Короче, начал я хуярить роман - не ебаться какое высокохудожественное
произведение. Падонки, каторых не втыкает сериозная литиратура, пошли в пизду и
на хуй!!! Остальные - читать, бля, и переца!!!
Короче, роман про войну, где отечественные стереотипы немношко ломаюца на хуй.
Коменты можыте не хуярить, патамушто я и так знаю што это пиздец какой креатиф,а
я неебаца какой талантливый.
Короче, погнали.....

«Когда я в первый раз в своей жизни убил человека, мне стало страшно и больно.
Казалось, что я случайно нарушил нескончаемый божий промысел, одним движением
порвал вечную логическую жизненную цепочку. Но ничего, абсолютно ничего не
изменилось в мире. Так же в лугах цвели цветы, в лесу пели птицы и небо не
потеряло свой цвет. И когда в очередной раз на моём пути, мешая мне, снова встал
Человек, я не нашёл более простого способа избавиться от принесённых Им проблем,
чем прикончить Его».

ПРОЩЕ, ЧЕМ
УБИТЬ.

«Жидкость всегда принимает форму сосуда, в который она помещена»
Закон физики.
Глава первая. ВОЙНА И НЕМЦЫ.

Холодное осеннее солнце быстро катилось к закату, освещая слабыми лучами
почерневшие от времени тяжёлые бревенчатые стены домов и тёмно-бурые соломенные
крыши белорусских хат. То грузные свинцово-лиловые, то прозрачно-серые пуховые
тучи, гонимые холодным порывистым ветром, перекрывали ненадолго солнечные
ярко-красные лучи, и тогда бродяга-ветер, словно очумелый, начинал яростно
кружить, разметая неприкрытую солому и стучась в окошки покосившихся хат. Под
порывами ветра шуршали, трепетали, облетая и прощаясь с ветвями, опадающие листья
сутулых яблонь. Осень пришла, и ей было абсолютно безразлично, что творится в
этом терзаемом катаклизмами и войной мире. Оскудевшее коровье стадо уныло
проплелось по деревне, подняв ворох пыли, и снова всё затихло, только поскрипывал
на ветру сделанный из консервной банки легкий ржавый флюгер.

Маленький Сашка, набегавшись за день, прилип к изгороди, наблюдая, как, громко
фыркая и отплевываясь, умывается их сосед Федька - среднего роста крепкий
жилистый мужик с чёрными, как смоль, волосами. Сашка помнил, что до войны сосед
был директором школы в селе. Помнил, потому что часто бегал на тот конец деревни,
где особняком расположился новый свежесрубленный дом - сельская школа. В школе
всегда пахло мелом, книгами и ещё чем-то. Чем - Сашка не знал, но нравился ему
этот запах. Поэтому очень он хотел пойти в первый класс, да был тогда, до войны,
слишком мал.

А теперь бы уже, конечно, учился, но новую школу немцы разобрали «для нужд
фронта», директор школы стал начальником полиции, а Мария Петровна, учительница
белорусского языка и литературы, после того, как мужа её расстреляли, совсем
слегла и почти не ходит. А больше у них в школе учителей и не было. Школа-то была
начальная, всего пять классов.

Но всё равно директор её казался Сашке человеком в деревне самым главным и самым
значительным. Все с ним здоровались, называли по имени-отчеству. А всех других
соседей как в деревне кличут - Манька да Ванька. Так и ходят в Маньках-Ваньках до
самой смерти. Очень гордился Сашка, что его сосед директор школы, даже больше,
чем сейчас тем, что его сосед начальник полиции целого района. Есть ещё, конечно,
другая школа, большая, в бывшем совхозе за двенадцать километров отсюда, через
лес, но туда Сашку папка не пускает, говорит: «Я и без науки семью кормлю, и ты
как-нибудь обойдёшься».

Сашка снова посмотрел на соседа. Беременная жена начальника полиции старательно
лила из ковшика на Федькины руки горячую воду, которая сильно парила в холодном
осеннем воздухе. Руки соседа были по локоть в крови, это Сашка определил точно.
«Наверное, кабана забили или корову», - спокойно рассудил Сашка, зная по
деревенскому опыту этот тяжёлый кислый запах.

Второй год шла война. Начало её Сашка хорошо запомнил, хоть и было ему тогда
всего пять лет. Сначала растерянность и страх в глазах родителей, потом митинг у
сельсовета. Толстый дядька из райцентра в военном френче без погон долго что-то
говорил, стоя на большой полусгнившей бочке, а все его слушали. Но страх и
растерянность не исчезли. Вскоре поползли через деревню отступающие советские
войска. Разбитые, грязные, безоружные, в глаза не смотрели. На полях, на дорогах,
прямо посреди деревень застыли брошенные танки без горючего, орудия и машины с
боеприпасами. В лесу, в кюветах дорог оставляли красноармейцы оружие, патроны,
военную форму. Обречённостью и страхом дышали эти летние дни.

Первым постучал в дверь Сашкиной хаты советский офицер, в ладной, ещё совсем
новой, но уже изрядно помятой гимнастёрке. Поговорив недолго с отцом, он обменял
своё новое обмундирование на старый дедовский пиджак и вытертые рабочие батькины
брюки. Документы свои сжег, сидя на пригретом последними лучами вечернего солнца
крыльце. Отец хотел ещё выменять у него офицерские хрустящие яловые сапоги на
ботинки без одной подошвы, но мать Сашкина тихо сказала мужу:

- Побойся бога, ведь ему ещё идти-то сколько! - и дала в дорогу неудавшемуся
защитнику Родины пару бульбин и кусок варёной свеклы.

Немного погодя у них переоделись ещё три советских солдата и один офицер. Эти
очень спешили - немцы были уже близко. Дезертиров было столько, что казалось -
боёв не будет. Советская Армия просто разбежится, побросав, где попало всё своё
неказистое вооружение. Молчаливые красноармейцы сняли с себя всё верхнее, оделись
в грязное, рваное, лишь бы гражданское. Обуви на всех не хватало, мать нашла на
чердаке две пары старых пыльных лаптей. Красноармейцы переобулись и сразу же
ушли, бросив форму и сапоги. Никто им ничего не сказал. И они не оправдывались. В
воздухе витало, словно рой ядовитой мошкары, что-то чёрное и страшное, становясь
всё ближе и неотвратимей с каждой минутой.

Вскоре загудели мотоциклетные моторы, затрещали автоматы, в деревню въехали на
полном газу немцы. Мотоциклов таких, как у немцев, Сашка отродясь не видел. Через
любую канаву наскоком, и овраг им не овраг, а так - выбоина в дороге.
Мотоциклисты проехали по деревне взад-вперед, остановились у колодца. Из-за
плетня смотрел на них старый дед Иван. Немец в расстёгнутом кителе увидел его и
поманил пальцем. Дед Иван нахмурил недовольно брови, но к немцу подошёл. Фашист,
бросив окованное железом деревянное ведро вглубь прохладного колодца, достал
прозрачную колодезную воду и, протянув деду Ивану ведро, весело сказал что-то
по-немецки. Дед Иван осторожно отпил несколько глотков и посмотрел на фашистов.

- О, гуд, зер гуд, пан! - довольно вскричал немец и, прикрепив у колодца
табличку с надписью на немецком, помчал дальше на своём стальном коне. Дед Иван
подошёл вплотную к табличке, почти уткнулся в неё носом и долго водил по чёрным
буквам корявым пальцем.

- Написано, что не отравлено! - громко, с достоинством произнёс он и с
торжеством оглянулся вокруг, ища свидетелей своего триумфа, но улица была пуста -
все жители попрятались, кто в лесу, кто в погребах. Дед Иван, который немецкий
понимал, побывав в плену у немцев в первую мировую, фашистов не боялся.

- Видал я того немца, - громко кричал он после митинга в начале войны, шепелявя
беззубым ртом. - Мы их, едрит твою налево, вот так! - И колотил костистым кулаком
по придорожному клёну. Никто деда Ивана не слушал, и это его очень обижало.

Постояв ещё у плетня, дед Иван увидел, как в деревню въехали грузовики, набитые
солдатнёй. Фашисты спрыгнули у колодца, увидев надпись. Вновь и вновь летало
ведро, разбивая прозрачную гладь воды. Солдаты галдели, повесили на плетень
автоматы, наливая доверху воду в зелёные каски, брызгались и хохотали. Они вели
себя свободно и беззаботно, как хозяева, и это деда Ивана оскорбляло. Фашисты
были сытые, довольные, веселые, играли на губной гармошке, ловили кур, громко
кричали по-своему. Рукава у всех закатаны до локтей, воротники расстёгнуты.
Вскоре отдельно на легковушке приехали четыре офицера. Они были неторопливые,
надменные, в хороших сапогах и идеально подогнанной по фигуре форме.

Захватчики как будто и не замечали местных жителей, занимались своими делами, к
вечеру все деревенские, кто прятались в лесу, робко вернулись в свои дома. Сашка
с матерью и младшим братом полдня просидели в погребе, а когда солонце зашло,
вылезли. Ничего непоправимого не случилось - деревня была цела, отец и соседи
живы. Фашисты осваивались, обживались, расселяясь по домам.

К Сашке с родителями в хату тоже зашёл немец. Стуча сапогами, прошёлся по избе,
выглянул в окошко и сказал:

- Я есть фельдфебель великий германский армия. В ваш дом будьет жить немецкий
зольдатен. Это есть большая честь для вас.

Мать согласно кивнула, а когда он вышел, тихо прошептала:

- Чтоб ты провалился, ирод! Ведь всех курей наших поедят, оглоеды!

- Цыц, баба, - прикрикнул на неё отец и, распахнув дверь, встречал «гостей».

Немцы ввалились в горницу, принеся с собой запах новых сапог, хорошего одеколона
и оружейного масла. На хозяев фашисты не смотрели, располагаясь, где понравится,
двигали нехитрый скарб, развешивали по стенам обмундирование. Отец сразу вышел и
пошёл в хлев, а Сашка с братом залезли на печь.

К вечеру следующего дня соседский пацан, запыхавшись, подбежал к Сашке и
рассказал ему, что немцы поставили в деревне у колодца полевую кухню, и он уже
один раз поел, а теперь бежит ещё раз перекусить. Сашка помчался с ним. Под
горкой у колодца вкусно пахло кашей с мясом, стоял большой тёмно-зелёный чан на
колёсах, немец в белой куртке весело орудовал черпаком. Соседский пацан
предусмотрительно снял с белокурой головы красноармейскую пилотку - все
деревенские оделись в брошенное красными обмундирование, сунул её в карман.
Немцы ужинали рядом. Повар, не скупясь, положил пацанам две полные миски каши, и,
подмигнув, спросил:

- Кляйне пионирен?

- Нихт, нихт, - торопливо замотал головой сосед, и немец налил им в большие
железные кружки сладкий чай. Над сельсоветом колыхалось на ветру красное
фашистское знамя. Почти такое же, как и раньше, до прихода немцев. Это очень
удивило Сашку, но, приглядевшись, он увидел, что сидит на знамени в белом кружке,
крепко уцепившись лапками, большой чёрный паук. Извивается на ветру, перебирая на
полотнище кривыми цепкими ножками.

Целую неделю жили у Сашки в доме фашистские солдаты, привязав у порога большую
чёрную овчарку. Их тяжелые блестящие автоматы висели на стене, сами солдаты спали
на полу, днем уезжали, а к вечеру возвращались опять. Каждую ночь Сашка не мог
сбегать пописать, боясь привязанного у двери огромного пса. Днём с соседом и
младшим братом бегал Сашка к зеленой полевой кухне, где знакомый немецкий повар
кормил их остатками солдатского обеда, пока один раз высокий худой офицер не
отругал повара-немца и выгнал ребятишек.

По вечерам немцы обычно ужинали в доме. У них было полно консервов,
нечерствеющий хлеб, завернутый маленькими кирпичиками в промасленную бумагу, а
ещё в крохотных пакетиках розовый порошок, который если положить в воду и
помешать, то получался сок - вишнёвый, яблочный, разный. Сашка всё это пробовал.
И даже шоколад. Такой сладкий, что даже горький. И вовсе не страшные были эти
немцы для Сашки. Только злого пса он очень боялся, тот всё время рычал и на отца,
и на мать.

Уезжая, пожилой солдат подарил Сашке маленькую жестяную коробку с конфетами.
Сашка взял, а чего не взять, когда дают. Она и сейчас в кармане, только без
конфет, съели их с братом. Никогда они таких конфет не пробовали - маленькие,
елейные, и вкус у всех разный.

В первый же день фашисты расстреляли колхозного бригадира - старого большевика и
ещё нескольких «сочувствующих», назначили старостой раскулаченного Якуша,
записали желающих в полицию. Оставив в районе небольшой гарнизон, двинулись
дальше на восток. Сосед Сашки и его родных - Федька сначала служил в полиции
рядовым, но уже через год заменил убитого партизанами прежнего начальника
полиции. Домой приезжал только с хорошей охраной - человек пять полицаев.
Выставляли они пулемёт в окно, заводили патефон и всю ночь куролесили. Федька и
пьяный и трезвый, приезжая домой, ставил на изгородь камешки на самый верх жердин
и с двух рук из пистолетов палил по ним. Стрелял он метко. Не успеешь глазом
моргнуть, а камешки уж все на земле. И изгородь цела. Каждый раз смотрел Сашка,
как Федька стреляет. «Вот бы мне так научиться», - думал он, но сосед оружия не
давал. И отцу Сашкиному сказал, когда тот попросил у него какую-нибудь
«стрельбу» для себя, чтобы в доме оружие было. Вмиг посерьёзнел Фёдор и сказал:

- Запомни, Микита, каждая «стрельба» - это твоя смерть. Я по уши в этом, мне
назад дороги нет, а ты оружия не касайся и сам целее будешь.

Так и сделал Сашкин отец. В передряги не лез. Партизанам помогал, полицаев
подкармливал, работал сторожем и жив остался. Судя по всему, и сегодня Федька
готовился к «празднику», умываясь, он весело фыркал и что-то напевал. Его
подчинённые уже выставили в окно пулемёт и сами расселись за столом в горнице.
Скрипнула дверь, и на крыльцо своей хаты вышел Сашкин отец.

- Что, Федька, - спросил он соседа, - денек жаркий был?

- Жаркий, Микита, - ответил тот, - весь день жидов били по мордасам, а вечером
закопал я их в яму!

- Как в яму, живьем, что ли?

- Живьем, сволочей, шевелются еще...

Отец отвесил слушавшему Сашке подзатыльник и, буркнув: «Брысь домой», хмыкнул,
не зная, что и сказать.

- Так ведь вылезут, - невпопад ляпнул он.

- Не боись, не вылезут, Микита, я их танком прикатал! - сказал он и громко,
раскатисто рассмеялся. По всему было видно - куражится, и руки поэтому не помыл,
так домой и приехал - смотрите, мол, Федька теперича большой человек. Каждый
вечер его машина из района к дому подвозит, и форма у него красивая, новая, как у
фрицев, и Вальтер вороной в кобуре, а человек для него - тьфу, букашка, захотел -
раздавил, захотел - помиловал.

- Да-а, не вылезут, - промычал отец.

Сашка стоял в коридоре. Почему-то слово в слово он запомнил этот разговор, и
через много лет, вспоминая этот вечер, чувствовал запах крови.

- Зайди, Микита, самогону я привез. Обыск был, у жидов нашли, пойдем, выпьем!

- Не, Федька, я это, хотел еще жернов справить, зломился... - торопливо
засеменил отец в хлев, подальше и от немцев, и от красных, и от полицаев, и от
партизан.

В Красную Армию его не взяли по болезни - плоскостопие, и в полицаи не пошел по
той же причине, а вернее, осторожный был человек, трусоватый, неизвестно, кто
завтра верх возьмет, лучше в сторожах отсидеться. А мамка Сашкина и рада -
кормилец дома, хоть не хрен-то и кормилец, а все равно, детей-то трое.

- Ну, как знаешь, - ответил Федька и, напевая, зашёл в дом.

После ужина Сашка долго смотрел в окно, как в доме у соседей горел свет, как
пришел в гости к Федьке староста Якуш и еще кто-то, кого Сашка не узнал. Долго
суетилась, бегая в погреб за солениями и самогоном, Федькина теща. В доме у
соседей полночи играл патефон - одна и та же музыка без слов. Наверное, другой
пластинки у них не было. А потом среди ночи, когда все в деревне уже спали,
Федька начал стрелять из своего «Вальтера» по горшкам и бутылкам. Он разбудил
всю деревню, на кого-то громко кричал и ругался, угрожал. К Сашкиной мамке в хату
прибежала испуганная Федькина жена, долго плакала за закрытой дверью,
разговаривая с матерью, выглядывала в окно. Вскоре за ней ввалился в хату пьяный
Федька, с неизменным своим «Вальтером» в руке и приказал жене идти домой. Он был
сильно навеселе, звал Сашкиного отца отведать самогону, но потом угомонился и
ушёл с женой в свою хату. До утра все стихло. Лишь было слышно, как недалеко в
лесу одиноко вскрикивает ночная птица.

Tweet