Я дождусь слишком скоро, мама,
Того чего остальным ещё долго ждать.
Я видел столько теней, мама...
Они называли себя людьми,
Но они привыкли спать...

(c) Алексей Заев, 1996


Не могу точно утверждать, что видится унитазам в ночных снах, — может быть, их мучит бессонница, — и что творится в их душе на протяжении долгих лет урино-фаянсовой жизни. Но если учесть, что сам вопрос существования души — штука не доказанная, то было бы неправильным, в свою очередь, отрицать её существование у унитаза. Как знать? — возможно, только унитазы и деревья в состоянии по достоинству оценить божественный замысел, конечно, постигая его при непосредственном участии человека. Так же возможно, что их тоже когда-нибудь посещает любовь...

* * *

О, любовь — это прекрасное чувство! Оно приходит так внезапно! Подленько так — из-за угла, коршуном в незащищенную шею. Когда совсем не ждешь... Но жизнь есть жизнь. Или — существование? Кто скажет, в чем разница?

Унитаз привык ждать. Уже много лет он не видел ничего кроме человеческих задниц. Не вдыхал никаких запахов кроме канализационных, не слышал ничего кроме бесконечного плача труб и неясных голосов за дверями, ведущими в человеческий мир. Изредка вблизи — даже слишком близко — появлялось неизменно пьяное лицо водопроводчика, который в меру своих сил избавлял его от тошноты и запоров. Когда водопроводчик совал в него руку, унитаз терялся. Он не был искушен в тактильных ощущениях, и подобные проникновения в старые фаянсовые внутренности вызывали в нём тихую панику — словно мужичок в замызганной кепке и с плаксивыми глазами не чистил канализацию, а пытался неумело изнасиловать престарелую монашку. Вот только монашки, став таковыми, уже не ждут от мира чего-то светлого и чистого. С божьей помощью они это имеют каждый день. Он — ждал. Несмотря на убийственную рутинность его жизни, зловонный быт, который его давно уже перестал раздражать, постоянное отсутствие света и бурые потёки, навечными шрамами перечеркнувшие некогда блистающие, а ныне тусклые и растрескавшиеся его бока — ждал, несмотря ни на что. Хотя к собственному стыду никогда не знал, чего ему нужно... И не пытался понять. Ведь он был обыкновенным унитазом. Осознание этого факта пусть и делало его жизнь проще, зато хотя бы позволяло гордиться тем, что он пережил многих из своих соседей.
Время сменяло время. Бумага со вбитого в стену штыря растаяла и вновь появилась столько раз, что будь унитаз склонен к аналитике и обобщениям, он мог бы уже сочинить на эту тему превосходную методичку, а то и две. Парадоксально, но многие люди до сих пор не умели ею — бумагой — правильно пользоваться. Оторванные впопыхах куски сворачивались как угодно, только не конвертом, рвались продольно, игнорируя перфорацию, пачкали пальцы, а вдобавок ещё зачастую летели мимо урны, падая непременно грязным пятном кверху. С точки зрения унитаза это было непростительным варварством. И так поступали все — то есть практически каждый, кто им, унитазом, пользовался.
Все, кроме неё. Она была единственным человеком, кто в любых гигиенических процедурах, включая женские, всегда оставался чистюлей. Спереди она вытирала себя двумя слоями мягкой — непременно мягкой бумаги — а сзади, так целыми тремя. Унитаз мог лишь жалеть, что столь наглядный пример аккуратности скрыт от остальных толстыми дверями с облупившейся краской — будь этот опротивевший ему заслон стеклянным, неразумные люди могли бы многому научиться... Но кого интересует мнение унитаза? И потому, зная о том, что подглядывать неприлично, он лишь исподтишка наблюдал за сакральной процедурой складывания бумаги слоями, тихо-тихо урча свои бесконечные нутряные песни и не осмеливаясь булькнуть ей под руку, даже если свежесмытое дерьмо внезапно забивало сливное колено.
Однажды он заметил, что вот уже несколько месяцев не может спокойно смотреть на то, как она оголяется. От волнения постамент под ним тихо потрескивал, а крышка смущенно дрожала, словно пересохший враз язык, борющийся с желанием обвести воспаленные от жажды губы. В такие минуты все его тело начинало биться странной томительной дрожью, неясной, но дико приятной, отчего сливной бачок за спиной протестующе гудел, лампочка под потолком начинала раскачиваться, вода на секунду переставала течь из его замершего в предвкушении нутра, и вот — вот она, обнаженная, уже сидит у него на коленях. Волнительная дрожь его корпуса накладывалась на её собственную дрожь, когда они начинали дрожать в унисон, прижавшись друг к другу так крепко, насколько это было возможно, и её никогда не волновали запахи и отсутствие сгнившего кружка, однажды навсегда унесенного хозяйкой из туалета и уже никогда никем не смененного.
Унитаз пытался вспомнить, случалось ли нечто подобное с ним раньше. Но нет, знал он, не случалось. Их интимные встречи начались с тех самых пор, когда она впервые начала трогать себя там. У него на коленях. Происходило это обычно так. Она разводила, а потом, обхватывая его ступнями, сводила ноги, устраивалась поудобней, упрочняясь на своём месте, точно седлала коня, начинала учащенно дышать, затем все чаще, чаще, и вот уже тихо постанывая, охая и всхлипывая, просто теряла над собой контроль. Унитаз терпеливо ждал, пока её ноги перестанут дрожать. Затем она вставала, тщательно вытирала ладони бумагой и, оторвав ещё один кусок, промакивала то место, где на трусиках у женщин обычно остаются влажные пятна. Для чего она это делала, унитаз не понимал, так как после её визитов обычно даже не приходилось смывать естественное в таких случаях дерьмо. Его просто не было. Она все равно спускала воду — может быть, просто по привычке? — и всё это, вкупе с вытиранием и без того чистых рук, аккуратным натягиванием трусиков и внимательным разглядыванием в настенном зеркале раскрасневшегося молодого лица лишь ещё раз утверждало его в приятной мысли, что она большая чистюля.
Девушка запала ему в душу. Дав ход неосторожным мыслям, он потерял всякий сон — теперь в нем по ночам, ни на минуту не переставая, странным образом всё бурлило, брызгало и пенилось, так что брызги разлетались по всем стенам и даже с потолка капали невидимыми миру слезами. Не раз вызывали сантехника, и тот, ковыряясь в потекших ранах его души и непрерывно матерясь, пытался образумить нахлынувшую чувственную стихию, даже давал хозяевам гарантию на будущее, но через какое-то время все начиналось заново. Фаянсовый Ромео, Пьеро с зашитым от рождения ртом, Петрарка проржавевших труб — он не знал, что с собой делать. Ведь он... Да, теперь скрывать это было поздно — до беспамятства полюбил эту девушку.
Но осознание этого факта почему-то не удивило его, а лишь обрадовало — в глубине души он давно уже считал её своей...


* * *
Шли дни, недели, месяцы. Временами она приносила с собой запах сигарет. Изредка — спиртного. Дважды она отдавала унитазу шпаргалки. Один раз — чьё-то письмо. И один раз её тошнило. Но в целом всё было спокойно. Унитаз блаженствовал. Никто не тревожил его счастья, лишь иногда в их жизнь врывался смутно знакомый голос из другого мира:
— Леночка, солнышко, выходи быстрей, завтрак стынет!
— А!.. Да, папочка, щас, минуту... — перестав трогать и беспокоить себя там, произносила девушка, и через мгновение в усиленном темпе продолжала дальше. Рывки делались всё чаще, быстрее, и он, поражаясь собственной смелости, всё ласковей и настойчивей тёрся холодными щеками об её совершенные точеные ноги, лишь недавно узнавшие бритву, до тех пор, пока её спина вдруг не выгибалась, и миниатюрные щиколотки не начинали слепо тереться друг об друга, словно норовя сбросить фиолетовые китайские шлёпанцы, растоптать их, размазать по полу. Краткая процедура с бумагой — и она вновь исчезала за дверью, чтобы в следующий раз прийти уже с иной целью...



* * *

Ах, любовь — как ты порой жестока, ёбаный твой рот!.. Как же ты беспощадно ломаешь наши души, тела, судьбы, выворачиваешь наизнанку самое "я", засоряя наш разум своим архаически-амурным говном! В любовном порыве мы мечтаем взлететь до седьмого неба, кружить в облаках, стричь воздух крыльями и петь, дышать полной грудью и быть свободней всех птиц. Ах, эти птицы, ах — эта сладость полета. Птицы срут нам на голову, противно курлыча свои обманчивые песни. Мы, романтично увлажнив роговицы глаз, часами смотрим в небо. Мы мечтаем стать птицей и полететь. Каждый человек хочет этого хотя бы единожды за свою жизнь.
Унитаз не представлял себе, что такое полёт. Поразмыслив над всеми известными ему вариантами, он захотел стать человеком.
Унитаз прямо-таки грезил этим, вытеснив остальные мысли на второй план. Он приобрёл рассеянность и стал чаще засоряться, провоцируя людей на замечания типа "давно пора выбросить это хлам".. Ради своей цели он, один бог ведает как, умудрился выучить человеческую речь и временами делился своими знаниями с приближенными — умывальником и дверным замком. Они, не всегда его понимая, временами посмеивались над ним, и в их кругу он окончательно утвердился в роли "чудака" на букву "м". Не то чтобы дверной замок был снобом или занудой — нет, это было не так, просто он был здесь самым старшим, и, навидавшись за свой век всякой всячины, теперь предпочитал никому не показывать своих чувств. Своё любимое выражение "меньше знаешь — крепче спишь" — он цитировал в ответ почти на любой вопрос. Имелся ещё сливной бачок, который постоянно гудел что-то себе под нос — весьма легкомысленный тип, но с дверным замком они дружили, а потому унитаз подозревал, что он на деле не такой уж и раздолбай. Остальной же народец вроде лампочек, розеток и вантуза состоял из полных уже дурачков, которые день и ночь над ним хихикали, и говорить с ними о чем-либо не имело вообще никакого смысла. Так что все упрёки в свой адрес унитаз пропускал мимо бачка и продолжал тренировки. И, надо заметить, он достиг-таки в этом деле значительных успехов. Понимать человеческую речь на деле было не так уж и трудно. Теперь, например, при словах "где же эта эстонская пьяная морда" унитаз сразу же умолкал. И когда приходил сантехник, то уже не находил в нем никакой поломки, отчего после ухода последнего, унитаз слышал до мистического странное, как заклинание, выражение "этот пидор кроме водки ни в чем разобраться не может", которое относилось к сантехнику — теперь он это настолько ясно понимал, что позволял себе расплыться в злорадной ухмылке. Он так радовался своим успехам, что весь его корпус чуть подрагивал от возбуждения. Какое-то странное удовольствие доставляло ему досаждать человеку, что-то будто глодало, терзало его душу, некая неудовлетворенность, с каждым разом все более заметная и неудобная...

* * *

А она в некоторых пор придумала новую игру — зайдя в туалет, Лена периодически пачкала своей мочой какую-то бумажку и потом с интересом наблюдала за тем, как та меняет цвет. Теперь она уже нечасто задерживалась у него на коленях, убегая прочь при первых же звуках телефона, на которые ещё совсем недавно не обращала никакого внимания. Унитаз недоумевал. Он напрочь отошел от общества, ибо теперь как унитаз он теперь уже не годился, но и не состоялся как человек — и в конце концов тихо сошел с ума. Просто и незаметно.

* * *

В конце концов наступила весна. Закончив к этому времени институт, Лена стала работать. И вот тогда же к ним начал ходить этот странный молодой человек — пиджак, серые брюки и серьга в ухе. Ещё через время она надолго пропала.

* * *

Унитаз впал в спячку. Это не был сон — скорее кома. Её он больше не встречал, лишь однажды, как ему показалось, унитаз видел сон, где растрепанная, повзрослевшая Лена, упрямо шевеля губами, стояла босиком посреди туалета и долго смотрела на облитую мочой бумажку. Финал у сна был странным — спрятав бумажку в карман, Лена села ему на колени и, спрятав лицо в ладонях, безутешно заплакала. Ночная квартира молча внимала её слезам. Пораженный душевной летаргией унитаз слышал эти необычные, остро-болезненные звуки впервые, отчего странный сон плавал в памяти до самого рассвета. Но утром рядом никого не было.

* * *

Голоса из другого мира.
— ...а вот тут обои надо бы подклеить, покоробились что-то. Видать, из параши сыростью тянет.
— Унитаз что-то совсем плох стал. Менять пора...
— Ну, Миш, я тебе давно говорила. Пора что-то делать с этим дерьмом. Треснутый весь и течет постоянно, перед людьми стыдно. Я вот галочку ставлю, завтра подыщу что-то приличное.
— Ну...
— Вот, давай без ну, хоть Ленке-то раз подарок по хозяйству сделай, а то одни украшения в голове... куда годится?..
— Ладно, пиши, уговорила. Только с мягким сиденьем чтоб.
Унитаз спал. Ему снились слёзы. Дверной замок, лампочка и бачок молчали в темноте, затаив дыхание. Розетка с ужасом смотрела на них своими глазами-дырочками. Где-то за стеной неотвратимо капала вода.

* * *

Тамада торжественно поднял бокал и произнес:
— Горько!
— ГОРЬКААА!!! — повернув к изголовью стола свои потные, красные от алкоголя морды, дружно закричали гости на Алекса и его невесту. Алекс в очередной раз посмотрел на свою суженую, и, приподняв фату, молча вонзил язык в ее зубы. Она не сопротивлялась. Руки невесты были беспомощно прижаты к животу, так, словно её тошнило. Не исключено...
Морды же, повращав несколько секунд пьяными зенками в их сторону, вернулись к недоеденным салатам, обильно политым желудочным соком и слюнями. Кто-то тихо рыгнул.
— Че приуныли? — воскликнул пьяно Александр, — это ваше дерьмо! Что ж вы? Жрите! Жрри... те... ва... ше... га... вно! — он замахал рукой, расплескивая шампанское из бокала.
Все, кто еще был в состоянии воспринимать его болтовню, рассмеялись. Лишь далеко на задворках квартиры унитаз что-то простонал в своей тёмной келье. Сегодня он очнулся от своей спячки, привлеченный суматохой за дверями. Хмельные гости один за другим заскакивали в туалет и деловито обгаживали его полужидкими экскрементами. Унитаз глотал это всё, стараясь не встречаться взглядом с дверным замком. День двигался к вечеру, но что там снаружи на самом деле происходит, он до сих пор не знал.
В туалете царило оживление. Трубы постоянно гудели друг другу, что, мол, кто-то умер. Бачок сердито отвечал им, что никто не умер, а просто настал Новый год, и, значит, вечером кто-то непременно обрыгает стены, которые, кстати, и так уже полгода никто не протирал. Лампочка под потолкам лишь бессмысленно мигала — она была здесь недавно, и в жизни ещё не разбиралась. Поэтому она временами чуть притухала, чтобы показать, что согласна с общим мнением. Один лишь верной замок уже давно всё понял, но предпочитал помалкивать. Меньше знаешь — крепче спишь.

* * *

Минуты шли. За дверью тост следовал за тостом.
И унитаз делался всё мрачней.

* * *

Кто же выиграет в этой сумбурной битве? Человек или унитаз?..
Унитаз — существо гордое. Но не менее горд человек. Ибо — он создатель. Он же и разрушитель. Все, кто населял, туалет, понимали это очень хорошо. Так же как и унитаз совершенно точно знал, что рано или поздно окажется на помойке вместе с бачком, трубами и сгоревшей лампочкой... Но рад ли он был бы такой компании?..
— Просыпайся, просыпайся, унитаз! Сантехник идет, — суетливо заскрипела ручка двери и покорно отворила защелку.
Любовь... Друзья... Спокойная старость. Этого не будет никогда... — подумал он. — Я ошибался.
Словно в ответ ему, за дверью раздалось знакомое шарканье пьяных ног.

* * *

Трудно понять влюблённого. Но ещё трудней ему понять самого себя.
Да... Любовь сыграла над ним жестокую шутку. Унитаз наивно предполагал, что любимая питает к нему ответные чувства, хотя она просто пользовалась его расположением. И также, как все нормальные люди, периодически срала ему в душу. Что ж, бывает...

* * *

Щелкнул выключатель, дверь открылась.
Это был не сантехник. Но лучше бы это был он. Унитаз с опозданием понял, что ему предстоит ещё одно — на этот раз последнее испытание, которое его наконец-то сломает. Мог ли жених знать о его чувствах? Если нет, то почему у Лены в гостях он так часто приходил в туалет, чтобы плюнуть ему в лицо? Алекс никогда не упускал возможности лишний раз отправить в его беззащитное нутро естественные потребности или с масляной ухмылкой швырнуть в унитаз завязанный узлом презерватив... А может, ему только это казалось?
Но что, что они делают сейчас? Для чего этот болевой прием? Неужто нельзя было подождать до ночи? Унитаз почувствовал, что его распирает от горя. Надо думать, имей он волосы, они неминуемо поседели бы в ту же секунду...
Алекс втащил его любовь внутрь сортира и, алчно клацнув защелкой, прижал её к кафельной стене. Нетерпеливо задрал пышные подвенечные юбки. Унитаз почувствовал, как дал трещину. Наверное, так лопаются сосуды в мозгу. Вода тонкой струйкой устремилась наружу, почти сразу же подтопив их туфли. Алекс щелкнул молнией и энергично вошел в неё.
Прогнувшиеся стены туалета отразили невесомое, паутинное "аааах". И невозможно было сказать, чей голос произвел этот звук. Возможно, он сам родился из воздуха.
Странно, но она не сопротивлялась. Напротив — уже через минуту сквозь пыхтенье Алекса пробился её первый деликатный стон. И ещё один. А после этого по её ногам пошла дрожь. И эта дрожь соединила их. Белая ткань мялась и шуршала. Трубы под потолком внезапно повлажнели. Лена кусала губы и что-то шептала. Он видел, как её рука, минуя многослойное кружево подола, незаметно скользнула туда. Совсем как тогда, когда — когда? — она приходила к нему одна.
Унитазу показалось, что что-то внутри у него вдруг бесповоротно засорилось. Запершило, будто в распухшем горле. Забилось, закултыхалось. Ему не хватало воздуха. А снизу пёрло холодное, вязкое, словно тошнота, дерьмо и он сам не заметил как стал вибрировать.
— Погоди, — сказал Алекс, с тихим чмоканьем отделяясь от неё и садясь на унитаз. — Давай, становись на колени.
Лена повернулась и внимательно посмотрела на него.
— Давай, давай, ну... — Алекс горячо шептал, взяв её за руки.

* * *

Унитаз замер. Замер весь, словно приняв какое-то решение. Вместе с ним замерло и всё остальное в туалете. Казалось, в наступившей тишине можно было услышать движение грунтовых вод на многокилометровой глубине. А может, это был просто пульс...
— Моё платье...
— С ним ничего не сделается.
— Но... — она краснела на глазах, — будет заметно...
— Да к черту, блядь, отчистим! Просто сделай мне приятное.
Чуть поколебавшись, она подчинилась.

* * *

В следующую секунду дом потряс глухой взрыв.
Никто так толком и не понял, что произошло, хотя последствия потом снимали на камеру целых три новостийных бригады, а газетчики все одновременно обозвали происшедшее "детонацией газов". Будь у унитазов свои терапевты, они бы, скорее, назвали это стенокардией.
В воздухе висела цементная пыль, но дыма не было, огня тоже. Лишь в серванте и на лоджии вылетели стёкла, да на кухне сорвало кран. Когда пьяные гости по одному высыпали в коридор и отодвинули в сторону сорванную с петель туалетную дверь, унитаза там уже не было. На месте развороченного постамента зияла неровная дыра в цементном полу, окаймлённая блестящим белым крошевом. Собственно, не было там и виновников торжества. Не было и не существовало ни во времени, ни в пространстве, ибо скрючившиеся на полу нашпигованные кусками фаянса тела Алекса и Лены более не содержали того, что делало их жизнь относительно счастливой и понятной, а унитаз — непонятым и несчастным. Субстанция исчезла навсегда. Кровь на стенах осталась. Она была очень реальной. Так же как и толстенный стой дерьма на всём, включая потолок и перегоревшую от страха лампочку.
Среди гостей началась пьяная истерия. И во всеобщей суматохе никто из них не почувствовал, как души умерших отлетели в рай.
Никто, кроме дверного замка. Но он никому об этом не сказал.
Меньше знаешь — крепче спишь.

* * *

Но в темноте пустой, навеки опечатанной квартиры, они и теперь иногда спорят с уцелевшим сливным бачком, если ли на том свете рай для унитазов, и если есть, попал ли туда их друг...
Обоим очень хочется в это верить.

2002 г.,
Днепропетровск - Москва.

Tweet