От афтора
Текст объёмный. 10 страниц в варде. Паэтаму придлагаю распичатать и четать с леста или в удобнай проге, как делою я сам в падобных случоях. Сразу придупреждаю: тема ебли ни роскрыта, пра норкотики мала. Паэтому далбаёбы пусть идут драчить. Астальные пруцца (с) сами знаити хто.


Лёха недолюбливал хачей. Хотя, если повнимательнее присмотреться, в его лице угадывалось что-то восточное. Слегка миндалевидные глаза. Резко приподнятые крылышки носа. Полные губы. Чуть округлое лицо. И всё-таки к южанам было у него какое-то предубеждение.
Чорт знает откуда оно взялось? Может быть с армии. Когда их, желторотых карасей пригнали на базу в Севастополе, и оказалось, что новобранцев с Кавказа больше, чем сержантов в учебке. Землячество мгновенно спаялось в тяжёлую рыцарскую перчатку, которая крошила дедов, не взирая на выслугу лет. Дембеля, которым хотелось отправиться на большую землю не потеряв товарного вида, в конфронтации предпочитали не участвовать.
Когда через полгода парней стали распределять на корабли, Лёха подсуетился, чтобы остаться в учебке. Опыт был. Ещё в начале службы, когда ему в руки сунули бегунок, где безапеляционно значилось «водолаз», Лёха проявил воинскую смекалку. Затёр грязным пальцем карандашную надпись и ломанулся налево. В дверцу, на которой ржавой кнопкой был распят листок с многообещающей надписью «канониры».
В этот раз стремительно соображать не пришлось. Пару месяцев Лёха ошивался в красном уголке, корча из себя Пола Маккартни. Вечерами здесь было гораздо спокойнее, чем в кубриках, где над взлёткой парили лёхины сослуживцы. Кроме того, за участие в самодеятельности светила заметная скощуха. Правда, на репетициях он проявлял лишь теоретические навыки, пока местные умельцы не переделали для него гитару под левую руку. Тогда и выяснилось, что партию задремавшего в зарослях кузнечика Лёха ещё одолеет, а вот о лаврах Ингви Мальмстина не стоит и мечтать. Из музыкальной артели Лёху попёрли. Но, к тому времени, он уже пообвыкся в части и присмотрел себе другое тихое местечко. Лёха подрядился рисовать стенгазету.
Поэтому когда освоившихся в учебке джигитов стали по одному-двое распихивать по консервным банкам, Лёха пошёл к кафторангу. В качестве козырного довода он осторожно нёс под мышкой скатанный в трубочку ватман.
Излагая просьбу, Лёха жестом тореадора развернул плакат. И кафторанг выпустив, как сухогруз облачко дыма, прогудел:  
- Айвазовский.
Лёху оставили в учебке. И через пару недель, он уже сам дрючил пополнение.
Тяготы и лишения срочной службы Лёха переживал мужественно. На пару с товарищем они толкали в роте шалу, которую подгоняли им парни с берега. У приятеля было простое русское имя – Костя. В соответствующей графе советского паспорта у Кости значилось: «русский». Когда к нему лезли с неполиткорректными разговорами, Костик так и отвечал:
- Э, слюшай, русский я, да.
Родом Костя был из Таджикистана. В сельсовете малограмотный писарь всем писал в графу одно и тоже. Может быть, он только это слово по-русски и знал. Свой маленький посёлок в высохших и скомканых, как загривок буйвола, горах Костя часто вспоминал.
- У нас курить начинали класса с четвёртого. На трёхдиневное питание переходили сразу, да, – закатывал Костя глаза, как торговец на восточном базаре.
- Как это? – хмурился Лёха.
- Утром идёшь в школу, пыхнешь немного, чтобы не скучно сидеть. На большой перемене, снова за угол сбегаешь. Потому что атпустило уже. Вечером пяточку, сам бог велел.  
- И не прикуривались?
- Ну прикуришься, поедешь за афганкой.
- За границу?
- Э, зачем граница. Там рядом. Проехал километров двадцать на автобусе, выходишь - равнина. Земля потрескалась и кусты. Серые, сухие. Положишь газетку. Потрясёшь. Пыльца вися осыпалас. Курнул. Сел. На горы смотришь. Красиво. За горами – Афганистан.
- Сильно пёрло?
- Нормально. А ещё раз, друг русский приехал, говорит: а что вы малако нэ варите? Как-так малако нэ варите. Он всё рассказал и уехал. Наш товарищ палажил в каструльку анаши, малака налил, покипятил полчаса, выпил. Мы его потом уже, спрашиваем: ну, как? Он говорит, что ну как. Три дня пёрло, потом папускать начало. И голаву руками держит, вот так. Чиво смиёшьса?  

Кто стуканул про нычку они так и не узнали. Особист дёргал их по одному, а потом терзал очниками. Ставки были серьёзные. Особист смотрел на Лёху холодными рыбьими глазами. Казалось, как рентгеноскопом нащупывал в глубине внутренностей грани сокрытых от государства тайн. Зная всё без показаний. И лишь ради садистского удовольствия, медленно задавая вопросы.
На столе, обшитом жёлтой кожей, стояла трёхлитровая банка со шмалью.
Лёхе уже грезились гостеприимно распахнутые ворота дисциплинарного батальона. Но Костик не раскололся.

После дембеля Лёха ещё долго вскакивал и начинал стремительно одеваться, на ощупь узнавая в темноте очертания вещей. Мозг терзал вопль несуществующей сирены. В натянутой до пупа майке, и с болтающейся по полу штаниной, Лёха закуривал беломорину и клял весь Черноморский флот.
    
С Линой они сошлись курсе на втором. Лёха поначалу даже внимания не обращал на эту худосочную маленькую армянку с глазами испуганного оленёнка. В общаге хватало тёлок. По утрам, спасаясь от вездесущей вахтёрши, он, как кот, спускался по пожарной лестнице. Руки предательски вибрировали. Лёхиной силой остались пропитаны общажные простыни.
К Лине он подкатил, как-то на новогодней вечеринке. Проводил до дома. И, обхватив пушистый ворот дублёнки, полез целоваться. Девушка вздрогнула, закрыла лицо руками и расплакалась.
Лёха стоял возле калитки её дома словно загипнотизированный ласковым светом жёлтого окошка.

Поцеловались они только через месяц. Тогда же его оповестили, что о истинном темпераменте восточных женщин можно узнать только после свадьбы. Лёха присвистнул и пошёл в общагу.

Зачем он припёрся на следующий день к её дому, Лёха не знал.

Полгода они ходили с Линой под ручку. Лёха познакомился с её родителями. А, когда к концу лета он окончательно дозрел, чтобы рухнуть сочным яблоком в вазу Дворца бракосочетаний, линин отец, дядя Юра, посоветовал ему не торопиться.

Все эти условности казались Лёхе дикостью и пережитками. Зато долма, которую готовила мама Лины, тётя Карина, самым совершенным наслаждением. И в целом армянские застолья были совсем не похожи на попойки, к которым привык Лёха у себя в рабочем посёлке. Когда отец, его приёмный отец, вытаскивал из-за стола вусмерть пьяную мать, а по иссеченной клеёнке шкрябали гранёными стаканами какие-то посторонние люди.
У Пелешянов всё было иначе. Дядя Артаваз, который был для здешних армян кем-то вроде патриарха, говорил долгие и красивые тосты, которые обязательно заканчивались:
- И за всю вашу домовую книгу.
Оказалось, что у каждой армянской семьи была книга, в которую записаны все родственники и друзья, и друзья родственников. Каждому на день рождения, свадьбу, юбилей или иной праздник полагался подарок. И соответственно в ответ даривший, когда приходила его очередь, должен был преподнести что-то не менее ценное.
Сначала Лехе это показалось, каким-то жлобством. Типа круговой поруки. Мол, подарю, что-нибудь получше, тогда и мне отсыпят ништяков. Но мысль оборвалась, как гнилая нитка, стоило ему вспомнить собственные дни рождения. Мать дарила ему носки или рубашки. Отец почти ничего. Братья просто ждали повода нажраться. А друзья обычно отделывались подгонами из серии: прими боже, что нам негоже.
Конечно, Лёхина семья была не показатель. Наверное, в домах столичных интеллигентов царили не меньшие любовь и уважение. Но здесь-то были обычные люди.

Свадьба размахнулась на пол-улицы. Кортеж иномарок перегородил проезд, но они никому не мешали. В это захолустье, заставленное частными домиками, никто кроме армян и бригады «скорой», на машинах не приезжал.

Лёхины ровесники сгуртовались на заднем дворе и делали ему знаки, дико вращая глазами.
«Хрен их знает, что у них за обычаи, заставят ещё осла дрючить», - жгли душу страшные предчувствия.
Лёха подошёл. Недоверчиво покосился на ближайшего парня. Лёха помнил, того звали Артур. Двоюродный брат Лины.
«Может вступится, если что. По-родственному», – опасливо шепнул внутренний голос.
Артур, как каратист, выставил согнутую руку:
- Будешь?
В щепотке торчал залеченный косяк.

Белые зубы блистали на довольных загорелых лицах. Армяне, закинув руки на плечи друг другу, отплясывали, как целый фольклорный ансамбль. Сосредоточенно отмахивали ногами и гордо косились на окружающих. Лёха давился смехом вперемежку с долмой.

Лёха знал, что клан не даст пропасть. Посматривая на гладкие бока иномарок, он уже и сам представлял себя за рулём одной из эдаких. Откуда возьмутся деньги, Лёха не планировал. Предполагал, что армяне знают такой хитрый ход в пространстве, который ведёт прямо к распахнутому рогу изобилия. Всё оказалось немного иначе. Грязней и прозаичнее.

Ревущая болгарка метала искры. Лёха надвинул щиток, но окалина всё равно прорывалась сквозь ворот распахнутой телогрейки и жгла шею. За месяц не было ни одного выходного. Работали по двенадцать часов. С утра резали железо, варили каркас. Потом дядя Юра ехал снимать размеры, а после обеда двери уже нужно было устанавливать заказчикам. Конкуренция не позволяла расслабляться. Контор промышлявших в городе установкой модных металлических дверей хватало. Поэтому, чтобы перещеголять соперников, нужно было работать быстро, качественно, и не заламывать ценник. Поэтому впахивали только свои. А клановая совесть была лучшим контролёром.  
От гари, пота и копоти Лёха почернел сильнее своих новых родственников. Домой приползал в темноте. Засыпал с ложкой в руке. Лина стягивала с него заскорузлый свитер и волокла на диван. Медовый месяц попахивал мазутом.

Первую тачку Лёха взял через год. Рад был своей «шестёрке», как кумарной торчок первому напасу. К тому времени дело пошло. Молодёжь отбилась. Подняли немого денег и организовали свои шарашки. Дядя Юра набрал подёнщиков и отрядил Лёху бригадиром.
Теперь Лёха мотался по городу, снимал размеры, занимался рекламой и считал выручку. Иногда, правда, приходилось по старой привычке взяться за болгарку или помочь рабочим тащить тяжёлую дверь.
Но в целом свободного времени стало навалом. Скуку Лёха разгонял, выветривая в форточку сладковатый дым.

Сигнал светофора Лёха прозевал. Оглушённый истерическими окриками клаксонов, резко газанул с места. Серебристый «Бумер» обтёк его «шестёрку», как селёдка и резко сбавил скорость. Лёха содрогнулся. Сначала от удара, потом от ужаса. Парни не торопясь выползли из иномарки и, качая головами, рассматривали битый поворотник. Разговор был недолгим. Пацаны предпочитали невербальное общение.
Права и паспорт Лёха отдал сам. Кивнул, когда спросили, запомнил ли он время, место и цифру. Лёха снова кивнул. Когда «Бумер» газанул ему в лицо, сорвавшись с места, в глазах у Лёхи засвербило.

- Слушай, Артур, крупная сумма нужна, - Лёха мял в ладони взмокшую трубку. – Да, да. Смогу подъехать. Прямо сейчас. Да не, тянуть не в моих интересах.
Баранка еле ворочалась. Руки стали вялыми, как копчёный кальмар. В голове вместо мозга барахталась, какая-то пассивная биомасса. Как после димедрола.  
Лёха не надеялся на помощь Артура, но других вариантов, на дисплее сознания не высвечивалось.
«В конце концов, кто он мне? Седьмая вода на киселе, - пессимистически бубнил внутренний голос, – тут родня бы отреклась».
Как на экране фоторобота, память сложила один за другим портреты братьев. Воспоминания о старшем – Сашке, были устойчивые. Лёха почесал бок. Под рубашкой белел почти заживший шрам. Когда брат полез на отца, Лёха попробовал его оттащить. Отшвырнул Сашку, но в боку застрял нож. В больницу не поехали. Мать боялась, что старшего посадят, и сама залечила рану. Но Сашка всё равно сел. Только через полгода.
Младший – Генка, приватизировал лёхин магнитофон, пока Лёха резал портняжный метр. Леха жалел, что не проучил Генку сам. Посторонняя наука слишком дорого тому обошлась. Когда Лёха задембелевал, на пороге его встретила заплаканная мать. Она даже не успела снять единственную свою приличную кофту, в которой ходила на суд. Так и сидела, облокотившись на грязную дверь. Генке дали петярик.
Дело было так. Одного из его приятелей кто-то покалечил. Пошли разбираться всей кодлой. Били виновного толпой. Когда перестали пинать, удивились, в какой-то странной позе лежит паренёк. Неестественной.
Двоим, несовершеннолетним, дали условно. Генка и ещё четверо поехали на зону.

Мать умерла через полгода.
- Опилась, - судачили соседки.

Отца нашли в доме с проломленной головой. Из хаты вынесли два ковра и телевизор, больше ничего ценного не нашли.

Лёха грыз от ярости подушку и грезил, как найдёт и поубивает гадов. Сначала каждый день из города мотался в посёлок. Совал деньги непохмелившимся ментам. Заглядывал в их водянистые глаза. Пил коньяк со следаком из прокуратуры, с которым учился в одной школе. Потом дело закрыли.

Лёха стоял возле двух глиняных бугорков, когда осознал, что у него никогда и не было семьи. Отчаяние скомкало кадык. Слёзы жгли глаза. И страшно было Лёхе, что плакал он не от горя, а от жалости к самому себе. И стыд, рвал душу.
Две старушки любопытно выглядывали из-за кладбищенской ограды и удовлетворённо шептались:
- Лёшка-то как по родителям горюет.
- Говорят, памятники им в городе заказал. Дорогущие.
- Ну?
- Вот те и ну.
- Эт теперь новая родня помогла.
- Армяне – они богатые.
Старушки завистливо шамкали беззубыми дёснами.  

Сейчас Лёха вспомнил этот мартовский день. Холодную позёмку, ласкавшуюся у ног. И ком снова подкатил к горлу. Минутная стрелка безжалостно резала время, отведённое пацанами. И маячили перед глазами кресты и могилы.

Артур встретил его в прихожей. Провёл в комнату. Усадил в кресло.
- Есть хочешь?
- Нет, Артур, извини, но деньги срочно нужны.
Артур обернулся к серванту. Шлёп. И на лакированную поверхность стола упала тугая котлета свёрнутых наличных.
- Панимаешь, Алексей, не торопил бы с отдачей, но надумал машину менять. На месяц дам, больше не могу. Извини.
Лёха ошарашенно пялился на серо-зелёную пачку.
- Ага, ага, - затряс он головой, как взнузданная лошадь.  
Металлическая ложечка никак не подцепляла тугой задник новеньких не разношенных туфель. Лёха шептал под нос матерные слова, как заклинания.
- Что случилось у тебя?
Лёхины зрачки были неуловимы.
- Поговорим, давай, - Артур не торопился открывать дверь.

Лёха сбивался, как школьник, заучивший стихотворение на перемене перед уроком. Жестикулировал, как заправский армянин. От волнения у него даже акцент прорезался.  
- Когда они тебе стрелку забили?
Лёха потряс рукой, чтобы часы съехали к запястью. Секундная стрелка дёргалась как паралитик. Минутная, казалась неколебимой. Но делений в запасе оставалось не много.  

- Барабдзес. Вано, слушай, сможешь сейчас подскочить? - Артур постукивал мизинцем по верхним резцам. - Поворот с Маркса на Старо-Лыбедскую. Давай.

Лёха тёрся возле своей «шестёрки». Артур стоял рядом с ним, исподлобья поглядывая в сторону двух огромных, как танки «Джипов». Вано и два его приятеля разговаривали негромко, но, казалось, лоси в коричневых кожаных куртках, становились после каждой реплики немножко меньше в размерах.
Окурок с серебряным ободком боднул грязь. Вано выдохнул в сторону дым, давая понять, что разговор окончен. Лёхин паспорт, который один из пацанов крутил меж пальцев, как чётки, лёг в широкую ладонь Вано, выигрышной картой. Сверху примостились права.

Потом они накурились и играли в салки.
- Артурчик, дарагой, я тебя вижу, ты возле вечного огня стаишь. Ай, не прячься. – Вано нажал на трубке отбой и дал задний ход в подворотню.
Артур на своей «Ауди» выскочил из-за памятника и, вращая головой, как турелью, промчался в сторону кургана Бессмертных.
Вано набрал Лехин номер:
- Алексей-джан, теперь Артурчик мается.  

Вечером они с Линой пошли к родителям. Вскоре тётя Карина увела дочь в комнату, чтобы осмотреть округлившийся живот. Лёха набив брюхо острым шашлыком, сбивал сушняк минералкой.
- Алексей, скажу тебе, только ты не горячись, пожалуйста, - дядя Юра накручивал на палец густую бровь, - не первый раз вижу, глаза красный. Не ври не надо. Я же знаю всё. Ребёнок у тебя скоро будет. Не кури ты эту дрянь. Зачем тебе это надо?
- Па, - Леха давно уже называли лининого отца именно так, - а ты сам не курил разве? Я думал у вас в Армении все курят. Я слышал, что даже праздник такой есть Конопляный четверг.
- Это на юге, совсем. Теперь уже не Армения, а Турция. А я сам, да, курил в школе ещё один раз, но вскоре бросил. Как бы я учился, скажи пожалуйста, с такой головой. Я знаю, ты с Артуром дружишь. Он хароший мальчик, но товарищи у него дурные. Не надо тебе такой кампании. Живи, как мирный человек.

На следующий день Лёха опять накурился с Артуром. Артур сам позвонил и предложил. Гашиш выключил их часа на два. Залипли в машине и даже не разговаривали. По музыке прикололись.  
Шмыгнув домой, Леха сразу же наткнулся на грустные глаза дяди Юры. Про себя, он почему-то папой его не называл.
«Вот глазастый, сразу выкупил» - досадливо смекнул Лёха, - ну и хрен с ним, то же мне, полиция нравов. Родит Лина, сразу обратно к себе переедем».
Лёха кивнул тестю и прошёл на кухню.
- Ты с отцом сегодня не болтай много, Лёшка, - тётя Карина пододвинула тарелку с ароматным чахакбили, - обидели его сегодня сильно.
- Кто? – Лёха звякнул ложкой о край тарелки. Кожа на скулах натянулась, как на барабане.
- В автобусе, хулиганы какие-то. Чёрный, говорят, чёрный. Пришёл, расстроился совсем. Я его успокаиваю. Говорю: ну, уж какой ты чёрный, волос совсем не осталось. Какой чёрный? Седой, белый совсем.
Лёха хрюкнул. Замаскировал усмешку. Скривил губы словно обжёгся.  

Ночью Лёха долго ворочался. Боялся толкнуть жену. И подняв задницу расправлял смятую простыню.
- Чего не спишь? – повернулась к нему Лина.
- Разбудил?
- Нет, я тоже уснуть не могу. Тревожно. Потрогай живот.
Лёха пошарил под одеялом. В кожаный пузырь изнутри что-то упёрлось.
- Толкается, - улыбнулась Лина.
- Сейчас я его за пятку поймаю.
- Может быть её?
Даже в темноте линины глаза сияли счастьем.
- Лишь бы здоровый. Ты не тревожься, врач же сказал: всё в порядке.  
- Не знаю. Боюсь. Вчера всю ночь Баку снился. Как мы последние дни там жили.
- Ты мне не рассказывала.
- И вспоминать не хочу.
Лина, как все женщины была не логична. И тут же вывалила на Лёху копившиеся в душе воспоминания. Леха не затыкал ей рот. Подумал: «Расскажет, как плохой сон, и скорее забудет».
- Когда началась, заварушка… Отец так её называет: «заварушка». Всё сразу изменилось. Ты знаешь, какой был красивый город Баку? Дома, какие. Фонтаны. Помню в детстве, мне папа каждый день рубль давал, и я шла, покупала себе мороженое… Потом всё изменилось. Понаехали эти.
- Азербайджанцы?
- Мы их просто, деревенские, назвали. С гор спустились. Из аулов. Они же в городе никогда не жили. Выломали паркет, пол землёй засыпали.
- Зачем?
- Стали коз держать на балконах, овец. Идёшь по улице, а на тебя сверху катышки осыпаются. Потом стали по квартирам ходить. Искали армян. Папу избили на улице. Он меня в школу больше не пускал. Одну девочку изнасиловали и убили. Она в парке на скамейке лежала. Мне соседка рассказывала. По телефону. А потом все и звонить перестали. Ночью сидим без света. Страшно. А на улице ругаются. Однажды приехала машина. Мужчины в камуфляже, говорят: ОМОН. Мы обрадовались, думали они сейчас всех хулиганов схватят, а они сами стали по квартирам стучать и людей на улицу вытаскивали. Мне мама глаза закрыла. Папа взял топор и к двери сел.

Лина рассказывала об этом очень спокойно. А Лёха лежал широко раскрыв глаза, и вперяясь в потолок. Он сжал кулаки и боялся моргнуть.
У Лёхи больше не было людей, которых стоило любить. За Лину он готов был разорвать любого. Он ненавидел азеров.

Магомеда и Фуада Лёха не хотел сначала брать на работу. Но, колдыря Серёгу не имело смысла держать, потому что после зарплаты он меньше чем на неделю в запой не уходил, а у Григория началась сессия. Он сразу предупреждал, что нанимается на время, подзаработать.
Магомед был парень словоохотливый. Лёху бесили его шуточки. Фуад молчал и этим раздражал Лёху ещё больше.
Однажды после установки, Лёха залетел домой за бумагами. Азеры остались в кузове «Газели».
- Перекуси, - Лина сунула ему в рот кусочек долмы. Виноградный лист словно таял на языке, а мясо исходило пряным соком.
Лина поставила на стол тарелку. Завезла из банки ложку сметаны.
- Присядь.
Лёха скинул куртку на спинку стула и шмыгнул в комнату. Маленький Юрец рассматривал свои крохотные пальчики.
- Мам у нас вчерашние шашлыки остались? – Лина громыхала посудой.
- Да.
- Куда положила?
- На терраске.
Лина стукнула дверью. Лёха отошёл от кроватки и нагнулся к окну. Отдёрнув брезентовый полог, Лина протянула рабочим миску с мясом.

Лёха выскочил на порог. Он рвал желваками кожу на скулах:  
- Ты чё этих азерботов пичкаешь?
Лина вскинула на него испуганный взгляд.
- Они вас выгнали. Чуть не убили.
- Лёшь, это не они, - Лина легонько покачала головой и пошла в дом.  

Лёха покурил и поплёлся к машине:
- Одного могу в кабину взять.
- Я пойду, - сверкнул зубами Магомед.

Может быть, потому что с рабочими Лёха общался чаще, чем с домашними, азербайджанских слов выучил больше. Правда, Фуад по-прежнему не откровенничал. Зато Магомед замучил Лёху своей биографией. Каждый раз она пополнялась новыми подробностями.
Больше всего Магомед жалел, что развалился Советский союз. Иначе он бы давно женился. А сейчас денег на калым не было. Работы дома тоже. А кормить Магомеду нужно было старушку мать, трёх братьев и сестру. Деньги, которые ему платил Лёха, Магомед почти все отсылал на родину. Жил вместе с Фуадом в арендованном помещении. Бокс разделялся на две половины. На основном пространстве варили двери. В отгороженной комнате, был склад. Здесь же в закутке стояли двухъярусные нары, сколоченный из досок стол, заваленный газетами бесплатных объявлений и пара табуреток.
В обед и вечером Фуад и Магомед смотрели маленький телевизор «Сапфир». Особенно волновались, когда показывали операции по экстрадиции гостарбайтеров. Магомед приподнимал тощий зад и хмурил брови. Даже флегматичный Фуад оживлялся и откладывал книгу, с которой проводил всё свободное время.

В этот день у Магомеда был день рождения. У Лёхи хранились паспорта рабочих, и он знал это точно. Поэтому вечером привёз мужикам вина, купленных в супермаркете салатов в пластиковых коробках. Из замоченного накануне мяса Магомед быстро сварганил шашлыки.
Когда желудки отяжелели, Лёха полез в карман и достал свёрнутый газетный кулёчек. Магомед задрал брови, пододвинулся поближе и повёл носом.
- А-ахх.

Дым завился колечками к бетонному потолку.
- Ну, что Магомед? Как дома?
- Дома лучше.
- Скажи, может ещё чего охота? Да, ладно, не крути носом.
- Эх, скажу, - Магомед помедлил и перешёл на шёпот, - девачку хачу.
Лёха заржал. Вытянул из-под чашки с шашлыками газету. Тихонько запел набор мобильника.

Лёха курил у ворот. Фуад сидел рядом, стараясь поймать маятник жёлтого света. Фонарь скрипел на ветру.
- Фуад, ну а ты что. Пойдёшь, может присунешь?
- Нет.
- Читаешь, всё. Глаза не боишься сломать.
- Нет.
- Слушай, ты может, по-русски плохо понимаешь? Других слов не знаешь?
- Знаю.
- Ну-ну.
- На что деньги-то копишь? Тоже жениться собрался?
- Учиться пойду.
Фуад закрылся обложкой, по краю которой бежала арабская вязь.

Фальшивые охи оборвались. Шуршание и шёпот. Тихо вжикнула «молния». Девушка вынырнула из тьмы. Бледное некрасивое лицо с тонкими губами и прямым заострённым носом. Сожжённая гидропиридом чёлка. Покосилась на Фуада:
- Дагаваривались на аднаго, – гэканье суржика.
Фуад сунул книгу под мышку и нырнул внутрь.
- Ну, а ты чё?
- Обойдусь, - в штанах у Лёхи даже не взыграло при виде этой фигуры, похожей на сломанную куклу.
- Помыл бы своих чероножопых. Или вам Аллах не позволяет? – она зашлась деланным отвратительным хохотом.

Лёха давно побрился. Он редко подолгу стоял возле зеркала, если только не выдавливал прыщи. Но сейчас он придирчиво рассматривал себя. Слегка округлое лицо. Полноватые губы. Приподнятые крылья носа. Всё бы ничего. Но вот эти чуть раскосые глаза.
Он знал, что отец лишь усыновил его. Конечно, документов никаких не подписывал. Да и с матерью в ЗАГС пошли, только, когда уж Генке родиться. Жили и жили. Двух приёмышей не отличал от родного. А вот Сашка брата недолюбливал, он то уж большой был, когда к матери повадился этот солдат. Узбек-косоглазый. Лёха его никогда не видел. Настоящий его отец демобилизовался за полгода до первого его выкрика в роддоме. Лёха очень хотел его найти. Думал денег накопить и рвануть в Москву на телевидение.
Он продолжал рассматривать своё лицо, отражённое гладкой и беспристрастной поверхностью. И пытался угадать, какие черты передались ему по наследству от отца. Пытался его себе представить.  
Глупо. И всё-таки, в душе Лёха надеялся. Изо всех сил. Хоть однажды. Встретить своего родного отца.    
Глупо, конечно, но Лёхе этого почему-то очень хотелось. Он никому не рассказывал. Даже Лине. Ну, и как объяснить «зачем». У неё же всегда была семья. Как объяснить, что такое быть брошенным? Быть чужаком.

Tweet