Говорят, что перед Фарсальским сражением Помпей Великий, разглядывая изнуренный бесчисленными схватками десятый легион Цезаря, строящийся  в боевые порядки,  сказал: «Turpe senex miles» (жалкое зрелище -  старый солдат).
Думаю, он изменил своё мнение, когда этот десятый легион часом позже начал крушить его лагерь.
Мне же довелось узнать, что существует гораздо более жалкое зрелище – это старая тюрьма.



Три года назад в одном из прибалтийских городов перестал функционировать  следственный изолятор, и предприимчивые дети двадцать первого века, заполучив от сговорчивых властей связку ключей, превратили его в музей. Теперь за полтора евро каждый желающий может не только в любой момент попасть в любую камеру – что, впрочем, никогда не было проблемой, но и по первому желанию оказаться за воротами.
Сейчас толпы вальяжных туристов со всей Европы с опаской бродят по сырым коридорам, покачивая головой и лениво щёлкая затвором фотокамер. Вряд ли они до конца осознают, что всего тысячу дней назад эти коридоры были венами и артериями, в которых пульсировал поток боли, страдания и злобы такой силы, что, вырвавшись на свободу, он подобно цунами смыл бы с их лиц сытое довольство.



Впервые я посетил Батарею солнечным апрельским утром, когда обитый изнутри фанерою грузовой Форд «Транзит»  ввёз меня с дюжиной других горемык во внутренний двор…



Ab ovo.
Убежден, что с написанным дальше согласятся далеко не все. Уверен, что каждый, кому приходилось бывать в заведениях подобного типа, имеет собственное мнение на этот счёт. Оно и понятно, не зря ж говорят: «кому тюрьма ловушка, а кому кормушка».
Я обращаюсь больше к тем, кто ещё держится – как мы держались те несколько лет, что находились в поле зрения известного отдела, но умудрялись соскакивать, и к тем, кто считает, что квинтэссенция жизни – это офис, полсотни e – mail` ов  в день, лизинговый «пежо», конгресс где - нибудь в Австрии и ни к чему не обязывающий секс в гостиничном номере, оплаченном кредитной карточкой родимой фирмы.

…тот апрель был самым тёплым за последние семьдесят с лишком лет; за несколько шагов, которые я сделал от автобуса до входа, мне хотелось впитать в себя и соленый морской ветер, и небо, и ликование просыпающейся раньше срока природы.
Всего десять суток прошло с того момента, когда доблестные сотрудники автогруппы  вытряхнули меня из комфортабельного салона «мерседеса» на ещё не успевший прогреться асфальт и, не заботясь о сохранности дорогого пиджака, стали волтузить  по всей дороге, подвывая что – то маловразумительное но, очевидно, очень угрожающее.
Всего десять суток назад двери КПЗ отделили меня от остального мира, а я уже успел позабыть, что  где–то существует другая жизнь. Та, в которой утро начинается не с проверки и  хмурой рожи дежурного. Не с бьющего в глаза электрического света. Не с  грохота железной миски, которую ежеутренне роняют на бетонный пол у двери почему – то именно моей камеры. И не со стонов двадцатилетнего старика на верхних нарах, которого без перерыва кумарит уже четвертый день, а с чашки кофе, запаха тостов с черничным вареньем и лёгкого прикосновения тонких, нежных пальцев к моим взъерошенным после беспокойной ночи волосам.
И этот десяток метров под открытым небом внезапно показался мне возможностью ещё хотя бы на миг вернуться туда – потому что следующую возможность УК предоставлял мне не раньше, чем через три года, а, учитывая масштаб содеянного, через все семь.

...однако практически сразу слова «следующий!», произнесенные лишенным всяких красок голосом, рассеяли мираж весеннего дня.

…что знает зоолог, видевший животных лишь в зоопарке; что знают о человеке те, кто видел его лишь на свободе?
Тюрьма – это не стены, не решетки и не вышки. Тюрьма - это вирус.
Этот вирус проникает сквозь все поры человеческого тела. Избежать инфицирования  крайне сложно, надо либо иметь врожденный иммунитет – но это удел немногих избранных, либо в самом начале получить прививку – но сама эта прививка может оказаться фатальной…
Построенная в 1840 году крепость для защиты морских ворот города уже в 1919 году приняла первых заключенных.



Наверное, тогда же делался первый и последний за всю историю здания ремонт, выразившийся в установке железных дверей с кормушками, разделении внутреннего пространства на «локалки» и опутывании стен и всего, чего только можно и нельзя,  колючей проволокой.



Я очень хорошо помню то ощущение безысходности, которое охватило меня, когда я оказался внутри.
Коридоры со сводчатыми потолками, облупленными и облезлыми; вода, сочащаяся из каждой щели, решетки, преграждающие дорогу через каждые полдюжины метров.



Гулкие шаги, кажущийся нереальным смех в каких – то смежных коридорах.
Засаленная форма дежурного, его гнилые зубы, покусанные ногти и пустые глаза.
« имяфамилиягодрождениястатья – следующий!»
Этапка, напоминающая декорацию к «Графу Монте – Кристо», блин свернувшейся крови в углу.
Звон ключей, грохот отпираемой двери. «Такой – то? Пойдём!»
Полумрак подсобки, существо неизвестного вида, сплошь покрытое паутиной татуировок. «Матрас, шлёмка, весло, простыня – будешь факелить, пойдешь в карцер! – следующий!»
Опять этапка.
Три часа ожидания сидя на перерытом на шмоне бауле.
Снова лязг пинком открываемых засовов.
«За мной!»



Очередной коридор – куда он ведёт, понять невозможно, - двери камер.
…5-1, 5-2, 5-3…
За дверями неясный гул голосов, крики, гогот, который лишь отдаленно напоминает человеческий смех.
«Стой! Лицом к стене»
Ржавая, перекошенная дверь, ленивый мат конвойного, который не может подобрать ключ из своей объёмной связки…
И  внезапно осознаешь, что через несколько мгновений тебе придется войти туда, где пройдут следующие полгода твоей жизни – а может, и гораздо больше, потому что неизвестно, насколько резво будут крутиться ржавые колёса следствия.
Ключ поворачивается в замке, гул голосов за твоей дверью стихает.



Так выглядела камера, которую избрал моим пристанищем какой – то кукловод за кадром.



Под потолком - две лампочки в тридцать ватт, окно забрано частыми железными ресничками, не пропускающими дневного света.
В камере было пятнадцать человек, и как только я возник на пороге, держа в одной руке «взорванный» баул, а другой отчаянно прижимая к боку пытающийся вырваться матрас, в который были завернуты миска, ложка и мятая алюминиевая кружка, пятнадцать пар глаз впились в меня как присоски какого – то фантасмагорического спрута.
То, что происходит с человеком, когда железная дверь впервые захлопывается у него за спиной, описать, наверное, невозможно.
В камере полумрак, хаотично болтающиеся на многочисленных верёвочках трусы–носки–полотенца–футболки не прибавляют ни света, ни простора.
Запах могильной сырости, смешанной с испарениями немытых человеческих тел, бьёт как кувалдой.
И вот ты стоишь на пороге – подслеповато щурясь, пытаясь что-нибудь разглядеть в клубах табачного дыма; руки заняты улиткой (скрученным матрасом) и сумкою (если она уже не была обменяна в этапке на пару тумаков).
Что сказать? Поздороваться? А как? И с кем? Куда положить вещи? Продолжать стоять или пройти вглубь? Весь проход занят какими-то странными существами – растолкать их или попросить подвинуться?
А эти существа, весьма отдаленно напоминающие людей, продолжают буравить тебя взглядами, проникающими в самую душу, и молчание становиться тягостным и нарушить его всё тяжелее – потому что с каждой секундой напряжение растет, и ты боишься вызвать взрыв своим неверным словом.
Уже через пару дней ты, скорее всего, узнаешь, что все они – не инопланетяне и не мутанты; что у них есть имена, и там, в другом мире, они ездили в автобусах и на машинах – а некоторые даже со своим водителем; что у многих есть жёны и дети, которые любят их и верят в возможность их воскрешения.
Ты перестанешь замечать их серые лица, лысые головы, татуировки, прочифиренные зубы.
Ещё немного погодя забудется то, что каждый из них несёт на себе крест совершенного им – от кражи куска сыра в супермаркете до банковских мошенничеств и убийства, и превращение их в особей твоей породы (или, скорее, твоё превращение в особей их) будет почти закончено.
Но всё это будет потом – а пока ты стоишь на пороге и отчаянно пытаешься собраться с мыслями.
В качестве небольшого отступления хотел бы сказать, что в моей ситуации всё было несколько по–иному.
Скажем так - по ряду причин лично я был готов к тому, что произошло, гораздо лучше, чем подавляющее большинство впервые попадающих в горнило нашей пенитенциарной системы.
Написанное относится к тем, кто совершает преступление, не представляя до конца, какой именно будет расплата. Я не призываю переходить улицу только на зелёный и не заплывать за буйки – хочу лишь, чтобы каждый понимал размер ставки.
… и вот начинаются будни.
Ежедневная часовая прогулка в бетонном мешке– даже те два десятка шагов разделяющие  камеру и прогулочный бокс, над головой постоянно будет решетка или сетка; матюгальник, хрипло орущий голосом В.Добрынина одни и те же осто...девшие хиты семидисятых и превращающих даже тот единственный час на воздухе в очередное действие театра абсурда.



Трижды в день коцающаяся кормушка и тошнотворный запах баланды («Супчик – голубчик? - Баланда – хуянда!»); гнусная рожа баландёра, который хочет прошустрить кроссовки сорок четвертого размера и предлагает за них пять пачек «примы» и два контейнера чаю (в итоге искомые кроссовки–таки были отобраны у страхового агента, получившего пять месяцев за пьянку за рулём, и отданы баландёру. Обещанные богачества, однако, не были получены – хозбандит надул. Тогда путём жребия был определен исполнитель вендетты, который во время раздачи пищи прямо через кормушку дважды ткнул обманщика заточенным гвоздём. Нечистый на руку любитель бартера уехал на больничку, а мститель – двадцатидвухлетний парень с периферии, имеющий срок 9 месяцев за драку на дискотеке -  раскрутился на три с половиной года. Слышал, что в зоне он получил ещё семь лет за участие в организации  каких –то беспорядков).
…ещё - обязательное тестирование на ВИЧ;  в пятницу сдача анализов, а во вторник утром «Доктор Смерть» со списком в дверях камеры (информация о наличии ВИЧ  является конфиденциальной, поэтому «прилипших» радуют в отдельном кабинете. И хотя каждый знает, что означает список в руках доктора, и вся история с конфиденциальностью является лишь дурацким фарсом, администрация упорно придерживается инструкции).
Вся камера замирает. «Доктор Смерть» не спеша  читает :« Иванов, Алекса - андр - ов…»
« Александров!?» - Александров седеет на глазах, не верит.  «Доктор Смерть» с любопытством окидывает его взглядом, затем переключается на список: «…Алекса –а-а ндр Ов - чаренко…ну, бля,  и почерк у медсестры!»
Александров опускается на шконку – у него упадок сил; Овчаренко (сидит за банковские карточки, иск около 300 000 долларов; однако он нашёл того, кто вместо него загрузится и  рассчитывает выйти в течение месяца. Выходит за три недели) непонимающе огладывает сокамерников.
«Наверное, ошибка…Я ж не вмазываюсь – откуда у меня вичуха?»
(оказалось потом, что привёз из Таиланда – напился пьяным, зажёг с местными монголоидами – какие там контрацептивы! Так и прилип).
А потом необходимость жить бок о бок с этими Александрами – Овчаренками – Ивановыми…(всё бы ничего, если бы только они не глядели на тебя этим взглядом.
Сколько всё–таки горя и тоски умещается в двух таких маленьких пятнышках, которые можно прикрыть одним пальцем, - в человеческих глазах).
Драки, изнасилования, суетливая круглосуточная ходьба из угла в угол тех, кому жена или подруга нашла смелость сказать, что они стали чужими людьми.
...каждый камень, который из года в год шлифуют ноги наших идущих на прогулку к следователю или в мед.кабинет сограждан, сочился страданием и ужасом.
Порой мне казалось, что стены, которые на протяжении десятков лет впитывали всё происходящее, скоро заговорят; отделаться от ощущения, что Тюрьма – живое существо становилось всё тяжелее, и то, что  Иов написал о своём пребывании в чреве кита, становилось всё ближе и понятнее.
Глазницы зарешеченных окон, видные из прогулочного бокса, действовали подобно Медузе Горгоне – их вид превращал в камень, и лишь звяканье поворачивающихся в замке ключей, напоминавшее о конце прогулки, выводил из ступора…
И так без конца – не покидающее ни на минуту  ощущение тупика – умственного и физического («…так вянет, как цветок, решимость наша…»), доводящее до исступления осознание того, что это будет продолжаться ещё месяцы и годы…



…а потом какая–то группа яйцеголовых мужчин и женщин посчитала, что наказание, которое предусматривал УК за проступки, подобные моим, неоправданно жестоко и статья моя была изменена, в результате чего двери зазеркалья открылись, и я внезапно оказался в мире интернета, ночных клубов, китайской кухни, хорошей обуви и дорогого парфюма.
Дальше – больше.
Ещё некоторое время спустя кто–то отдал распоряжение своей секретарше, та наманикюренными пальчиками отпечатала текст какого-то очередного приказа, и простой росчерк шариковой ручки в одно мгновение умертвил исполина.
И сейчас толпы вальяжных туристов со всей Европы с опаской бродят по сырым коридорам, покачивая головой и лениво щёлкая затвором фотокамер. Вряд ли они до конца осознают, что всего тысячу дней назад эти коридоры были венами и артериями, в которых пульсировал поток боли, страдания и злобы такой силы, что, вырвавшись на свободу, он подобно цунами смыл бы с их лиц сытое довольство.
Вряд ли они осознают, какое всё–таки жалкое зрелище – Старая Тюрьма.



Vita sine libertate, nihil

Tweet