Статный был тогда, красивый и сильный. Нашел себе в этих краях невесту, женился, осел, пустил корни. В последнее время перед войной и не вспоминал даже, что он немец.

Зато родные советские органы в сороковом году, когда Гитлер по Европе попёр, заставили вспомнить. Потаскали они Генриха Эрнестовича по допросам и очным ставкам, выясняя, не шпион ли обрусевший немец Германского национал-социализма? Даже били несчастного складского работника пару раз на допросе. Но вскоре за отсутствием веских улик Генриха Эрнестовича отпустили домой.

С той поры ещё тише стал Генрих Эрнестович, ещё незаметнее. И когда пришли с войной немцы, не особенно радовался. Братской любви к захватчикам не испытывал, хлеб-соль не подносил, работал, как и прежде, на своём сельповском складе. Вернее, ходил на работу, потому что склад был на месте, а вот товару в нём не осталось - всё разворовали. Что ночью, а что и днём прямо, невзирая на протесты Генриха Эрнестовича. Там на работе, спустя неделю после прихода немцев, его и застал обер-лейтенант Штадлер.

- Это Ви есть русский немец Зак? - спросил у Генриха Эрнестовича толстенький кривоногий фашист в офицерском мундире, проходя в помещение склада, где в уголке под тусклой лампой стоял стол Генриха Эрнестовича. Немец был один, без охраны, и по привычке, наверное, похлопывал по сапогу тоненьким ивовым прутиком.

- Так точно, герр офицер, - ответил Генрих Эрнестович, вставая, по-немецки дрогнущим голосом. Не успел он оправиться от допросов родного НКВД, как подоспело гестапо.

- Очень рад познакомиться, - сказал немец, снял фуражку и присел на скрипнувший стул, - меня зовут герр Штадлер, я начальник гарнизона, стоящего в вашем городке.

Генрих Эрнестович смутился и испугался. Зачем такой высокой «птице» понадобился Зак - скромный складской служащий. Но лицо фашиста не выражало ни угрозы, ни одобрения. Герр Штадлер помолчал и спросил у Зака, как бы невзначай:

- Я слышал, вы единственный чистокровный немец, живущий здесь уже много лет?

- Да, - без особенной радости ответил Генрих Эрнестович, - с прошлой войны живу в этих краях.

- О, это хорошо, - обрадовался Штадлер, - именно такой человек, как вы, господин Зак, нам и нужен здесь. Скажите, русские, вероятно, притесняли вас? Они ведь знали, что вы немец?

Генрих Эрнестович заметно погрустнел. Как ответить на вопрос, который таит в себе однозначный ответ? И что ему нужно, этому самодовольному фрицу Штадлеру? Чтобы Генрих Зак, мелкий советский служащий, вышел с рупором на улицу и на все окрестности кричал, как притесняли его большевики, а завтра коммунисты вернутся, погонят вспять эту железную немецкую армаду, и повесят Генриха Эрнестовича вниз головой, как уже однажды обещали ему в НКВД.

- Я человек маленький, - тихо сказал Генрих Эрнестович, - политикой не занимался, работал на складе, меня уважали, ценили...

- О, не беспокойтесь, - вскричал на весь склад Штадлер, - мы вас оценим значительно лучше. Вам дадут высокую должность, хороший дом. Вы много лет жили здесь, вы знаете русские обычаи, знаете всех коммунистов и евреев. Вы будете самым главным человеком в вашем городе.

«Ах, вот ты куда клонишь, - подумал Генрих Эрнестович, - чтобы я за чин и дом продал тех, с кем рядом жил и работал. Хорошая цена, нечего сказать».

- Спасибо за предложение, - понуро сказал Генрих Эрнестович, - но боюсь, что я уже очень стар, чтобы гоняться за чинами. Я живу здесь в Белоруссии много лет. У меня есть огород, сад, корова пока есть, я...

Неожиданно Штадлер вскипел и, стукнув кулаком по крышке стола, закричал ещё громче:

- У вас не будет ничего, если вы будете так рассуждать! Нет больше никакой Белоруссии, и России через пару месяцев тоже не будет! Земля, по которой мы с Вами ходим, отныне и навсегда сделалась немецкой! Вы являетесь чистокровным немцем, где бы вы ни жили, хоть в самой Антарктиде! И если Отчизна приказала вам стать в строй, то нужно выполнять, а не сидеть здесь в пустом складе и мазать сопли по столу! История возложила на нашу немецкую нацию великую миссию! Фюрер Адольф Гитлер ведёт народ Германии к тысячелетнему счастью! И в это время полный сил, здоровья и ума немец говорит о корове и огороде!

Генрих Эрнестович испуганно и подавленно молчал, а Штадлер, вскочив, стал ходить взад-вперёд по складу и возбуждённо выкрикивать:

- Я слишком, слишком мягкий человек. В Германии нынче за подобные разговоры Вас не погладили бы по головке. Это я Вам ручаюсь. Сейчас такое время, что каждый настоящий немец должен сознавать свою причастность к ходу истории. Или Вы с нами, или против нас, господин Зак! А я вижу сейчас, что большевистские настроения в вас очень сильны! Русские хорошо с Вами поработали там, в НКВД!

Генрих Эрнестович побледнел. Фашистам всё про него известно, и они всё равно предлагают ему сотрудничество. Простому работнику склада. Так что ж он упёрся-то, как тупой безмозглый баран. С ним, Заком, или без него евреев и коммунистов фашисты всё равно повесят. Найдутся и среди местных те, кто с удовольствием укажут и на старого большевика Маслова, притворившегося местечковым сапожником, и на семью Зольцманов, и на всех других, кого в городке знает каждая собака. А ведь его, старого немца, фашисты запросто - за отказ работать на них - поставят к стенке рядом с опальными детьми Моисея. Генрих Эрнестович закашлялся и торопливо произнёс:

- Вы не так меня поняли, господин Штадлер. Я вовсе не отказываюсь служить Великой Германии, просто я старый больной человек. Смогу ли я...

- Каждый в меру своих сил должен служить Великой отчизне! - вскрикнул Штадлер. - Должность бургомистра, на которую я хотел Вас назначить, требует много сил и энергии, господин Зак!

«Бургомистра! - пронеслось в голове у Генриха Эрнестовича. - Бургомистр, это по советским понятиям что-то вроде председателя райисполкома! Боже мой, я даже и мечтать раньше об этом не мог! Да чёрт с ними, с этими жидами. Расплодились по всему свету - дышать нечем!» Генрих Эрнестович вскочил и вытянулся в струнку перед Штадлером.

- Я готов служить Великой Германии, - обливаясь потом, сказал Зак. - Что я должен делать?

- Вы коммунист? - неожиданно спросил Штадлер, посмотрев на Генриха Эрнестовича холодным недоверчивым взглядом.

- Нет, что вы, господин офицер, - испугался Зак.

- Это мы проверим, - сказал Штадлер, усаживаясь на стул. - Хорошо, что вы согласились не сразу. Если бы вы тотчас приняли моё предложение, я бы заподозрил Вас в сотрудничестве с коммунистами.

«Ну, слава тебе Господи», - подумал Генрих Эрнестович.

- Но и сейчас я доверяю вам не до конца, - постукивая костяшками пальцев по столу, сказал Штадлер, - вы должны оправдать оказанное Вам высокое доверие.

- Но что я могу сделать один? - растерялся Генрих Эрнестович. - Я никогда не занимал высоких постов.

- Странный вы человек, - смягчился Штадлер. - А кто вам сказал, что вы будете здесь один? В городке уже разместился отряд жандармерии, гражданские немецкие власти. Будет создан отряд полиции из здешнего населения. Понимаете, бургомистр - представитель местной, общественной власти. Где возможно, мы ставим на эти посты коренных немцев. Мы им больше доверяем. Но здесь, в этом районе вы единственный чистокровный немец, к тому же знающий местный диалект. Зачем нам искать кого-то ещё, если у нас есть такой человек. Вас просто запугали большевики, господин Зак. Но они уже не вернутся. Они слишком слабы, чтобы противостоять нам. Большевизм показал свою несостоятельность. Его больше нет. Есть только Фюрер и Третий рейх. Скоро это признает весь мир. Теперь, я надеюсь, вы понимаете, как велика оказанная Вам честь?!

- Да, - сдавленным от волнения голосом прошептал Генрих Эрнестович.

- Мы, немцы, - продолжал назидательным тоном Штадлер, - должны держаться вместе на этой земле, где так много расплодилось евреев, славян и цыган. А всё это низшие расы. Они не имеют права на существование.

- У меня жена славянка, - испуганно произнёс Генрих Эрнестович, - я же не знал...

- О, не беспокойтесь, господин Зак, - миролюбиво произнёс Штадлер, - если вы преданно будете служить Рейху, мы забудем вам эту маленькую оплошность. Тем более что ваши дети всё равно будут являться гражданами Великой Германии. У Вас есть дети, господин Зак?

- Есть, - ответил Генрих Эрнестович, - дочь и сын.

- Вот и подумайте о них, - сказал Штадлер, - вы же хотите, чтобы ваши дети жили в цивилизованной стране, а не в этой первобытнообщинной. Поверьте мне, господин Зак, что если бы мы не принесли сюда цивилизацию, то и через тридцать, и через пятьдесят лет ничего бы не изменилось в укладе этой страны. Крестьяне обрабатывали бы землю так же, как их деды и прадеды, и жили бы в тех же полусгнивших домах с соломенной крышей. Варварская страна. Русские не могут развиваться по причине узости ума, они не умеют работать, а могут только воровать и пить. Я слышал, что даже электричество в России называют «лампочкой Ильича», внушая русским, что это Ленин изобрёл электрический свет. За русскими нужен постоянный глаз да глаз. Мы научим их работать. Но не всех. Тех, кто не захочет учиться у нас, Великой нации, мы уничтожим. Вы согласны, господин Зак?

- Да, герр Штадлер, - произнёс Генрих Эрнестович, у которого в голове уже смешались цыгане, евреи, «лампочка Ильича», Великая нация и должность бургомистра.

- Ганс! - громко позвал Штадлер кого-то в коридоре. На пороге появился высокий толстомордый немец с сонным лицом и небольшим чемоданчиком в руках. Это была печатная машинка.

Через несколько минут Ганс, поставив машинку на стол, выстукал Заку служебное удостоверение. Потом подал Штадлеру штемпельную коробку, печать. Штадлер чиркнул свою подпись, стукнул печатью и протянул Генриху Эрнестовичу листок. На бумаге красовались традиционный немецкий орел со свастикой в когтях и рядом с печатью подпись обер-лейтенанта Штадлера.

Так работник склада Генрих Эрнестович Зак стал бургомистром района, в котором раньше знали его в лицо от силы человек десять. Немцы не ошиблись в выборе - Генрих Эрнестович был человеком обязательным и исполнительным, все порученные дела делал на совесть, как мог.

Побыв полгода бургомистром, Генрих Эрнестович переехал из своего старенького домика в шикарный кирпичный коттедж бывшего председателя исполкома. В его вместительном цементном погребе через пару недель не стало видно стен из-за висящих колбас, окороков и копчёностей. Генриху Эрнестовичу такая жизнь очень нравилась.

- Как Вы думаете, Фёдор Данилович, красные не вернутся? - встревоженно спросил у начальника полиции Генрих Эрнестович, ёрзая на диване.

- Это и от вас с нами тоже зависит, - хмуро произнёс Фёдор.

- Так, что, - засуетился Генрих Эрнестович, - я всегда готов. Списки евреев и коммунистов района я Вам передал уже давно.

- Закопал я их в яму, ваши списки, - ответил Федька, - вместе с теми, чьи фамилии в них были.

- Хорошо, хорошо, - засмеялся бургомистр, - покончим с Железновым, наведём порядок. А то повадились рабочие саботажничать. Мы, говорят, на немцев работать не будем. Отвыкли, говорят, на хозяев, на панов работать. А я так думаю - вообще отвыкли работать. Ох, запугали народ большевики, Фёдор Данилович, запугали. А вообще-то как иначе? Иначе работать и не заставишь.

- Заставлять, Генрих Эрнестович, не надо, - хмуро произнёс Федька, - дай им землю и волю, сами работать начнут без понуканий. Сначала-то большевики, в начале восемнадцатого, землю панскую поровну поделили - по количеству ртов в семье. Нам с отцом и матерью немного досталось, но на семью хватало. Отец мой работал - вставал до зари и ложился за полночь, и никто его не заставлял. И меня он не принуждал трудиться, я сам хотел всему научиться, потому что не было дела, которое мой отец делать не умел. Знал, что потом и мне такое же хозяйство на горбу тянуть. Такова была моя доля крестьянская, и о другом я не думал.

А сосед наш голодранец Матвейка после революции с фронта империалистического убежал. Домой приехал с огромным кованым чемоданом. Все думали - вот трофеев Матвейка навёз, на полжизни ему с матерью хватит. Отца-то у них давно уже не было. Мать Матвейкина его четыре года с войны ждала, за коровой ходила, траву косила, сено сушила и на себе в хлев таскала. В деревне пока корова есть - с голоду не помрёшь, какая бы разруха в державе ни была. Молилась каждый день, чтоб бог ей сына сохранил, одна ведь, постареешь - некому воды будет подать. И вот пришёл он с войны, живой-здоровый, ходит мать, на него не нарадуется. А Матвейка всё свой чемодан открывать не торопится, выжидает. К вечеру только он его открыл, мать в слёзы - батюшки святы! - полный книг разных. К чему они? «Это, мать, умные книги, - говорит Матвейка, - про то, как нам новую жизнь строить без царей и панов». Заголосила мать и к иконе своей побежала, плакаться и бога просить, чтоб дал сыну ума. А Матвейка книгу открыл и сидит, читает. Грамотный стал.

Утром мать Матвейкина корову в поле отгонит и, как и прежде, одна в огороде копается, а Матвейка по деревне ходит с книгами - комсомольскую ячейку создаёт. Мать не выдержала, расплакалась, бросилась к сыну в ноги, молит его, брось ты, говорит, всё это, смотри - сгорода совсем покосилась, в бане балки прогнили, вот-вот всё рухнет, у коровы сена только до декабря, а ты по деревне с книгами ходишь. «Ты что, мать, очумела! - заорал во всё горло на полдеревни Матвейка. - Мировая революция на носу, а ты о своей коровёнке полудохлой печёшься, мещанские свои заботы мне подсовываешь! Я большевик, а не кулак какой-нибудь! Классовый антагонизм - вот что меня беспокоит!» Где и слов-то таких набрался? Мать испугалась и опять к богу своему жаловаться, больше ведь некому. Глядь, а вместо иконы портрет какого-то бородатого да волосатого мужика висит в золочёной раме. «Это, мать, Карл Маркс, - говорит сын, в хату заходя, - основоположник научного коммунизма. А бога никакого нет. Это попы придумали, да помещики, чтоб народ удобнее было угнетать». Мать так и рухнула оземь.

Недолго она после этого прожила, а Матвейка так и обитал в разваливающейся хате, корову продал, огород у него бурьяном порос. Поначалу в деревне все над ним смеялись, думали, сдурел парень, да потом приехал в наше село отряд красноармейцев колхоз организовывать. Не до смеху стало. Матвейка с красноармейцами гоголем ходит по всем дворам, да указания даёт. За колхоз агитирует. Почти всех загнали в ярмо, а председателем Матвейку поставили, который к косе-то не знает, с какой стороны подойти. Мой отец долго в этот самый колхоз не шёл, сам на себя работал, и жили мы лучше, не голодали, как колхозники.

Матвейке это, само собой, не нравилось. Вызвал он отряд из города и раскулачили отца моего и ещё двух «кулаков» деревенских - работяг. Вот такие Матвейки, Генрих Эрнестович, народ наш и отучили работать. А ты говоришь - заставить... Правда, сам Матвейка недолго побыл в колхозе председателем. В тридцатых, незадолго до того, как я в деревню возвратился, говорят, его арестовали, увезли на «воронке», и больше он не появился в деревне нашей. Расстреляли, видать, или в лагере сгнил. Жаль. Я б его с радостью на клёне, который отец посадил, за ноги вздёрнул...

Генрих Эрнестович, который внимательно слушал рассказ Фёдора, вздохнул и сказал:

- Боязно мне, Фёдор Данилович, спасу нет. Ночью не сплю, всё чудится, будто крадётся кто-то, жизни меня лишить хотят. Пришёл я к тебе с поклоном - поставь пост полиции у моего дома, чтобы хоть ночью стоял. Не за себя боюсь - за детей страшно и за жену. Боюсь, бандиты нагрянут.

- Да бог с тобой, Генрих Эрнестович, - воскликнул Федька, - живёшь в самом центре в каменном доме, как в крепости, и всё трясёшься, как заяц под кустом. Какие бандиты? Они в лесу, а ты к лесу с начала войны и близко не подходишь! Мои, вон, жена беременная с тёщей, под самым носом у партизан сидят в деревне, и ничего. И я туда езжу каждую неделю, и жив. Хочешь, винтовку тебе дам?

- Да что ты, - замахал руками Генрих Эрнестович, - какой я теперь стрелок? Не вижу ничего без очков. Поставь пост. Пусть полицейский у меня в доме сидит, пока железновскую банду не придушим окончательно. Раненый зверь - он самый опасный. А я тебя не забуду...

- Ну, хорошо, - отмахнувшись, согласился Фёдор, - будь по-твоему. Сегодня пришлю тебе парня. Семён его зовут. Он молодой, смелый. Будет ночью у тебя дежурить, а днем в управлении. Выдели ему только лавку, пусть в сенях спит, а я ему за это паёк прибавлю - давно просит. Да смотри, он парень симпатичный, как бы дочь твоя к нему на ночь в сени не перебралась.

Федька, откинув голову, громко рассмеялся собственной остроте, а Генриху Эрнестовичу шутка не понравилась, он нахмурился и встал с дивана.

- Пойду я Фёдор Данилович, - сказал он, нахлобучивая шапку на низкий лоб. - Спасибо, что не отказал.

- Да, чего уж там, - ответил Фёдор, - заходи, ежели чего.

Генрих Эрнестович вышел, осторожно затворив дверь, а Федька, поёжившись от холода, решил истопить печку в кабинете и вышел вслед за Заком за дровами во двор.