По мотивам рассказа «Ванька» А.П. Чехова

Оригинальный текст

------------
Ванька Ибн Аглы Буль-Исыкуль, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к ди-джею К…, в ночь перед Курбан-Байрамом не ложился спать, нервно куря одну за одной. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья уйдут на афтапати в «Априори», он достал из хозяйского шкапа пакетик с порошком, ложку с заржавленной ручкой, ватку, и, ширнувшись на скору вену, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать корявым, скачущим подчерком. Прежде чем вывести первую букву, подсев слегка на измену, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на тёмный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьёй на коленях.

«Превед, милая бабушка Ансарулла! Какдила? — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас со светлым праздничком Курбан-Байрамом и желаю тебе всего от твоего господа бога Аллаха или че там. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня одна осталась».

Ванька перевёл глаза на тёмное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и как наяву увидал свою бабушку Ансаруллу, служащую ночным сторожем макового поля у господина Захир-Шаха. Это маленькая, тощенькая, но необыкновенно юркая и подвижная старушка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днём она спит в людской кухне или балагурит с моджахедами, ночью же, укутанная в просторный халат, ходит вокруг поля и закидывает в свою трубку чистейший гашиш. За ней, опустив головы, шагают старая Нафас и кобелёк Салим-Ам, прозванный так за свой чёрный цвет и длинный волочащийся по земле хуй. Этот Салим-Ам необыкновенно почтителен и ласков, одинаково трахает он как своих сучек, так и чужих. Но под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и засадить в жопу, забраться в питомник и, украв несколько самочек, развлекаться с ними до утра. Ему уж не раз отбивали волосатые яйца, раза два его вешали за его письку, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал, падла.

Теперь, наверно, бабка стоит у ворот, щурит покрасневшие глаза на ярко-красных чертей, вылетающих из окон каменной мечети и, притопывая сандалями, балагурит с дворней. Именная курительная трубка ее подвязана к поясу. Она всплескивает руками, отбиваясь от чертей, пожимается от пронзающего холодного ветра и, старчески хихикая, щиплет то пастуха, то просто проходящего мимо нищего.

— Героинчику нешто нам понюхать? — говорит она, подставляя мужикам свою расписную коробочку.

Мужики нюхают и, закатывая глаза, балдеют. Бабка приходит в неописуемый восторг, заливается весёлым смехом и, задирая халат, кричит:

— Засаживай, замёрзло все!

Дают понюхать героинчику и собакам. Нафас чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Салим-Ам же из почтительности не чихает и вертит вялым хуем. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно весь аул с его покатыми крышами и струйками дыма, идущими из дымоходов, деревья, усыпанные цветением. Всё небо усыпано весело мигающими глазами, и Презренная Свинья вырисовывается так ясно, как будто живая, обмазанная говном, с натертым белым порошком пятачком...

Ванька вздохнул, поглядел на опустевший пакетик и продолжил писать:

«А вчерась мне была случка. Пидораст-хозяин выволок меня за волосья на двор и отъебал шпандырем за то, что я, когда, как было велено, кончал на ихнего ребятёнка в люльке, по нечаянности присунул ему. А на неделе хозяйка велела мне вылизать ей пилотку, а я начал с ануса, а она обосралась жидким, черпанула изверженное ладошкой и этой жижей начала мене в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в дискотеку за таблетками и велят красть у хозяев шприцы, а хозяин бьёт чем попадя. А еды нету никакой, ибо наркоманы не едят нихуя. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают на отходняках. А спать мне велят в сенях, а когда ребятёнок ихний плачет, я вовсе не сплю, а кончаю в люльку пака писюн не покраснеет и не начинает ныть как обожженный. Милая бабушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, в аул, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога твоего Аллаха молить, увези меня отсюда, а то мне пиздец...»

Ванька покривил рот, потёр своим чёрным кулаком глаза и всхлипнул.

«Я буду тебе в трубку плюшки закидывать, — продолжал он, — богу Аллаху молиться, а если что, и ебать тебя, не хуже дядей моджахедов. А еще, я мастак и по минету, так что я Христа (тьфу бля! То есть этого твоего Аллаха) ради попрошусь к приказчику хуй сосать, али заместо Алифа в рабство пойду. Бабушка милая, нету никакой возможности, просто реально пиздец один. Хотел было пешком в аул бежать, да запаса герыча нету, ломки боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя ебать, по вене колоть и в обиду никому не дам, а помрёшь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею Ибн Аглы Буль-Исыкуль.

А Москва город большой. Дома всё господские и блядей много, а порядку нету и менты злые. С голой пиздой тут телки не ходят и после климакса петь никого не пущают, слишком уж злобно верещат, а раз я видал в одном гей-клубе в баре страпоны продают прямо с батарейками и на всякую пизду или жопу навостренные, очень стоящие, даже такой есть один страпон, что стопудовую жопу ублажит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, такие, что, небось, баксов тыщу кажное... А в палатках и колбаса Останкинская, и курица заморская, и салаты в прозрачных баночках, а в котором месте их нарезают, про то чурбаны не сказывают, по-нашенски ни бельмеса не понимать потому что.

Милая бабушка, а когда у Захир-Шаха будет партия уходить с «гостинцами» (ну ты поняла), возьми мне немножко и в зелёный сундучок спрячь. Попроси у восемнадцатой его жены - Зульфии, скажи: для Ваньки (да скажи, что поминаю язык ее шелудивый еженощно)».

Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за дозой для господ старушка всегда ездила в знакомый переулок и брала с собою внука. Весёлое было время! И бабка нюхнет, и ишак нюхнет, а, глядя на них, и Ванька нюхнет. Бывало, прежде чем прийти на стрелку, бабка выкуривает плюшку гашиша, долго мнет в руках следующую и снова курит, посмеивается над озябшим Ванюшкой... Белобрысые наташки, приехавшие на заработки, стоят, переминаясь, и ждут, которой из них сосать? Откуда ни возьмись, по узким улочкам аула летит стрелой мамка... Бабка не может, чтоб не крикнуть:

— Ну что, бляди, кто будет моего внучка ублажать? Ах, вы, крашеные сучки!

Снятую телку бабка тащила в господский дом, а там, в сарайчике с инструментом, Ванюша принимался ебать её... Больше всех из придорожных блядей хлопотала Оленька «Минетчица», любимица Ваньки. Когда ещё была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ванька кормил Ольгу леденцами и от нечего делать выучил ее сосать, ебаться в пилотку и жопу до ста раз подряд и даже делать глубокий минет с проглотом. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к бабке, а из кухни в Москву к наркоману и разъебаю, ди-джею К...

«Приезжай, милая бабушка, — продолжал Ванька, — Христом богом (да еб твою мать! Аллахом, конечно Аллахом, будь он неладен) тебя молю, возьми меня отседа блянах. Пожалей ты меня, сироту несчастную, кошелка старая, а то меня все ебут до слез и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, аж сторчался вконец. А намедни хозяин табуреткой по балде ударил, спасаясь от чертей, которые из раковины полезли, так что я упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А ещё кланяюсь Сааре, кривому Джамилю и барыге с черными усами (запамятовал его имя), а баян мой с лошадками выгравированными никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Ибн Аглы Буль-Исыкуль, милая бабушка приезжай».

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за пятнадцать рублей... Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:

В аул бабушке.

Потом почесался везде, подумал и прибавил: «Ансарулле Габдулле» и еще маленькими буквами внизу «PS. Пришли немного с проводником, у меня закончилось, боюсь, помру нахуй». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу...

Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, расплывались розовощекими ебальниками и, стуча по земле чешуйчатыми хвостами, говорили ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозят по всей земле на космических кораблях пьяные американские космические туристы. Ванька добежал до первого почтового ящика и, поссав на его бочину, сунул драгоценное письмо в щель...

Убаюканный героиновыми надеждами, он час спустя крепко спал... Ему снился вагон. На вагоне сидит бабка, свесив босые волосатые ноги, и читает письмо моджахедам... Около вагона ходит Салим-Ам, вертит хвостом и вылизывает высыпающейся тонкими струйками из щелей белый порошок ...

Tweet