Предстоящее знакомство с её мамашей откладывалось каждый раз на неопределённый срок. У Пети было предчувствие, что что-то с этой мамашей определённо не так. Ольга, девушка умопомрачительной красоты, являла собой предел мечтаний любого мужчины – выразительные глаза, остренький носик, задорные тонкие брови, пленительные губы и рыжие кудри, собранные чаще всего в тугой хвост. Фигура её обладала теми неповторимыми очертаниями и пропорциями, которые вдохновили в своё время Страдивари на создание скрипки, Мендельсона на написание торжественного марша, а Галилея на восклицание: «Я готов сгореть на костре, доказывая, что она не плоская!» Кроме красоты телесной, Ольга была весьма развита духовно, и подчас у Пети, защищавшего кандидатскую, не хватало знаний и аргументов в их нередких спорах о судьбах России, о влиянии английской классической литературы на геополитическую ситуацию перед первой мировой и о важности изучения философии Канта будущими врачами-неврологами. Кроме того, она свободно говорила по-английски и по-французски, прекрасно пела, любила готовить, следила за чистотой их двухкомнатной квартиры, которую они снимали на паях, и умела создать в доме особый уют, заставлявший Петю последние три месяца к концу рабочего дня поглядывать каждые пятнадцать минут на часы, в ожидании заветного положения стрелок, при котором можно будет переобуться, выключить настольную лампу, одеть дублёнку, попрощаться, покашливая, с коллегами и помчаться, преодолевая трудности часа-пик, к ней.

Варламыч, что сидел за соседним столом, был в курсе Петиных переживаний, так как, во-первых, не раз слышал неумело приглушаемые признания в телефонную трубку (Я тоже. И я тебя. Я больше. Туда же.), а во-вторых, имел немалый жизненный опыт и понимал, что молодого, увлечённого наукой человека может отвлечь от работы только одно – настоящая любовь. И на его уходы «по звонку» смотрел сквозь пальцы, поскольку за эти семь часов работы Петя делал в три раза больше, чем остальные, засиживающиеся, бывало и до десяти вечера.

В телесных отношениях между Ольгой и Петей также было абсолютное согласие, предупредительность, нежность и немного лёгкого безумия, заставляющего иногда сбросить с себя не только всю одежду, но и английскую спецшколу, МГУ, споры о судьбах России, философию Канта и прочие, мешающие получению удовольствия, вещи. Её крики, ссадины на его спине, тугой комок рыжих кудрей в стиснутом кулаке вспыхивали горячим огнём воспоминаний в паху на следующее утро, по дороге на работу.

Но своим рациональным умом Петя понимал, что что-то тут не так. Слишком всё хорошо в ней, слишком она идеальна для того, чтобы быть с ним, в общем-то, заурядным научным сотрудником НИИ.

И его догадки подтвердились.

– Милый, мне звонила мама. Я хочу вас познакомить.

В Петиной душе шевельнулся червь, уже неоднократно нашёптывающий мещанское слово «Тёща» и гнусно похихикивающий. Однако он взял себя в руки, натянул улыбку и согласился в этот раз поехать, так как дома в предстоящие новогодние каникулы делать было совершенно нечего.

Они взяли СВ, ехать до Питера нужно было ночь, которую они использовали для того, чтобы получить новые ощущения от смены обстановки. В последствии Петя не раз краснел в поездах, вспоминая эти безумные восемь часов.

Прежде чем переступить порог квартиры её матери, Ольга попросила Петю взять себя в руки и быть готовым ко всему.

– Я не хотела тебе говорить, но моя мама несколько отличается от обычных мам. Поэтому наберись терпения и помни, что я люблю тебя! Однако я не смогу жить с тобой, если она не одобрит тебя. Так уж она меня воспитала.

Озадаченный Петя был ошарашен этим заявлением. В его глазах любимая была достаточно свободной женщиной, способной самостоятельно принимать решения и жить своей жизнью. Однако в следующий момент, когда Ольга нажала на звонок и дверь открылась, он понял, что впереди ещё много сюрпризов.

В дверном проёме выросло существо, ростом метр пятьдесят, в пузырящихся на коленках трико, приклеенной скотчем к заднице электрической грелкой, полупрозрачной блузке, совершенно не прикрывающей её обвисшие, покрытые рубцами и ветками синих вен груди с вытянутыми торчащими сосками, с сигаретой в криво накрашенных губах и потёкшим макияжем недельной давности. В нос ударил запах, наводящий на мысль об увлечении хозяйкой уринотерапией в естественных или предписанных врачами дозах.

– Ну что, привезла своего Егеря-Ёбыря? –- спросила она Ольгу.
–- Привезла, маман.

До Пети, наконец, дошло, что они не ошиблись квартирой, что это не их распустившаяся служанка или домработница, не какая-нибудь зашедшая на уколы знакомая, а её Мать! Поверить в это было невозможно, потому как казалось, что из такого чрева может родиться убийца, вор, пьяница, проститутка, продавщица лотерейных билетов, торговка мясом на рынке или на крайний случай проводница поезда «Москва – Владивосток». Но никак не его Ольга, с которой они только вчера спорили по поводу стиля Курбе в работах Клода Оскара Моне, после посещения его выставки.
– Ну, чего молчишь ебало разинул? Или тебя, блять, представляться в школе не учили? А?
– Пётр, – промямлил Петя. – Приятно познакомится, Зинаида Николаевна!
– То-то же, интеллигентская, блять, морда! Заходите, ёбаный в рот. Щас я вам тапки дам, если их, блядь, Марсик не утащил поебать.

Тапки нашлись. Розовые зайчики с мокрыми от слюны кота Марсика ушами приняли, выкатив глаза, уставшие от долгой прогулки с вокзала ноги Пети. В его душе от грубого мата перегорели все предохранители, и теперь он жил с аварийным питанием, делая всё «на автомате». Взглянув на Ольгу, он увидел, что с ней тоже произошла разительная перемена: она как-то осунулась, её причёска растрепалась, взгляд стал рассеянным и каким-то безразличным, в движениях не осталось былого благородства. Петя сначала подумал, что это ему померещилось в темноте прихожей, однако когда они прошли в единственную комнату, он разглядел её получше и понял, что Ольга стала другим человеком.
– Пиздец, маман, у тебя здесь что, бомжи живут? – спросила она, окончательно загнав Петю в ступор. Комната действительно напоминала какой-нибудь притон в подвале: остатки пищи разной свежести и цветовой гаммы, смятая грязная одежда, одноразовые стаканчики и пластиковые бутылки, пепельница, сделанная из пакета кефира, помятые банки из под пива и заляпанные жиром газеты. Всё это источало неповторимое зловоние.
– Не пизди, я перед вашим приездом еще более-менее прибралась. Это мы с Нюркой-шалавой и её хахалем встречали Новый год. Вспомнили, бля, былыя годы.
– Хуясе. Заебись! Мне что теперь, убирать за вами всё это дерьмо?
– Нахуя? Припаши своего Егеря-Ёбыря... Только пусть сначала за пивом сбегает, мне после вчерашнего хуёво.

Следующие два дня Пётр чувствовал себя овощем. Его интеллигентная душа постыдно капитулировала, забилась маленьким Петькой в самый дальний и тёмный угол и дрожала от страха. Он не понимал, как так случилось, что две женщины одними матными словами и криком взяли над ним полную власть, превратив в своего послушного раба, моющего унитаз, подтирающего блевотину, бегающего в магазин за пивом и стирающим огромные рейтузы маман.

Это был кошмарный сон, который после он вспоминал частями. Полностью всей картины мозг, казалось, выдержать не мог, и память бережно дозировала информацию. Они спали все в одной комнате, по ночам хозяйка квартиры громко храпела и выпускала газы, от которых резало в глазах. Однако как только Пётр вставал, чтобы открыть форточку и проветрить, её чуткий сон прерывался, и она отборно материлась, заставляя его лечь обратно. Днём она постоянно унижала его оскорблениями, а иногда и подзатыльниками. В редкие же минуты, когда была им довольна, брала его за волосы, улыбалась беззубым ртом и говорила: «Была бы я, блядь, на тридцать лет помоложе, выебала бы тебя, не посмотрела бы, что с дочкой моей водишься». И Пётр, вырываясь из её артрозных скрюченных пальцев, благодарил бога за то, что она не моложе.

Но сильнее всего его задевало предательское, заискивающее перед матерью похихикивание Ольги. Желая угодить ей, она стала также называть его Егерем-Ёбырем. И каждую сальную шутку, каждое матное слово в адрес Пети поддерживала противным гоготом.

По сравнению с этим кот Марсик, чувствующий активную травлю и участвовавший в ней (каждое утро Пётр обнаруживал в своих тапках кошачье дерьмо или лужу), казался ангелом.

Бог его знает, сколько бы это продолжалось, если бы в один прекрасный день, выбегая из магазина с утренним пивом, Петя не столкнулся с мужчиной в военной форме. Широкоплечий, высокий, с густыми усами и строгим взглядом он был воплощением мужественности, стального характера, твёрдости и несокрушимой силы. «Егерь», – подумал почему-то Петя, хоть и понимал, что егеря́ к военным никакого отношения не имеют.

«Ну, что встал, студент, беги лечись!» – хмыкнул военный в усы, понимающе улыбнувшись. Торчащие из пакета горлышки бутылок, рассеянный взгляд Пети и его неровная походка позволили Егерю сделать соответствующие выводы.

«Спасибо!» – сказал зачем-то Петя и побежал дальше.

Вечером к ним должна была прийти шалава Нюрка со своим хахалем. Маман готовилась к встрече весь день, накрашивая губы, пудря обвисшие щёки и примеряя перед зеркалом полупрозрачное нижнее бельё, нисколько не стесняясь присутствия Пети.
– Ты, блядь, и не мужик вовсе, а так, тряпка. Не чета Нюркиному хахалю. У Нюркиного хахаля лапища во!, схватит за жопу – обосраться хочется, а уж как вставит свой трёхпудовый хуй по самые яйца, так на французском заговоришь: уиии, уиии... Чего сидишь, пизда? – спросила она Ольгу, лузгающую семечки и запивающую их пивом. За прошедшие три дня Ольга потолстела, под глазами её от большого количества алкоголя появились отёки, немытые волосы слиплись и блестели, на еще совсем недавно миловидном и чистом лице появились жирные прыщи.
– Чего сидишь, спрашиваю?
– А? – Переспросила Ольга, отрываясь от созерцания мексиканского сериала.
– Пизда-а! Щас Нюрка с хахалем придёт, приведи себя что ль в порядок, подмойся там, манду причеши... – прохрипела мамаша и загоготала своей шутке.

Вечером гости пришли, будучи уже в изрядно подвывшем состоянии. Хахалем оказался здоровый бугай, назвавшийся Олегом. Проигнорировав Петю, он посмотрел сальным взглядом на Ольгу, облобызал её руку, сверкнул фиской и больше от неё не отходил. Ольга краснела и смеялась его пошлым шуточкам.

Мамам с Нюркой пили водку, запивали её «Клинским» и хохотали. Когда они в очередной раз послали Петю принести из ванной холодненького пива и нарезать колбаски, хахаль залез своей лапищей Ольге под юбку. И его любимая Ольга, с которой они четыре дня назад стоя аплодировали ансамблю Scaligero – солистам миланского театра «Ла Скала», пьяно поощряющее улыбнулась и раздвинула пошире ноги.

Дальше Петя помнит обрывками. Он вроде бы идет в ванную, в висках стучит сердце, и замечает в зеркало, как в комнату широким чеканным шагом проходит Егерь. Петя смотрит на своё удивлённое лицо (откуда этот Егерь появился – дверь ведь сам закрыл на цепочку?) и затем слышит страшные крики. Тогда он закрывает уши руками, бежит на кухню и прячется под столом. Но странное дело: несмотря на закрытые глаза и уши, он видит окровавленный нож в своих руках, слышит бульканье крови и поросячий визг маман. Удивлённые глаза охнувшего хахаля, в ужасе застывшая гримаса любимой просачивались сквозь веки яркими вспышками. Когда всё стихло, он поднял голову и взглянул на Егеря. Тот был похож на Петю, только выше, шире в плечах, с усами, короткой стрижкой и без очков. Он сидел, распахнув шинель, на табуретке и вытирал полотенцем нож. Его грязные кирзовые сапоги стучали в такт незамысловатой мелодии, сочившейся сквозь сжимающие сигарету зубы.
– Вылечился? – спросил он как-то странно, не шевеля губами.
– Да, – ответил Петя. Он хотел пройти в комнату, но увидел чью-то руку в луже крови, и его замутило. Он выбежал из квартиры во двор, нагнулся над сугробом, и его вырвало. Через десять минут, когда блевать уже было нечем, он лёг и умылся снегом.
– Поехали, щас приедут пожарники, – Егерь стоял рядом. Окна злополучной квартиры полыхали огнём, соседи начали беспокоиться, и кто-то уже громко крикнул «Пожар! Горим!»

Петя встал, отряхнулся от снега и пошёл за ним в сторону вокзала.

Через два дня лейтенант Серов выругался матом, ковыряясь в дымящихся обломках квартиры.

– Что говорят соседи, видели его? – спросил он у сержанта, закуривая.
– Да нихуя они не видели. Все бухали, праздники ведь. А у тебя что?

– Пиздец, бля, – Серов сделал глубокую затяжку. – Четырёх алкоголиков прирезал, понять можно. Но нахуя надо было коту башку сворачивать? Падонок, блядь!

Tweet