Как же я завидовал ему. Это отвратительное чувство сжигало и уродовало меня изнутри, словно я хлебнул из человеческого черепа
концентрированной серной кислоты.
Поистине правы, кто полагает, что благие намерения тянут человека в преисподнюю, надёжнее, чем магнит манит железо. Наверное,
всему виной моё обострённое чувство справедливости. Вот уж не думал, что оно сыграет со мной такую злую шутку. Но обо всём по
порядку.

Помню, как впервые увидел Па. Тогда я бы просто плюнул в глаза тому, кто сказал бы мне, что этому пустому смазливому хлыщу я
буду завидовать, орошая ложе слёзами отчаяния и в бессилии грызть постельное бельё. И забрызгал бы невежу слюной не в приступе
гнева, а в пароксизме хохота.  

Поначалу увлечённый трудами философов, я постигал мудрость древних и на окружающий меня мир смотрел, словно сквозь мутное
стекло. Взгляд мой был обращён внутрь. Там в запасниках моей души и происходило, как мне казалось, самое интересное. Добро и
зло в вечной схватке сходились на этой арене, и я наслаждался их азартным поединком. Словно римский патриций потирал большой
палец, решая судьбу одной из сторон. Глупец! Я упивался собственным величием и непогрешимостью. А беда уже ползала рядом, как
ядовитая змея, которая нашла лазейку в порванном конском волосе и ртутью скользнула в дом. Я же витал в облаках собственной
непогрешимости и не замечал, какая пропасть зияла внизу.

Конечно же, первой ступенькой в открывающий пасть ад стала женщина. Вернее две.  
  
Однажды зной выгнал меня из нагретых стен хранилища Мудрости. Вместе с моими товарищами я валялся на берегу мутной реки,
праздно наблюдая, как гнутся гибкие тела пальм и сходят в воду нагие девушки, обжигая пятки о нагретый песок.
- Она хочет лишить тебя невинности, - хмыкнув, кивнул мой приятель в сторону купальщицы, коленные сгибы которой страстно
лизали слюнявые рты волн.
Она обернулась только на миг. Прищурилась на ярком свете, махнув, словно павлин хвостом, роскошными ресницами. Прямой нос и
слегка приплюснутые губы света отмоченных вишен. Надменный разворот полный величия и царственной стати. И вот на белую гладь
спины легло полотно каштановых волос. Изгибы ложбинок возле талии не спешно перешли в широкие бёдра. И страсть солнечным ударом
разломила мне затылок. Всё тело заныло от кипучего желания. И жар ворвался в чресла.  
Той же ночью я стал мужчиной. Хотя в первый раз ничего не понял и почти не почувствовал. И только с течением дней научился
радоваться наслаждению. Закрывал глаза, и наблюдал, как под веками взрывались оранжевые шарики восторга.  

А уже спустя неделю я стоял, сжав кулаки и закусив нижнюю губу, наблюдая, как седой эскулап разрывал мои чресла жуткими,
похожими на орудия пыток, инструментами. Он вставил в алый ротик маленькой сморщенной от стыда и ужаса головки трубку и закачал
слабый раствор серебра.
В тот же день даже самая простая процедура, которую я не задумываясь выполнял по нескольку раз на дню, стала для меня
невыносима. До вечера я терпел, но когда понял, что вместе с терпением у меня может лопнуть и мочевой пузырь, отправился в
уборную. Цепляясь руками за глиняные стены, я закатывал к небу глаза. Но прощения не находил. Из меня наружу рвались сотни
маленьких морских ежей, на ходу растопыривая иглы. Только спустя пару дней ежи стали милосерднее и начали поджимать острия, а к
концу недели я вспомнил прежнее блаженство - мочиться без боли.

Надо ли говорить, что у Па всё было иначе. Трепетные поглаживания волоокой красавицы доставляли ему только радость. И досаду
вызывали лишь вечерние прогулки по базару, когда горячие южане, завидев смуглую землячку, легко скидывали цены, а то и вовсе
навязывали ей фрукты даром. Мой друг Па сердился, упрекал её, а по его подбородку стекал сладкий сок дармовых угощений.
Тогда заметив впервые несоответствие между нашими судьбами, я не придал этому значения. Отгородившись от болезненных искусов
окружающего мира, я снова погрузился в сладостные тяготы труда. Желая снискать одобрение, читал вслух свои труды учителям.
Выслушивал их благосклонные рецензии и дельные советы.
Позже я сам превращался в наставника. Вечерами, когда правил неровные вирши Па, часто в глаза потешаясь над ним. Зачитывая
вслух несуразности. И подтрунивал над его честолюбием. Намекая, что нам Мудрецам гордыня - лишнее бремя.

Зато я точно помню первый укол зависти. Казалось, снова пробудились ежи постыдного недуга. Но на этот раз они ворвались из
чресл в сердце. Там яростный клубок и развернулся.
Случай был пустяковый. Как-то Па слегка прихворнул. Кажется, его укусил скорпион. Зимой яд насекомого не смертоносен. Моему
другу и его родне нечего было бояться. Однако добрая матушка Па ухаживала за сыном, провожая и встречая солнце возле кровати
больного. И даже отец, не считаясь с пустяковостью раны, проводил вечера у его кровати. В очередной раз, навестив приятеля, я
плёлся по ночной улице домой и невольно забредал в воспоминания собственного детства.

После гибели отца, только чудо спасло мать от улицы. Дело было отнюдь не в нехватке проклятых монет, а в её весёлом нраве.
Помню, как первый незнакомец, закончив ужин, нырнул к ней в постель. Бабушка увела меня к себе, и гладила по голове, заставляя
снова и снова содрогаться в приступе плача. Однако первый был совсем не плох. Добр со мной, приветлив с матерью. Второй был
беззлобным пьяницей, и лишь однажды возбудил во мне гнев, когда помочился, на только что вымытый матерью пол. Когда появился
третий, я благодарил богов, что они не послали его в годы моего младенчества. Несмотря на то, что крепости мне не хватало, и я
болел каждую весну и осень, у меня уже было не по годам развитое тело взрослого мужчины.
Злобная тупая тварь, которую я даже в бреду не мог поименовать отцом, очень быстро подчинил всех в доме своей власти.
Сбережения оставленные отцом ушли на его шальные страсти. Теперь он чаще сердился. Налитые пьяным гневом глаза шарили по дому в
поисках жертвы. Бабушка превратилась в испуганную тень. Мать тяготилась моим существованием. Я старался не спешить домой после
работы. Однако, потеряв, после очередного приступа болезни верный заработок, я стал обузой.

Солнце норовило пролезть в узкое окошко, а я накрытый тёплой верблюжьей накидкой сражался с жаром.
Он застыл в дверном проёме, как хищная рыба, поджидающая меж водорослей жертву:
- Долго думаешь валяться? Я тебя кормить не собираюсь.
Мне трудно было даже поднять веки. Ссохшиеся губы едва разлепились. Грязное и дерзкое ругательство обидное каждому мужчине
сорвалось с языка.
Лупоглазый ублюдок такого обращения явно не ожидал. Словно индюк, который надувается создавая иллюзию большего объёма, чтобы
испугать противника, он поднял плечи. Раскрылился, согнув руки в локтях. Хрустнул костистыми кулаками.
Покрывало полетело на пол. И озноб холодной волной окатил моё покрытое болезненной испариной тело.
Видимо инстинкт заставил и меня ввязаться в животный ритуал поединка. Подскочив с ложа, я почувствовал, что нависаю над
противником. Кажется, он успел ударить первым. Боли я не помню.
Я сбил его с ног и колотил кулаками. Но, казалось, удары не причиняют достаточных страданий его сухожилому телу. Мои руки
натыкались на острые ключицы, соскальзывали с тугих боков или били в прочную, как камень, кость черепа. Тогда я стал пинать
его. Но и босые ноги не приносили ему особого вреда. На ниточках гнева я дёргался, как адская кукла-убийца, стараясь уничтожить
это грубое ненавистное мне существо. Пяткой, как палкой я старался попасть в самые уязвимые места: в глаз, под дых, в пах, по
почкам, по почкам, по почкам+Ярость бурыми пятнами застилала глаза+.

Искорёженное болью тело корчилось на полу.

Я очнулся, стоя, прислонившись к прохладной каменной стене. Её холод вернул мне чувства. И первым было раскаяние.

Я ушёл и бродил по улицам до вечера. Благодарил богов, что не позволили мне убить его. Ночь я впервые за несколько лет провёл
спокойно. Мать плакала. Бабушка была счастлива. Он скрылся.
А на следующий день мать вернула его, а меня выгнала прочь. Я скитался по пескам, пока меня не подобрали Мудрецы. Здесь я и
встретил Па. Вскоре мы сдружились. Я был несколько старше, и он смотрел на меня тем же взглядом, что и на наставников. Правда,
в рассказы о моём детстве не верил. Смеялся.
На праздники родители забирали Па домой, и уговаривали не возвращаться. Но жить с Мудрецами - был его выбор. Побаловавшись
аппетитными разносолами, он спешил обратно.

На этот раз он отсутствовал не долго. Недуги не часто терзали его. И пустяковая рана быстро затянулась. Однако это крохотное
несчастье изменило Па. Он, который в отличие от меня был рождён для радости, как птица для неба, похоже, впервые всерьёз
задумался, получив лёгкий тычок судьбы. Теперь пришёл мой черёд смеяться над ним. Согнутый пополам, точными попаданиями под
дых, я почти привык к изуверской тактике рока.    
Однако улыбку вытянуло в струну, когда я прочёл, то, что написал Па за дни болезни. Казалось, прежние вирши складывал
полуграмотный пастух, и Па лишь для того, чтобы поиздеваться надо мной притаскивал их в нашу каморку. А теперь, когда я привык
тешить его рифмованным барахлом своё тщеславие, Па ловким ударом решил свалить меня с ног. Мне казалось, что я смотрю не на
чёрные, коряво начертанные символы, а на сияющий ломкой граней алмаз. Я зажмурился.

Острые ядовитые острия разорвали моё сердце и пропитали ядом чёрной зависти всё тело. Теперь любой успех Па я воспринимал с
отчаянием счетовода подводящего итог собственным убыткам. Мои работы вызывали лишь снисходительную улыбку учителей, в то время,
как его коротенькие строчки погружали ареопаг в тишину. И молчание это, как червонное золото, было высшей пробы. Потом тишина
лопалась, словно не выдержавший испытание воздухом бычий пузырь и разлеталось в стороны ошмётками восторгов. Аплодисменты
эквивалентны золотым талантам. Гений Па не признавал потолка высоты и возносился всё дальше, в лазоревые дали.

Девушки щекотали Па призывными взглядами. И не было среди них продажных и корыстных обольстительниц. Красавицы увязали в его
глазах, как осы коснувшиеся лапками мёда. И этой сладостью пропитывались его дни и ночи.
    
В отместку я стал аскетом, пытаясь выторговать у судьбы хоть чуток тех восторгов, что сыпались на моего недавнего почитателя,
как лепестки роз на царственную особу. Проведение отрицало расчёт. Оно словно скопив не растраченную на меня удачу, осыпало
теперь ею вечного баловня судьбы, который с роду не ведал горя.
Его любили женщины, не требуя в залог обетов верности. Мудрецы, не считаясь с его молодостью, видели в нём ровню. А иногда,
отринув ложную гордость, без стеснения преклонялись перед ним. Провидение не мелочилось.
Из ласковых объятий любящих родителей он выпорхнул в прекрасный и восторженный мир. Как будто тот, только и ждал его
появления, чтобы отдать ему все радости, награды и любовь.

Я гнил один в своей каморке, забытый богами и людьми. Я взывал к справедливости, но видимо толковал её иначе, чем провидение.
Шли годы и мои надежды таяли, как дым. Сначала ещё казалось, что мой час не пришёл. Стоит только, не отступаясь, бороться за
своё счастье и оно обязательно вырвется из тесных пут невзгод и обнимет меня, как ласковая мать. Но, как и от матери, я не
дождался от судьбы взаимности.

Время вышло. Решение судьбы осталось неизменным, как изгиб песчаных барханов, которые кажется так легко рассеять, но над
контурами, которых не властны ни правители, ни века.    
      
На истлевшем большом пальце моей левой ноги шпагатом привязана бирка. Я забит в тесном, сколоченном из плохо отёсанных досок
ящике. На котором даже нет имени, а лишь корявым росчерком выведен порядковый номер. А он, гений Па, по-прежнему нежится в
лучах славы.    


***

Блики фотовспышек рикошетили от пуленепробиваемого стекла. Пожилая дама завела за ухо вздорный пегий локон, видимо всерьёз
полагая, что таким образом привела в порядок свою битую сединой шевелюру, больше похожую на растрёпанную кудель. Дождавшись
хоть какого-то подобия паузы, в которую на миг превратилось приглушённое курлыканье экскурсантов, она высоким неприятным
голосом объявила:
- Здесь мы видим мумию жреца из египетского города Фивы. Его имя Па-ди-Ист означает "Данный Изидой". Его останки были куплены
в 1824 году по приказу государя императора Петра Первого. Следует отметить, что в запасниках Эрмитажа находиться ещё пять
подобных мумифицированных останков, которые, к сожалению, сохранились не столь хорошо. Интересный факт. Как полагают
исследователи один из экспонатов - останки другого фиванского жреца, имя которого, к сожалению, до нас не дошло, но, который,
как полагают, археологи жил в ту же эпоху и, скорее всего, был не только знаком с Па-Ди-Истом, но и, весьма вероятно, дружен.  


23 января 2005 г.

Tweet