…Осколок засел глубоко. За годы ель словно втянула в себя кусок металла. Залила пахучей смолой, обмотала кольцами свиля. И теперь мои пальцы холодил только узкий краешек щербатого железа. Рядом с осколком в дереве темнели два отверстия поменьше. Они тоже почти затянулись, но я знал – если ткнуть в них лезвием перочинного ножа, услышишь еле различимый стук металла о металл. Этот лес был полон железа. Казалось, что когда-то сквозь него слепо пронесся рой свинцовой саранчи.
Теперь о встретивших здесь свою смерть напоминали только истерзанные стволы деревьев да заполненные первым снегом  впадины среди елового подроста. По ним, если приглядеться, можно было угадать линии окопов с выступами стрелковых ячеек.
Я  ковырнул осколок ножом. Нет, без толку. Этот мне не достать. Слишком прочно сидит. Придется поискать другой.

- Железки собираешь?
Я взял свои костыли, прислоненные к дереву, и обернулся. Девчонка в синей болоньевой куртке. Я узнал ее – мы занимались в одном классе больничной школы. Ее кажется, зовут Лена и у нее какие-то проблемы с позвоночником. Она может только стоять вертикально или лежать плашмя. Ни нагнуться, ни присесть.
- Да нет, просто смотрю.
- А я собираю. Вот, гляди.
Она достала руку из кармана. На ее ладони лежал кусок рубашки осколочной гранаты и солдатская звездочка с каплей красной эмали на одном луче.
- Здорово… Где нашла?
- Там дальше елку повалило ветром. В земле нашла.
- Покажешь?
- Пойдем.
Громадная ель упала недавно. Вывороченная земля  была совсем свежей, а хвоя не успела пожелтеть. Спутанные корни словно руки рвались из разрытого суглинка.
- Вот здесь. Я увидела красное, думаю – ни фига себе – ягода зимой! А это звездочка. И еще железяка рядом лежала.
- Не железяка. Кусок «лимонки». Здесь бы лопатой покопать… Ладно, идем. Я поправил сползшую на лоб шапку и мы пошли обратно к санаторию. Я прыгал на костылях, она шла впереди, придерживая еловые лапы, чтобы не хлестали меня по лицу.

Мы подружились. Лена была жертвой советской художественной гимнастики. Ее тренер, обаятельная, красивая и очень сильная женщина, говорила ей: «Леночка, если хочешь чтобы получилось, надо делать. Делать. Через боль и через не могу».
Лена делала. Через боль и через не могу. Делала до тех пор, пока ее позвоночные диски не рассыпались, как бусины с оборвавшейся нитки. Теперь Лена нагибалась только тогда, когда хотела пописать. Днем и ночью она носила корсет из розового пластика от шеи до задницы, а по утрам и вечерам делала гимнастику для позвоночника. Силой болевых ощущений эта гимнастика напоминала игры, в которые любила поиграть святая инквизиция с самыми упорными еретиками. Пару раз ее даже приводили в чувство нашатырем. Лена не сдавалась (гимнастическая закалка!) и собирала свой позвоночник с тем же упорством, с каким ломала его. Впрочем, были и положительные моменты. Пыточный корсет придавал ее фигуре идеальную осанку. Взрослые заглядывались на стройную девочку с гордой испанской статью.
«Да, я занимаюсь испанскими танцами. Это же фламенко, по-другому нельзя!»

В то утро я  пришел в столовую один, без Лены. Мы с ней уже неделю были «муж и жена» - так в больнице называли мальчика и девочку, с которыми всем все ясно.
- Михайлов!
- Чего?
Трое парней из физиотерапевтического отделения смотрели на меня заинтересованно и весело.
- Что?
- А Ленка как, ничего?
- Не понял.
- Сосет нормально, в смысле? И, уже не на всю столовую, потише:
- Хуй в рот берет?

Я проглотил комок тошноты, потому что вдруг почувствовал, как пахнет от стоящего где-то на кухне бака с остатками ужина. Потом изобразил на лице улыбку, которую они ждали.
- Нормально. Заебись сосет.
Тот, кто спрашивал, засмеялся и повернулся к друзьям.
- Ну! Я ж говорил, пацаны! Михайлов, ты молоток, пиздуй завтракать. Классная девка у тебя.

Тут я его и ударил.

Костыли бывают разные. Есть удобные, есть неудобные, которые не помогают, а мучают. Мои костыли были удобными. Их делал небезразличный человек. Он знал, как хуево, когда в мороз затвердевшая резина скользит по льду. Поэтому и  вделал в концы костылей короткие железные шипы. Шип выдвигался, если нажать сверху ногой на рычажок.

Удар вышел несильным. Не таким, как я хотел. Он не свалился со стула, взбрыкнув ногами, не пополз, размазывая по полу рожей кровь и сопли. Он мотнул головой, сказал «Ты охуел, одноногий!» и несильным тычком в грудь свалил меня. Только увидев капли крови на линолеуме, он пощупал свою щеку и закричал. В дырку вполне мог пройти мизинец.

… После падения стальные спицы, скреплявшие мою кость, разошлись и порвали какой-то важный сосуд. День я как раненый морпех из американского фильма пускал живописные фонтанчики крови из пробитой ноги. Потом серый от страха главврач санатория сказал: «Все. Надо оперировать этого фашиста. А то до Москвы не довезем». И прооперировал. Нормально прооперировал, если учесть то, что последний раз брал в руки хирургические инструменты лет десять назад.  Теперь я валялся один в палате, смотрел в черное ночное окно, маялся от боли и выходящего наркоза. Трудно уснуть в таком состоянии, но я все-таки задремал, потому что очнулся только от прикосновения. Холодная ладонь по щеке. Я открыл глаза и улыбнулся. Ну конечно. У кого еще могут быть такие ледяные руки?
Она стояла у моей кровати в одной ночнушке и кутала шею в свой «испанский» шарф.
- Как ты себя чувствуешь? Болит?
- Болит.
- Знаешь, когда тебя везли в операционную, у меня все остановилось внутри. Как камень.
- Да все нормально. Главное, кровь не течет. Теперь не помру.
- Сашка, ты дурак. Самый настоящий.
Самая настоящая дурацкая улыбка на моем лице стала еще шире. Хорошо, что темно. Может быть, она не заметит.
- Я посижу с тобой, ладно?
- Ладно.
Она пододвинула соседнюю кровать и легла рядом.
- Почему у тебя руки всегда горячие? Мне врач сказал, ты два литра крови потерял.
- Врач – от слова «врать». Еще дофига осталось.
Мы поцеловались. Еще, еще и еще. Много раз. А потом она спросила шепотом:  
- Что тебе сказал тот парень?
- Да какая разница? Больше не скажет.
- Я знаю. Мне говорили девки.
- Зачем тогда спрашиваешь?
- Через месяц с меня снимут корсет. Я с тобой все сделаю. И это тоже. Обязательно. Мне самой хочется, я тебя люблю. Я красивая, ты увидишь.
Она поцеловала меня на прощание и убежала. Я лежал на кровати, слушая свое сердце.
Бух. Бух. Бух.

«Я красивая, ты увидишь». Не увидел. Через две недели ее увезли к какому-то светиле, скреплявшему позвоночники вольфрамовыми гвоздями.
А я потихоньку, как дерево в изрубленном минами лесу, затягивал плотью железо в своем теле. Учился заново ходить, бегать, разговаривать с людьми. И забывал Лену. Девяностый год признавал только бумажные письма и телефоны с тяжелой пластмассовой трубкой. Никакой тебе любви по эсэмэс.
Она присылала письма. Писала, что вольфрамовые штыри в спине – это как-то немножко тяжело, даже для нее, что она давно уже не вставала с кровати, но уверена, что скоро все будет лучше. Гораздо лучше.
Всего было три письма. Я ответил на первые два.

Tweet