(продолжение)

Справа защёлкали винтовки. Макларен дёрнул зрачком, словно испуганная лошадь. Разорвав пороховой занавес штыками, сбоку, по склону холма поднималась баварская пехота. До стрелков оставалось шагов двести. На чехлах касок уже можно было разглядеть номер полка. Щёголь офицер не затянул брезентом имперского орла и медная пика горделиво бликовала на солнце. Как на манёврах, офицер взмахнул саблей. Строй откликнулся беглой пальбой.

Немцы безбожно мазали. Пыльные облачка вздымались, вокруг Макларена, но ни одно не подобралось к нему ближе, чем на фут.
Энди застыл. Только грудная клетка продолжала раздуваться и опадать. Лёгкие подкармливали звук, словно живой орган. Пальцы на ощупь искали мелодию в гуле бурдонных труб.  

Баварцы поднялись в полный рост и, пригнувшись, штурмовали крутой подъём. Энди отчётливо видел красную выпушку на мундирах и штанах цвета фельдграу. Под островерхими шлемами гротескно таращились громадные стеклянные зенки и торчали чёрные рыла. Один из стрелков рухнул на колено, подняв клуб пыли, и вскинул приклад к плечу. Только через мгновение до Макларена дошло, что за назойливый шмель прожужжал над ухом.
Макларен забыл о пулемётах, поджидавших его наверху и о товарищах, сидящих в окопах. Немецкие винтовки гавкнули вразнобой. Замигали адские огоньки. Ветром разметало пороховое марево, обмахнув кислым дымом лицо.
Отстрелявшись, пехотинцы, понукаемые резвым офицером, пытались  подняться с колен. Увязнув в песке, они дёргались словно марионетки. Сперва скакали на четвереньках, опираясь на винтовки, потом совершали несколько прыжков на полусогнутых ногах и только потом, распрямлялись и переходили на бег. В черных масках с огромными линзами и хоботами фильтров они были похожи на страшных насекомых.
Передние ряды были уже совсем близко. Ещё один стрелок приземлился на колено, провел округлым обшлагом по запачканной линзе противогаза и вскинул винтовку. Энди не выдержал пристального взгляда чёрной пустоты и поднял глаза к небу, с которого пролились первые капли сожаления. Казалось плакальщицы на похоронах по заметному только им сигналу, поняли, что вот-вот двери распахнуться и понесут покойника.

Энди торчал перед строем германцев, как мишень на стрелковом полигоне. Пока баварец валандался с затвором, второй с секунду погипнотизировав горца зрачком дула, плавно утопил спусковой крючок в стальной  ложбинке.

Грохнул выстрел, но Энди вздрогнул не от этого. В душном грозовом воздухе, порыв ветра возник будто ниоткуда. Макларену бросило в лицо ленточки гленгэрри и они больно хлестнули по щеке. Сонмы ленточек-двойников, словно стаи ласточек, уже проносились мимо. Волна клетчатого тартана разбилась о склон как о волнорез. Лава горцев окатив Энди с боков хлынула на холм. Треск разломил небеса, и в унисон громовым раскатам грянуло: - Shine, not burn!!!!!      
Scots wha hae with Wallace bled
Scots Wham Bruce has Often led
welcome to your Gory bed
Or to victorie.
Шотландцы рассыпались цепью по склону дюны. Ярость клокотала, подогретая звериным страхом. Снизу к ним прибывала жёлтая волна газа, а наверху ждала засада.

- Abtreten!
Немцы крутили тупорылыми мордами противогазов.
- Einzelnabfallen.
Медлительный баварец судорожно дёргал затвор:
- Der Teufel soll das buserieren...
Прицелиться он не успел и грохнул на удачу. Гленгарри Энди слетел в пыль. Редкие капли дождя упали на клеточки материи. Рыжие вихры растрепал порыв ветра.
Боковым зрением Энди засёк братьев Маккензи. Они сшибли штыками паршивых стрелков. Алая пена брызнула на фартуки шотландцев, став чёрной на фоне застиранного хаки. Сквозь запотевшие стёкла, немцы не сразу заметили, что их обошли. В своих намордниках боши крутили головами, как едва проснувшиеся щенки, на ярком солнце.
Вокруг мелькали пёстрые тартаны. Нерасторопного стрелка кто-то сбил прикладом. Бегущий следом, Ватти Бакен пришпилил баварца штыком к земле. Злости в его ударе не было, немцу размозжили череп – и ку-де-грас Бакена лишь избавил германца от мучений.

Меж тем, несколько немецких пехотинцев, не торопились врезаться в месиво рукопашной. Они поднялись вверх по склону и попытались открыть прицельный огонь. Сквозь залитые потом и покрытые испариной стёкла, обзора почти не было. Залп ломаной линией алых точек окрасил ряды. Свинец наобум выбрал жертв. Горцев поджимало газовое облако. Отставшие комкали кадыки. Те, кто хотел выжить, бросились под пули. Подъём занял у шотландцев меньше времени, чем у неприятелей отнял спуск. Щеголеватому офицеру Ватти Бакен рвал штыком горло. В рукопашной горцы смяли полуслепых бошей, как младенец лист бумаги. Выстрелы стали совсем одинокими.

Макларен врос в землю, словно пустил корни, а рыжие вихры трепались на ветру, как выжженные солнцем осенние листья. Локоть накачивал мех. Ветер превращался в музыку. Макларену показалось, что он попал в луч света. Мрак сковавший его на полпути к вершине, развеялся. Макларен почувствовал, будто защитный колокол закрыл его от пуль и газа. Но словно блуждающий во тьме прожектор, луч не стоял на месте. Энди знал, пока слышит звук пайпа, он – живой. Свет начинивший музыку силой ускользал и Энди следовал за ним.  
Свет, словно по тропинке вёл Энди среди трупов и убийц.

Горцы стёрли в памяти мысли о смерти. Они стремились быть хоть на полшага впереди, гибель не поспевала. Звонкое пение пайпа вырвало солдат из тьмы страха.
  
Немецкому обер-лейтенанту с секцией солдат удалось выйти во фронт атакующим горцам. Кадровик словно почуял, где эпицентр той мощи, что питает шотландцев. Пока стрелки целили в припавших на колено или лупивших с плеча британских солдат, обер-лейтенант двинул дулом по ближайшему стальному котелку и ткнул в сторону пайпера. Но рядовой не успел понять приказного жеста. Резина лопнула на виске. Из чёрного баклажана газовой маски брызнул алый сок.
Бежать офицеру было далеко, и он бросил вперёд руку. Курок щёлкнул вхолостую. Немец схватил себя за затылок. А потом с чавканьем совал с лица резиновый намордник. По испитому лицу катил пот. Обер-лейтенент нервно глодал кончик уса и прыгал по комьям вывернутого каблуками суглинка, блуждая взглядом среди трупов. Оскал лютой радости исказил лицо. Немец швырнул подальше бесполезный «Люггер» и рванул из мёртвых рук Бакена «Ли-Эндфилд» с примкнутым штыком.

Ноги Энди предательски задрожали и только пальцы, как валики в шарманке продолжали почти механически ложиться на нужные клапаны. Энди словно дал себе зарок – не сойди с этой точки в десяти шагах от вершины холма. С этого лысого пятачка, который по кругу, будто жидкие волосы бритую макушку монаха, обрамляли окоченевшие трупы. Макларену казалось, что насильно вышибленные с пригретых насестов души, рвутся сквозь его гортань и поют последнюю песнь. Глотку саднило, губы свело судорогой, локоть онемел, но мелодия не иссякала, выписывая спираль к небу под барабанный бой тяжёлой артиллерии и аккомпанемент винтовочных выстрелов.

Бой рассыпался, как уличная драка. Соперники катались по песку. Уставшие устрашали противников ложными штыковыми выпадами. Теперь, казалось, вся плоскость склона принадлежит немецкому офицеру и Энди. Не вооружённым взглядом было видно, что рыжему Макларену не остаётся ничего, как бросить пайп и бежать сломя голову прочь от отточенной стали. Но Энди дул в мундштук стоя на пятачке, похожим на лысину аббата и уходить не собирался. Ему почудилось, что свет внутри него, по дикой прихоти, остановил свой ход, как игла в машинке у замешкавшейся швеи, и превратился в невидимый, но стойкий стержень. Энди мерещилось, что стоит ему сойти с места и не будет этих людей, земли и неба. Но это видение, было ощутимее яви, расколовшейся, на кучу жутких фрагментов, как кошмарный сон на исходе ночи.

Первые раскаты грозы Энди принял за далёкую канонаду. Но, тут золотые трещины раскололи серую чашу неба. Трассеры водных струй шинковали облака. Пегая пыль покрылась точками прямых попаданий.
Окружённый трупами, как ствол дуба после урагана обломанными сучьями, Макларен стоял. Ветер битвы пел сквозь него. Дождь смыл пот. Холодные капли омывшие лоб, словно очистили рассудок.
Казалось, что столб света, который снизошёл на него, буравит вверху небеса.
Энди одолели тени видений. Всё казалось зыбким и ускользающим. Он хотел перекреститься, но руки были заняты.

В двух шагах в грязи закис «Ли-Эндфилд»: отдёрнутый затвор и медный бок патрона не досланного в патронник. Бросить пайп и стрелять.
Но ноги словно вросли как сваи в слякоть, а паутина грязных брызг оплела гетры. Фрески коричневой глины успели засохнуть на рисунке тартана. Ветер рвёт килт, трепещут ноздри и воздух закручивается спиралью в мех, чтоб раскрутиться вихрем песни. И нет сил у Энди, её прекратить. Даже жизнь – не цена. Потому что торговаться, смешно и нелепо. Цена - отрешенность от дикого скрежета и визга, и внутренняя сосредоточенность на тонком звоне мелодии. Здесь и сейчас, когда каждая секунда бежит током в крови и стучит жилка под кожей, отбивая метрономом ритм. И всё это, чтобы очистить путь свету, который видит только душа. Луч отпускает на волю рассудок. Поёт сама суть. Она податливо разворачивается, открывает свой клапан, как самый идеальный мех и впускает поток. Раздувает бока рёбер. Диафрагма, словно линза, преломила невидимый свет. Тонкий луч выжег животный страх, себялюбие, и расчёт. Поэтому теперь звуки и мысли рассыпаются звоном, застилая фундамент прошлого, новым чувством вот этой самой, ускользающей минуты. Всё что знал и умел, отходит на дальний план. Сейчас главное дать свету выход и тогда… Вспышка, гудение в ушах в тон бурдонам и… Крик новорожденной песни, напоённый глотком чистого воздуха.  

Разворачивая трепещущий мех диафрагмы, Энди нагнетал в мешок, сшитый из вонючей козьей шкуры, дыхание, пропитанное трупным духом и рваной свежестью грозы. Перескакивал грязными пальцами по грубо оструганным отверстиям флейты. И среди звуков резни и воя бурдонных труб возникла чистая и прозрачная мелодия. Словно пробившийся меж огромных каменных кряжей ветерок, который чешет загривки овцам, треплет килты и завивает ленточки в девичьих причёсках. Этот первый порыв призван очистить голову. Расчёт лишь вредит. Но самое сложное избавиться от этого компаса разума. Положиться на дрожащую в темноте звезду чувств. Сиюминутных и вечных. Назойливого зверька разума нужно чем-то занять, чтобы не отвлекал. Пусть, к примеру, считает восьмые доли. Отогнув рычаг рассудка, освободив голову, успеть уловить, как сверху стремится свет. Золотой луч нитью проскакивает грудь, прорезает мех и вырывается назад к золоту солнца, сшивая музыканта, землю и белые облака скорыми стежками мелодии. Строя, которой не одолеть сознанию.
Пусть мозг подчинит себе механику тела, бег пальцев, биение пульса, как ритма для вдоха и выдоха. И только тогда, освободив коридор внутри себя, расчистив мусор сомнений и отогнав тучи страха, почувствуешь, как скользит по позвоночнику лёгкая прохлада. Золотой луч легко, словно свет сквозь сито минует тьму, та чёрными струйками, будто суетливые пиявки вырываются из своих кровавых нор, исчезает. Тусклая мокрица тает на солнце. Свет и уверенность двигают тобой, теперь можно поднять голову и горизонт отчётливо открывается, стоит лишь сделать шаг.  
Теперь, когда левый локоть работает как педаль на органе, лишь успевай скидывать подушечки пальцев с отверстий свирели, чтобы воздух рвался на волю и пел.  

Золотые «катушки» немецкого лейтенанта рикошетили солнечное пламя, выжигая Энди глаза. Офицер настырно перепрыгивал тела своих и чужих, приближаясь к пайперу. Глиняное крошево, вздыбленное взрывом, порвалось. Навстречу баварцу, из отводного пути сообщения, выскочил длинноногий Сазерленд. Жилистый парень из второй роты. Он рванулся немцу на перерез. Офицер легко, обманным движением пропустил стальное жало, нацеленное ему в грудь и, лишь слегка занеся руку, сунул окованным торцом приклада Сазерленду в затылок. Горец юзом полетел в окоп, из которого только что выбрался его противник. В глазах германца чернела отчуждённость, какая взирает только из дула винтовки, готовая выпустить из своих недр быструю и равнодушную смерть. Немец карабкался, оскальзываясь на кровяных лужах, к вершине, выбрав короткий путь. Выбрался из продольного рукава траншеи и бежал теперь по открытой местности, отводя винтовку назад для штыкового удара.      
Энди показалось, что его грудь стала громадной, широко развернулась как полотнище знамени и сейчас холодное стальное остриё вопьётся в его сердце. Макларен не двинулся. Только вздымалась гимнастёрка, да пальцы скакали по отверстиям флейты.

Немец был рядом. Боковым зрением Энди заметил: из-за спины слишком медленно, плавно, как во сне скользили зобастый Мактарвиш и малыш Кинкэйд.

Офицер дёрнул затвор. Казённик выбросил гильзу. Сухо щёлкнул курок. И только железная пластина от пустой обоймы выскочила со звоном на песок.
Теперь ритмом для основной духовой мелодии было отдалённое сопение, резкие крики, шум рукопашной и редкие выстрелы.
Макларену показалось, что только грудь у него осталась живой – всё тело замерло и закоченело. Гимнастёрка упрямо вздымалась, делая грудь непомерно большой и слишком привлекательной для широкого баварского штыка.
Немец не медлил, он был рядом и уже отводил назад правую руку для отточенного удара.

Шрапнель прошуршала, как шёлковая материя, а лопнула, как хлопковая ткань. Осколки нежно прошептали: «вз-з-з». То что творилось сбоку Энди видел очень отчётливо, а маячивший прямо перед глазами немец расплылся, как в пелене горячечного бреда. Один осколок шрапнели раскол череп Мактарвишу, второй вырвал клок гимнастёрки, забрызгав чёрной кровью грудь Кинкэйда. Мактарвиш и Кинкэйд повалились рядом, словно брошенные ветром листья. Мактарвиш рухнул прямо перед Энди, а Кинкэйд хрипел на земле, зажав широкой ладонью шею, из которой фонтаном били чёрные брызги, увитые алой пеной.
Энди сплёл ресницы. Жилка в середине груди отсчитывала секунды. Локоть выжал мех до остатка, и бурдонные трубы допели коду.

Боль проколола лодыжку. Глаза распахнулись. Энди скрутился улиткой, скривился и зашипел. По левой икре из свежего шрама, прожигая корку грязи, бежала алая струйка. В полушаге от ботинка на земле лежала винтовка. Тяжёлые капли выстукивали синкопированный ритм на плоскости штыка. Макларен поднял взор. Немец с красным пятном вместо глаза стоял перед ним на коленях. Покорёженная островерхая каска с номером части на рваном чехле валялась в луже. Макларен шагнул вперёд. Затылка у немца не было, под стремительно белеющей лысиной зияла кровавая дыра.    

Лейтенант отпустил ремешок наскучившего «Ли-Эндфилда» и бросил истерзанное осколками туловище в слякоть, словно на перину, выбросив вперёд обе ноги. Только тогда Энди наклонился, чтобы стряхнуть то липкое и тёплое, что забрызгало килт. Падая, германец залепил его колени самым сокровенным содержимым своего кишечника. Пайп издал резкий негодующий звук, когда Энди нечаянно прижал его к груди.
  
Пронзительная трель рассыпалась над цепью и привела Макларена в чувство. Сержант Николсон наслаждался, самозабвенно дуя в жестяной свисток убитого лейтенанта. Николсон согнулся в двух шагах от Макларена, уперев ладони в колени.
- Давай, давай! - сержант рвал глотку, махая стрелкам. Тонкое дуло револьвера дёргалось, как стрелка компаса, указывая в сторону вершины.
Энди не понял, запыхался Николсон или успел глотнуть хлора.    
- Вперёд, - клочья слюны полетели Энди в лицо, - видишь, как ребята резво бегут.
Николсон утёр фалангами пальцев губы и просипел, зыркнув красными, как у быка глазами на подоспевших братьев Маккензи:
- Заслушались?!
Энди сразу увидел клетчатый тыл их килтов. Посмотрел на ладонь. Она была чистой. Дождевые облака обложили небо.  

Пыль под ногами стала расползаться. Вода лилась с неба сплошным потоком. Прыгая по песку, Энди едва не выронил из губ мундштук. Рот оплела кислота, сухой язык еле ворочался, Энди поднял лицо к небу и открыл рот, но тяжёлые капли, словно играя с ним предпочитали щёлкать его по носу или зло ударялись в уголки глаз. Тогда он достал манерку и зубами открутил крыжечку. Холодная жесть обрадовала губы едва ли больше, чем огнедышащий молт, который, прокатившись по пищеводу уютным комочком свернулся на дне желудка, медленно отдавая тепло всему телу. Энди вытер со лба дождевые капли, которые, пока докатывались до губ, становились солёными.

«Когда бежишь в атаку, так и кажется, всякая пуля для тебя. По ветру, словно шёлковая юбка, шуршит шрапнель. Грузными шмелями жужжат свинцовые болиды и норовят подлеть, понюхать сердце или глаз. Притормаживают возле самых мочек и шлёпаются в кого-то, бегущего рядом с тобой. И тёмная радость обдаёт изнутри живот – не меня! Живой!»

Энди не чувствовал стыда, для этого у него слишком болели икры и саднило бедро. Вместо этого уверенность клином вошла в сердце. Сверху снова сорвался столб света. Макларен уже привык. Ждал этого ощущения и боялся, что оно исчезнет и не вернётся больше никогда. Эта мысль пугала больше, чем хаос ревущего свинца и чугуна, которым здешний воздух был набит, как пасхальный пирог изюмом.
В сумраке ливня Энди потерялся. Порвав марлю дождя к его ногам выкатывались трупы, или прыгали рядом оголтелые горцы.
Он понял, на зрение полагаться не стоит. Можно лишь прислушаться, сосредоточиться и почувствовать этот прохладный свет. Да и то можно в один миг упустить, если усомниться в его существовании. Если начать сомневаться, он сразу исчезнет. Как олень, услыхавший треск сломанной ветки.  
Но сейчас тени сомнений сжёг, спалил дотла ворвавшийся луч, за который Энди держался, как потерявшийся мальчик, за нитку захваченную из дома. Свет снова ожил и двигался. Только поспевай. Споткнуться нельзя и упасть. От этого сейчас зависела жизнь пайпера. Но Энди двигала уверенность. Он видел лишь на шаг вперёд и не далее и не должен был заглядывать слишком далеко. Тогда путь сам расстилался, как тропинка лунной ночью в лесу. Энди ясно понял, что в этот миг он абсолютно неуязвим на этом пастбище, где костлявая пастушка свинцовой плетью отгоняла души от врезавшихся в глиняное месиво тел.
Золотая нить, проникнув под самое сердце, вела рыжего Энди к самой вершине. Набравший воды песок облепил ботинки и словно кандальный шар повис на ногах. Но Макларена такие ухищрения  только веселили. Подбрасывая бахилы, Энди мчал, накачивая мех. Впереди был следующий куплет.  

Траншея пулемётной роты раскрылась перед ним как пропасть. Через окоп сигали горцы. Спереди, кто-то ввалился в траншею, хрипло заматерился и стал выбираться наружу, Энди сделал вираж, слово на футбольном поле обходя соперника и сиганул через окопный ров. Окоп был пуст. В вязкой слякоти бруствера блестели бока гильз. На дне, в пузырящихся лужах, плавали бумажные кораблики - пустые пачки из-под патронов и жестяные субмарины - старые консервные банки. Вода размыла на картонных коробках сорванные казённые печати.

Макларен повёл головой по полукругу. Оголтелое безумие глумилось над здравым смыслом. Панорама карнавала ужаса, разворачивалась перед распахнутыми глазами во всей блевотворной красе. Недобитые баварцы перемешались с горцами, как разноцветные объедки в котле свиной болтушки. Казалось, невидимая рука грязной толкушкой, к которой прилипли брызги человеческих мозгов, лохмотья формы и металлические пуговицы, помешивает это парящее пороховым дымом варево.
В грязи кричали, ворочались и бились в предсмертном танце люди. Своих Энди отличал только по голым ляжкам, которые белели на фоне оплёток грязи. Слякоть красила всех в свои цвета. Белое мясо штыков стало алым, лица посерели, а яркие тартаны стали невидимыми на фоне взмокшей пыли.
Из марлевой занавеси дождя вырывались отдельные фрагменты схватки. Немец усевшись на груди врага душил соперника. Сзади подоспел шотландец. Проткнул германца. Стальное жало лихо миновало внутренности. Порвало печень и, брызнув кровавым фейерверком, вырвалось наружу и вонзилось в бок поверженного горца. Крики раненых слились и примкнули к хору общего ора.
В луже, воткнувшись в землю пикой, торчала стальная немецкая каска. Заломленная голова медленно выпускала из глазницы белок в центре которого сияла ослепительно синяя точка. Из дыры пробитого затылка сочилась жёлто-алая мякоть. Два раненых катались рядом: один пытался запихать обратно вываливающиеся внутренности, другой, ошалев от шока, искал оторванную ногу.
Зрение упрямо хватало куски дикого зрелища и упрямо впечатывало их в мозг. Энди одним рывком сменил ракурс. Схватил манерку и прижался губами к холодному винтовому горлу. Влил внутрь порцию молта, которая только смогла поместиться в мгновенно распухших щеках. Кадык долго дёргался, пытаясь совладать с обжигающим потоком. Выдохнул Энди уже в мундштук. И выплеснул в небо гул труб страшного суда.
  
Сержант Николсон что-то гаркнул, но до Макларена донеслось лишь карканье осипшей от крика глотки. Смысл сдуло ветром. Сержант досадливо махнул рукой и понёсся на левый фланг, где на самых подступах к опустевшему окопу немецкой пулемётной роты, ещё бурлило и брызгало кровавой пеной варево рукопашной.  

Трещины молний разбили почерневший потолок неба. Шотландцы мчались внутри водопада скрытые серой пеленой. Энди видел лишь туманные очертания силуэтов, словно вокруг сновали тени или приведения, как в сумеречных коридорах старого замка.
Голоногие шотландцы ринулись с вершины холма, как камнепад. Дикий кельтский вопль перекрыл, словно шум водопада в горах слабую мелодию, но она и невидимая как отдельные капли на фоне шквала рухнувшей с небес воды, была сутью и движущей силой атаки.  

Энди гнал вихрь совей песни в которой отдаленно угадывалась фантазия на тему «Swing of the kilt».

Килты не трепетали. Они облепили бедра и налипли на зады. Мокрый тартан отяжелел, как стальные доспехи. Мундиры разбухли, а в ботинках хлюпало. Солдаты согнулись, как марафонцы. Словно зашоренные скаковые на дерби, они смотрели только вперёд. Назад не оборачивались. С треть роты осталось на этой высотке. Раненые, как горсть стреляных гильз, рассыпались у подножия холма. Их поглощал газовый прилив. Над жёлтой волной поднялась голова. Упавший задыхался и тянул руки вслед скрывшимся за границей хребта товарищам. Они не оглядывались.    

Резкая трель офицерского свистка рассыпалась над цепью.

Дождь рвался сквозь драное сито просветлевшего неба, иссекая всё пространство поля вокруг холма массивом пунктирных линий. Он будто не лил вовсе, а стоял наискосок, трепеща на ветру. Серое покрывало туч порвалось, и освобождённые ласточки ринулись ввысь.  

(продолжение следует)

Tweet