Раньше всех обычно вставал Достоевский. Испуганно озираясь по сторонам, он выходил покурить в коридор, где тут же наталкивался на санитаров, заботливые руки которых возвращали его в палату. Достоевский вырывался и злобно кричал проклятия им вслед.
- Федор Михайлович, но вы же писатель! Уймитесь же, наконец! Будьте выше их! – не выдерживал Тургенев и всплескивал руками. – Полно вам, батенька…
Ничего не отвечая, Достоевский хмурился, потом забирался на свою койку и продолжал дописывать продолжение «Преступления и наказания», исподлобья поглядывая на окружающих.
Наговорившись с Богом, вставал Толстой. Тяжело вздыхая, он делал приседания и наклоны.
- В свои 65 вы просто огурчик, Лев Николаевич! – восхищался Пушкин.
- Ох, спасибо, Сашенька. Спасибо, голубчик…, - краснея не то от смущения, не то от физической нагрузки, отвечал Толстой.
А Пушкин заливался нездоровым смехом, колотил ногами, наебывался с кровати, вставал снова и писал креативы на удаффком.
- Аффтор – жжот, - манерно выговаривал Белинский, прихлебывая чай с мятой.
- А вам, Михаил Юрьевич, пора бы йад пить, - добавлял он с чувством собственного комментаторского достоинства.
- Это почему? – возмущался Лермонтов.
- Правильно! Правильно! – вторил Добролюбов. – Ибо нех!
В десять часов утра все писатели шли в столовую завтракать.
- КГ/АМ!
- Убей сибя апстену!
Раздавалось из отделения для буйных.
- Эх, молодежь, молодежь…Никакого уважения к русской классике, - сокрушенно вздыхал Тургенев.
- Старый пердун! – кричал Маяковский в ответ, запустив куриным яйцом в писателя.
Сдерживая слезы, Тургенев качал головой и вытирал сюртук.
- И вам не стыдно, Владимир Владимирович? – с укоризной говорила Ахматова.
- А хули, - подергивал плечами бритоголовый Маяковский в футболке «Pit Bull». – Даешь дорогу молодым!
Потом Гоголь брал солонку Блока с кокаином и начиналось самое интересное. Забравшись на стол, он очерчивал мелом круг вокруг себя и кричал:
- Вы все – мертвые души! Вы все – мертвецы!
Санитары клали его на носилки и стремглав везли на электрошок.
- Доиграешься, ох, доиграешься, Коленька, - тревожно шептал Чехов, перебирая исписанную Хармсом салфетку.
Потом все писатели шли на прогулку, а Пушкин совращал аптекаршу. Пользуясь моментом, находчивый Булгаков вмазывался морфием и входил в астрал под стоны кончающих любовников.
На улице тем временем писатели золотого века играли с писателями серебряного века в футбол. На воротах у первых стоял Тютчев, которому все время разбивали очки.
- Давай, Афоня! – кричал он, выбрасывая мяч Фету, и писатели золотого века мчались к воротам серебряных, которые бдительно охранял Хлебников.
Вечером все собирались в столовой, чаевничали, дули варенье с плюшками и обсуждали состояние дел современной литературы. Писатели золотого века современную литературу не принимали категорически. Серебряные относились снисходительно. Футуристы даже приветствовали.
- Нет, но вот этот плагиатор, который про сало писал, меня больше всех раздражает! – напыщенно говорил Чехов.
- А про меня там не написано! Про меня там не написано! Ха-ха-ха! – радостно восклицал Лермонтов.
- Или еще этот недоумок… Который над текстом Фурманова извращался…
- Пелевин – говно, - устало говорила Гиппиус, оторвавшись от книжки Донцовой.
А потом, лениво разглядывая ногти, добавляла:
- Сорокин – тоже говно.
- Она ведьма! – вскакивал Маяковский и начинал бить поэтессу шваброй по голове.
Санитары оттаскивали его под руки, уводили в карцер.
- Хам! – кидала Гиппус, одергивая блузку.
- Зиночка, но вы тоже поаккуратней; ведь знаете, что у Володи нервишки шалят… - вступился Бурлюк.
Поскрипывая прокуренными костями, в столовую входил Горький.
- … Ага? Шалупонь апсуждаите? Будь мои годы, я п их…, - Горький скалился, растопыривал пальцы и замирал, поверженный ревматизмом до приходы сестры с инвалидной коляской.
Когда разговор заходил о сетевой литературе, Тургенев плакал, приговаривая «не сберегли, ох, не сберегли; а я предупреждал ведь… предупреждал…»
- Не ссы, Иван Сергеич! – хлопал его по спине Пушкин. – Хочешь, почитаю мой новый криатифф?
- Ниибаццо, - вытягивая губы трубочкой и оттопырив мизинец, говорил Белинский, что означало его «адабрение». И все слушали Пушкина.
- Ну и сукин же ты сын, Саша…, - шипел Достоевский.
Толстой громко ухахатывался.
- Аффтор жжот, пиши исчо! – сквозь слезы смеха говорил Добролюбов.
А потом все ложились спать. Среди ночи санитары привозили Гоголя с обожженной головой, клали на кровать и уходили, тихо скрипнув дверью.
- Коля, Коля, ты жив? – спрашивал Пушкин, высунувшись из-под одеяла.
Гоголь не отвечал, а только задумчиво смотрел на потолок, рисуя в наэлектризованном воображении тройку белых коней, мчащихся по дороге.

Tweet