Не правда ли, есть в этом слове что-то от любви, лубка, лобка, лбов, голубя и офф, фак офф? Нечто, как говорится, брутальное и в то же время обветшалое, иссохшееся. Вроде веревочного каркаса воспоминаний о разбитом корыте, у которого с топором во лбу остался скелет старухи-процентщицы. Вроде истончившегося от влияния атмосферы полиэтиленового пакета с резиновой блямбой "Момента" внутри... Блямбу при старании можно выдрать, отмыть и прибить на стену, гвоздем по центру - над кроватью, чтобы всякий раз ложась спать и просыпаясь вспоминать о сути мира и угадывать отвратительную простоту механизмов, заставляющих эту суть бытийствовать.

Мне было 18 лет и я учился на юриста. Я опоздал на первую пару - английского - больше чем на час, поэтому заходить смысла не ощутил. Кабинет располагался на самом верху, я поднялся и остановился у входа на этаж. Закурил Bond Street. Поразглядывав немного пачку, снял целлофановую обертку и положил ее на гармошку батареи. По коридору носился тонкий голосок преподавательницы Ангелины, его догоняли ленивые партии разнузданного хора, повторявшего глаголы-исключения. Где-то глубоко внизу болтали вахтерши - бу-бу-бу. Над головой мерцала и гудела, потрескивая, неоновая лампа.

Всё это, взбитое с одиночеством, утренними сумерками за окном и запахом пыли почему-то навевало чувство собственной непричастности к контексту действительности. Чувство редкое и томное. Вот я, вот мир, и нет меж нами ничего общего: я внутри - он вне, я мыслю - он неодушевлен, он показывает - я отражаю, он создает, а я уничтожаю, переделывая на свой лад то, что ни в каких переделках не нуждается.

Лишь только воздух объединял нас, он входил в меня через рот и нос, задерживался ненадолго и выходил - не весь, - чтобы потом снова погрузиться вглубь легких. И... Хотя мир проделывал эту нехитрую операцию со мной уже сотни тысяч раз, я только теперь ощутил, насколько... я люблю мир! Люблю мир, люблю реальность, как ничего и никого. Больше того, я... я хочу её! С этой мыслью пришло возбуждение. Расстегнув замок на брюках, приспустив трусы, я стал бешено и ритмично вбивать свой зеркальный эквивалент воздуха в реальность... Мир застонал. Сначала руганью раздраженной англичанки, затем возмущенными выкриками студентов и перебранкой вахтерш подо мной... Когда развязка была уже близкой и неминуемой, я поднял с батареи пакетик и подставил его, как пишут застенчивые порнографы, к жерлу, из которого вот-вот должна была вырваться лава моей любви. Реальность же начала трепыхаться и стонать громче, она зазвенела зуммером, заскрипела открываемой дверью кабинета, завыла шумом отодвигающихся стульев... Едва лишь обертка стала заполняться, я вздрогнул обернулся на звук шагов. На меня смотрела Ангелина.

- Мир любишь? - спросила она.

- Люблю... Э-э... Уже, - я вжикнул молнией и повернулся. Ангелина смущенно улыбалась, глядя на пакетик, края которого я собирал в пучок. Потом протянула мне зажигалку. Я поджег скрученный край, затушил его дуновением, зажал пальцами, чтобы заклеить, и передал Ангелине вместе с зажигалкой.

- Thanks... - поклонилась она с придыханием, пряча пакетик в сумочку. Мимо проходили одногрупники, и я влился в их вереницу.

Неделей позже была дискотека, куда решили организованно пойти несколько человек с моего курса; среди них была Лидочка Зимчукова, черноволосая кудрявая девушка - с чуть горбатым носом, карими глазами и тонкими губами - стильности и красоты шокирующей, необычной настолько, что при первом взгляде (как, впрочем, и при последующих) рождалось чувство отвращения, мгновенно сменявшееся восторгом и восхищением... Затем снова неприязнь. Опять восхищение... Неприязнь. Восхищение... Циклу ничто не мешало повториться раз десять-пятнадцать, и всё это время человек мог стоять, разинувши рот и выкатив глаза или корчиться, дергаться, как невропат, гыкать и пускать из угла рта пузырящуюся струйку.

Пожалуй, редкий импотент мог бы не возжелать это инфернальное существо, но, видимо, все побаивались заговорить с Лидочкой, даже другие девушки и преподаватели. Насколько я помню, за те три или четыре месяца, что мы учились, только единожды мне удалось услышать голос Лиды - на уроке английского, когда рассеянная спросонья Ангелина, спросив домашнее задание - "About My Family", машинально прочитала вслух фамилию из журнала:

- Зимчукова, - и тут же вжалась в стул, ссутулилась, смущенно надела очки, уставилась в пустые листы бумаги перед собой и стала их бессмысленно перебирать, словно человек, доподлинно знающий, что его сейчас ударят и уже смирившийся с неизбежностью экзекуции, но всеми силами пытающийся показать, будто в упор не видит никакой опасности.

Лидочкин голос - чрезвычайно мягкий и в то же время тяжелый - в сравнении с алюминиевыми и медными бляшками голосков других девушек казался большой каплей ртути или расплавленного олова. Он был инертным и живым. Капитальным, заполненным, совершенным. Вместо листочка с текстом Лидочка устало и печально смотрела в точку пространства в метре за спиной Ангелины:

- My family is not too large. Someone can say that it is, but I have different subjective standpoint... Let me explain it. The members of my family (OK, the people that I consider being my family) are mother, father, and me. All other relatives are just the relatives. This category includes my grandparents, uncles, ants, and cousins. Certainly, we are in contact with them, but the contact is commonly just formal. Our meets are irregular. We have a black cat. Her name is Marusja (or Masja for short). We love our her, this is almost the only thing with that each of us is in a stable consent with each other.

Sometimes we are at home together on the weekdays' evenings. While mother uses the computer for her private obscure purposes, father watches TV or reads a book, and I carry out my favorite English homework. Just kidding, this is an ideal picture, reality is not so radiant as far as I am concerned. On weekends we usually go to our summer cottage. Also, we often meet our guests at home or pay a visit to our acquaintances. Frequently, we are in cinema or theatre on Sundays. When we are not, we spend our time watching TV.

Formerly, a few years ago, my parents were too strict to me. Now the situation is not so hard, there are no more deadlocks here. Nevertheless, as it said, "The more things change, the more they stay the same". I still have very complicated interrelations with my parents. Even if we have many discords, I think we are good and solid family. I love my parents, as much as they love me. We respect each other: serious conflicts are uncommon practice in our family. A family is not a choice; however, if it were any choices possible, I'll select my family again...

На минуту аудитория опустела, затем с дальнего ряда раздался робкий хлопок в ладоши, потом еще - уже справа, у двери, потом хлопнул я, затем моя соседка. Хлопки ускорились. Тяжело и самоудивленно аудитория хлопала вразнобой минут десять, потом внезапно стихла. Ангелина поставила Лидочке отлично, хотя про себя, вероятно, отметила несколько ошибок. Этот случай никто не обсуждал. После него о Лидочке перестали разговаривать даже за глаза, но во всех, даже самых ничтожных разговорах на любые темы стала быть Лидочка, как некое невыразимое, но всеми ощущаемое непреложное присутствие.

Поскольку самодостаточность Лидочки была едва ли не абсолютной, фигура девушки, сидевшей у стены, полубоком к диджейской амбразуре, ни у кого не вызывала и помысла подойти и уж тем более присесть рядом и заговорить. Напротив, любой подошедший бы прыщом на носу у Ким Бессинджер. Но я к тому времени наглотался пива так много, что существование в форме прыща меня уже не могло сильно отяготить. Дождавшись медленного танца, я подошел и дождался вопросительного взгляда. Медленно отдышался, стабилизируя сердцебиение. Отважился:

- Вы не потанцуете со мной, - до вопросительного тона я не дотянул; вышло утвердительно, но с некоторыми признаками глубоко запрятанной безумной надежды.

Лидочка перевела взгляд с моего лица на пол за моими ногами и рассеянно кивнула. Мы протанцевали с ней два или три часа; за это время я излапал её везде, где только это было возможно, исцеловал и излизал всё её лицо от уха до уха и шею. Возбуждение мое было таково, что я уже опасался, не лопнет ли случаем от трения о штаны мой до боли перекачанный кровью орган, как лопается и рушится водопадом наполненный водой презерватив, стоит лишь коснуться его чем-нибудь острым. Я предложил Лидочке:

- Пойдем ко мне?

- Далеко?

- Рядом.

- Ну пошли.

Я снял ее ладонь со своего плеча, сжал и потянул за собой к выходу. Улица из вечерней превратилась в ночную. Давая прохладе время остудить разгоряченные многочасовым танцем тела, я присел на корточки, прислонившись к стене и достал свой неизменный Bond. Лидочка отказалась. Перкуссия, шагающие по слабым восьмым хай-хэты, бьющие дважды в такт клэпы остались за дверью, как и опьяняющие своими переливами тембра навязчивые электронные секвенции. Сюда проникал только тяжелый, низкий стук бочки со слегка заметной примесью баса. Стук осязался не столь сильно, как внутри, но все же сохранял остатки мощи. Я курил, любовался Лидочкой, она же просто стояла, направив расфокусированный взгляд в сторону дороги.

Когда я поднялся и собирался бросить сигарету, меня похлопали по плечу. Я вздрогнул и медленно повернул голову. Передо мной возникло лицо вырожденческого типа, из тех, что встречаются только в отдаленных деревнях и исторических центрах небольших городов. Лицо, лукаво щерясь, спросило сигарету, а получив её, лбом ударило меня в нос, заставив мир вспыхнуть как после дорожки анальгинно-эфедринного кокаина. Пока реальность проступала сквозь боль, мои запястья оказались крепко скрученными кем-то, набежавшим из темноты. Лицо щерилось уже довольно, а Лидочка с периферии зрения смотрела на меня удивленно, но отрешенно, даже разочарованно. Я попытался вырваться, но только получил удар в солнечное сплетение. Меня поволокли за угол клуба. Лидочка, кажется, вернулась внутрь.

Меня били ногами четверо или пятеро, основательно, с удовольствием и вкусом, без подростковых театральных выходок вроде пинков с разбега в лицо или прыжков на голове, тихо. Я тоже молчал.

Бьющие, наконец, устали и отошли. Лицо наклонилось ко мне и обшарило внутренние карманы. Двадцать долларов. Труба. Наладонник.

- Живой?

Я моргнул, щупая языком выбитые зубы.

- За что? - хотел прошептать я, но только издал протяжный свистящий выдох.

Лицо поняло и неожиданно опустило глаза:

- Да хуй знает. Так... По беспределу. Лаве нету нихуя на дискотеку, этот еблан, который охранник, хуй пропустит, а тут ты с бабой валишь, счастливый как Чунга-Чанга, ёбтыть...

Я закрыл глаза, но лицо не ушло:

- Сам-то местный?.. А мы вот не местные, - оно отдалилось и вдруг запело громко: - Са-ами мы не-е местные...

Толпа приглушенно заржала, но кто-то сказал:

- Тихо! Срулили, - и все замолкли, быстро затопав куда-то во дворы.

Подняться и отплеваться зубами я смог довольно быстро. Серьезно болела правая почка и кровоточил нос. Уткнувшись в рукав, я не разбирая дороги поплелся во дворы. У подъезда под фонарем заметил Колю-Синтезатора, мнущего сиськи какой-то девице:

- Эй, Коля, ты что ли там?!

- Ага! - недовольно отозвался он и, сказав что-то девушке, засеменил ко мне. - Дарова... Чего шипишь, зуб выбили что ли?

- Коля, не видел пацанов каких-нибудь левых тут?

- Не, не видел... То есть да. Видел, вон в этот... в Висковский подъезд заходила какая-то басота недавно... А что, случилось что-то?

- Некогда рассказывать. Ты здесь долго еще будешь?

- Ну полчаса, может час...

- Ладно, если кого увидишь, запоминай, кто, чего, куда... Погоди! Мобилу одолжи?

- На. Кровью, смотри, сильно не заливай.

Я раздраженно сморщился, выхватил трубу и пошел к Висковскому подъезду, набирая номер...

- Женька, ты? Тут такое дело, короче, выхлопнули меня сейчас, - засвистел я в сотовый. - Поможешь?.. Нет, нет... Бакланы левые какие-то. Они в Висковском... А? Может и на крыше. Да. Ну, заебись тогда, я позвоню... Не-не-не! Бухайте, я позвоню! Всё!..

По дороге напевал в такт шагу навязшую строчку, и вновь ощущал свою внеположность реальности. Та лишь входила в меня воздухом с неровным "са-а-ми-мы"... и выходила - "не-е-местны-е". Вдох... выдох. Вдох... выдох. Вдох.

В подъезде тишина. Либо квартира, либо чердак. Если квартира - можно вычислить. А вот чердак надо проверить. Лифт. Справа кнопка, я нажал, и она испустила желтый луч из дырки в центре. Наверху что-то стукнуло и, увесисто ухая, покатилось вниз. Потом затихло. Зловеще и раскатисто задрожало. "Нажми на кнопку... Получишь по зубам". Двери разъехались, и лучик из кнопки загородился выкатившимся из двери поваленным набок световым брусом. Я прошел в лифт и повернулся к кнопкам. 9. 9... 9, 99? 99999999?.. 8. Двери сдвинулись. Через минуту чувственных уханий и подергиваний лифт кончил мной в липкую темноту, закрылся и притих. Лестницу вверх я нашел на ощупь, поднялся до перелета, поднялся до девятого этажа, поднялся по железной лестнице ко входу на чердак и распахнул скрипучую железную дверь.

Вдали что-то светилось. Шагая к огоньку, я оступился и погрузил колено в шуршащий щебень:

- У, бля! - и стал отряхивать штанину.

- Э-э-э! Ты кто? - испуганно раздалось совсем рядом. Голос был почти детский.

- Хуй в пальто. Да не понти. Я так, развеяться. Где все? Ты сам-то чего тут делаешь? Бомж? - дружелюбно, насколько это возможно без трех или четырех передних зубов, прошипел я.

- Мументом раскумариваюсь.

- Таксот что ли? Ты в одного?

- Ага... Ты это... Иди вон в комнату, тама спирта маленько пацаны оставили.

- Что за пацаны? - насторожился я.

- Да хуй знает. Левые какие-то. Я заходил, они выходили. А тебя я, кажись знаю. Ты с Чибисами шаришься, да?

- Что-то дохуя ты знаешь, малой, - недовольно проворчал я, гребя к каморке.

Воняло пролитым гидролизным спиртом. Кубическую бетонно-щебневую пустоту нарушала лампочка в патроне, свисающая из щели в потолке, бутылка с надетым на нее пластиковым стаканом и сколоченная из двух брусков и доски высокая буква П, служившая, вероятно, столом или скамейкой. В проеме показалась прыщавая рожа - знакомая, но где её видел, я не вспомнил:

- Бушь клей нюхать?

- Да иди ты в пизду со своим клеем, малой.

- А спирт?

- А по ебалу?

- Ладно, ладно... А тебе-то кто ебало разбил?

- Отвали, мудилка картонная... сейчас поймаю, пизды получишь!

Малой мгновенно скрылся в темноте. Я присел на П. Все мысли куда-то пропали. Вдох... Выдох. Вдох... Выдох. Вдох.

- Эй, малой! Сколько у тебя там мумента?

- Полтора тюбана еще. Мы со Славяном, это Желтка брат младший, отработалися сегодня, тама у меня пакет есть. Ты чё, раскумариться хочешь? У тебя губа разбитая, щипать будет - охуеешь. Но мне-то поебать, я могу и раскумарить...

- А может наверх пойдем?

- Не, наверху измена! Иди, если хочешь, а мне и тута не хуёво. Я тогда тоже с Витьком-Шилом попер ночью на крышу...

- Да заткнись ты, запарил! Тащи лучше свой мумент. Организуй мне типа трип на небеса...

- Ща принесу, - малой затопал куда-то, пошуршал, вернулся к проему и протянул мне из темноты тюбик "Момента" и нулёвый пакет, - Тока это... Оставь мне на завтра раскумариться, ладно?..

- Я те, малой, сейчас оставлю, не унесешь. От мумента отмирают нейроны головного мозга, понял? Ты и так дебил, а будешь еще дебильнее. Нехуй. Слушай, а что ты не заходишь сюда на свет?

- Да у меня типа в этой комнате находится инопланетная машина, хуй знает чё она делает, но тока каждые полчаса сквозь нее всяко-разно проходят лучи, типа как от лазера, могут убить, если не изогнешься как надо, так чтобы всё мимо. Я знаю, где тута надо вставать и как изгибаться, только можно закумариться и не успеть... Тогда пиздец. Я лучше в темноте - тута хоть и измены больше, зато реально не так опасно.

- Ух ты, круто, - не вникая, сказал я, спрятал тюбик и пакет в карман, взял П и вышел из каморки. - Показывай, где тут подниматься?

- А вон слева вишь типа кабина такая? Тама железная лестница такая внутри.

Никакой кабины я не увидел, но прошедши немного налево уткнулся в бетон, а вскоре нащупал железные ступеньки. Поднялся немного, выкинул в дыру П, вылез сам. Звезд и луны не было, зато внизу светили нагло вздернутые головы фонарей. Подобрав П я пристроил его возле выхода, сел, раздул пакет, налил туда мумента на ощупь, собрал край в кулак, сделал розочку, выдохнул в пакет и вдохнул. Выдохнул и вдохнул. Выдохнул и вдохнул... Выдохнул и вдохнул...

Через некоторое время где-то в районе мозжечка началась робкая тёплая дрожь, с каждым вдохом она становилась сильнее и активнее. Вот она уже подбирается к бедрам и предплечьям, вот она уже дотягивается до пяток и запястий... Вдох... Выдох. Вдох... Выдох. Всё. Тремор колотит, разбитые губы саднят, как от спи-ирта, спииииирта, спии-ииирта, ппаккетт ххрруссттитт ссуххимм эххомм... Вдох... Выдох. Я оторвался от пакета, чтобы сплюнуть, прокашляться и отдышаться. И снова - мир входит в меня... Выходит. Не просто воздухом, а чем-то, ччемм-тто... Освещенные фонарями дома начинают неуловимо перетекать один в другой и выворачиваться наизнанку, как невозможные фигуры и четырехмерные кубы... Сейчас будет первый глюк. Он уже неотвратим, но еще не настал. Сейчас... Сейчас... Сейчас... Ага! Попер!..

Вон она - бежит на работу на ночь глядя, опоздать боится ччтто лли... А Интернета у нее никакого и нету вовсе, у ней и компьютера-то нет. Что у нее есть: часы. Наручные золотые часы, а браслет сделан из таких сегментов наподобие как в магнитных браслетах от давления, только тут нижние половины, те, что к кисти прилегают - платиновые, а верхние - золотые. Когда особенно сильно нечего было ккушшатть, Лидочка хотела отдать часы на переплавку, но там реальной цены не дали, сказали, что вытопить золото не получится, а если топить платину - золото всё выгорит. Так и не проела часы - жалко за полцены отдавать, поэтому носит по самое ныне...

Лето нагревалось несколько недель кряду, а потом скоропостижно выгорело и рухнуло на асфальт ворохом горелых листьев, а в головы горожан - брезгливой скукой. Осень. Что человеку надо? То, чего нет: ллеттомм - осенней прохлады, осенью - летней жары, днем - ночной тишины, разве что во сне человек бывает счастлив, да и разве ж это всегда?..

Лидочка всё мучается - на работу ей вставать в семь вечера, ложиться нужно рано, так все сны напролет в Интернете, в ччаттахх проводит, самой надоело уже - познакомиться с кем-то приличным, остроумным, разговорчивым - интересным, в общем, - чуть ли не в любви признается, тут раз - и будильник. Просыпается, воет - столько переживания, а всё попусту. Во сне оно, может, и хорошо бывает, только вот после - жди разочарования. А еще у нее спирт дома есть - аж три литра. Стоит себе в стенке, пылится уже пару лет - вот ведь сено под ссоббаккой! - ну не пьешь и не бери, а берешь - пей!.. И вся жизнь у девушки этой Лидочки такая неправильная: мужа нет, любовника нет, родителей нет, детей нет, одиночества - и того нет, потому что соседка-квартирантка тут же живет, квартира-то однокомнатная... Однокомнатная... Одна. Девочка-Лидочка. ЧК. ЧН. Devoчка-Lidoчка. Libidoчка. Llibbiddoччкка. В однокомнатной. Одна и одно - в минус, пыль; комнатная - каморка. Свет есть, священный и свет. Лазеры. Инопланетяне, блядь, какие-то. А я? Я.

- К ебеням! - с отвращением я выбросил пакет и заплакал, расшатывая П под собой. - К ебеням, к ебеням, к ебе-еням!

Всхлип... Высхип. Всхлип... Высхип. Всхлип. Я сел на корточки и нашарил руками пакет, поднял, отряхнул, обдул, нащупал П, сел на П, размял мумент в пакете, добавил немного из тюбика. Поехали дальше... Наслаждаюсь ломанным ритмом, выдаваемым пакетом: читпачит-ткачкачи, читпачит-ткачкачи, читпачит-ткачкачи, читпачит-ткачкачи. Сознание теперь то включается, то пропадает, не вынося из провалов ничего, кроме чуть ли не осязаемой пустоты и жжения в горле. Ждем товарища номер ддвва. Где-то гудит поезд. Мощный женский голос командует:

- Забывание забывания... Бывает... To forget we forget... That forgetting... That forgetting is enormous...

Внезапная ясность заполняет сознание в первыми звуками мысленного голоса из-за плеча:

- Письмо пиши.

- Зачем, какое? - отвечаю так же, мысленно.

- Предсмертное.

- Я что, умру?

- Да.

- Хорошо, - перспектива умереть мне неожиданно понравилась. Я представил себя в гробу, играет музыка...

- Это если соберут, ха-ха.

- Ха-ха, соберут, не соберут, а меня не будет тут, буду там во тьме веков, меж запоров и замков...

- Стихуй.

- Сам ты хуй... Ты кто вообще?

- Я система.

Это не было даже произнесено, просто я понял, что оно - система, оно контролирует континуум и принудительно реализует все то, что принято называть причинно-следственными связями.

- Ты время?

- Я способ существования.

- Чего?

- Всего.

- Бог?

- Может быть и бог. А может и Бог. Но у меня нет личности. Меня вообще нет, как нет и всех моих частей. Впрочем, какие могут быть части у того, чего нет? Я время, я пространство, я движение, я материя. Хоть хуём назови, только в рот не бери. Я система.

- Понятно. Я тя лав! Ты фил? - действительно, всё было просто и понятно. Меня несколько смущал факт, что я трахнул тогда, в институте, это, говорящее со мной сейчас. Но оно, должно быть, лишено эмоций?

- Лишено, если ты думаешь, что лишено. Или не лишено, если ты думаешь, что не лишено. Или амбивалентно, если ты думаешь, что бытие моих эмоций не зависит от тебя и твоих знаний обо мне. Пиши письмо.

- Хм... Ну вот:

"Сейчас я отдыхаю в подгнивающем гробу на одном из городских кладбищ, а умер тогда-то там-то. За точность даты и места ручаюсь - я её вскажу не сейчас, а позже, непосредственно перед выполнением задуманного; выбранный же мною способ довольно надежен и скор. Дата смерти, впрочем, не имеет никакой связи с этим письмом и вообще не являет собой нечто принципиально важное, поэтому, даже если она не точна (а, скорее всего, она точна), никто, кроме моих биографов ЗДЕСЬ (которых не может быть и не будет), ничего не теряет и не приобретает. Да и биографам ЗДЕСЬ - так уж ли важна точность этой даты ЗДЕСЬ, где нет никаких дат? Это не есть предсмертная записка в форме предсмертной записки или завещание в форме завещания; также, это не дневник в форме дневника и не мемуары в форме мемуаров. Все события, изложенные и не изложенные ЗДЕСЬ, происходили ЗДЕСЬ или не ЗДЕСЬ. Это не единственное письмо, которое я насказал за свою жизнь, были и другие, но ни одно из тех писем не увидит ЗДЕСЬ, пока я жив (как, впрочем, и это). То есть, вполне вероятно, что они (и это оно) уже и прослушаны кем-то ЗДЕСЬ задолго до не произнесения этих слов. Пользуясь случаем, хочу передать привет с того (вернее, с этого) света Надежде Булкиной, Марине Рябининой, Катюше Романенко, Анне Ряжских, Алексу и Антону Катановым, Виктору Куликову, Суке Лубофф, Максу Щедрину и его жене Вике, а также коллективу преподавателей средней школы №19 г.Нижнеудинска (если, конечно, люди с такими именами существуют, а в г. Нижнеудинске есть или когда-либо была/будет средняя школа №19). При насказании письма мыслился компьютер с процессором фирмы AMD и монитором Samsung; клавиатурой, мышью и ПО от компании Microsoft. В процессе насказания вспомнились сигареты марок Прима, Marlboro, L&M, Parlament, Петр I, Ява Золотая и папиросы Беломорканал, чай Lipton, кофе Nescafe и Parnas, пиво Tuborg, Губернаторское, Адмирал Колчак, Ratts и Праздничное. Потреблялся МОМЕНТ ЗДЕСЬ. Надеюсь ЗДЕСЬ не будет стеснять незримое и неощутимое присутствие моего небытия. Я".

- Отлично.

- Еще бы. Я старался. Я очень тебя люблю!

- Ты нарцисс и онанист. Система - это и есть ты сам.

- То есть я - это ты?

- Нет. Наоборот, я - ты. Но скоро это уже потеряет последние остатки своей ничтожной относительной важности.

- Долго мне еще... быть?

- Торопишься? Один... э-ээ...

- Год? Месяц?

- Ггллюкк!..

Всё пропало надолго. Вернулось медленно и уже ддрруггое. Первым осознаваемым ощущением стал вдох. Вторым - выдох. Вдох... Выдох. Я тряхнул головой и вылил остатки клея в пакет, не осторожничая, даже не глядя. Пустой тюбик полетел с крыши. Тчкачкачка-пачкитски, тчкачкачка-пачкитски, тчкачкачка-пачкитски, тчкачкачка-пачкитски. Система входит в меня... Выходит. Входит... Выходит. Я чувствую, как система напрягается всё больше и сильнее... Скоро закричит, зарычит, заурчит...

В ванной комнате, нарезанной на ломтики зеленоватым графленым плафоном, медленно обращался едкий дым: в корзине с бельем тлела ткань, занявшаяся от брошенной в нее сигареты. Струя поднималась к потолку, сбиваясь с паром в рыхлое облако, которое потом украдкой стекало с потолка в приоткрытую дверь. Неравномерно-розовая пена, покачиваясь от рушившейся из крана воды, заползала на стенки ванны и торчащие из воды острые коленки, кутала в себя слабо развитые груди и скрывала под собой руку с глубоким Т-образным порезом у запястья. Девушка лежала неподвижно, запрокинув голову и закрыв глаза.

Гостиная утопала в ннеггроммккойй нежной музыке, источником которой являлись (но не ощущались) широко разведенные колонки музыкального цента; экран телевизора мельтешил немой рекламой. На диване нежился кот, вытянувшись вдоль спинки так сильно, насколько позволяла ппррирродда. Было около шести вечера, когда из прихожей послышался скрежет вставляемого ключа и щщеллччкки отмыкаемого замка. Кот встрепенулся, соскочил на пол и вбежал в прихожую, где уже ррассппаххннуллассь ввхходднная дверь, а ппрроемм заполнила невысокая и широкая, ширррррррррррр... Невыссссссссс... Ширрррррррррр... Невысссссссс... Полллллллл... Невыссссссссс... Фу, бля! Бля-бля-бля!

- Пиздец!

Мумента не хватило. Пустой тюбик полетел на тротуар внизу, за ним - пакет и невиновное П, последнее - со злости. Я крикнул в дыру:

- Эй, малой! Ты там еще?

- Ага.

- Иди сюда!

- Зачем? Влом...

- Сюда иди, не въезжаешь, что ли, кретин?!

- Не, не пойду. Я света фонарей боюсь...

- Ты, ушлёпок, сюда иди! Шнырь беспонтовый! А то спущусь - пиздюлей в сопатку вставлю. Слышь чё кричу, малой?

- Ну иду, иду... От выхода-то отойди.

Я отступил. Замелькали руки с пакетом и овал лица:

- Чего?

- Мумент есть еще?

- У самого только что кончился, - заныл малой. И вдруг добавил голосом системы, - А тебе того... Пиздец. Пора уже.

- А-ааааа! - глядя, как оно выбирается из прохода, мысленно вскрикнул я и схватился за виски. Шесть черных лап с согнутыми коленями, тельце в виде диска размером с жигулевское колесо. Прямо от колеса росли руки, а между ними - голова на длинной и тонкой - с ножку стула - шее. Лицо... Моё лицо! Только гораздо моложе. Сердце сбилось с ритма - б-бубубух!.. б-бубух!.. б-бух!.. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох! Система зашипела как душ и двинулась на меня, угрожающе суча средними и задними лапами. Я отступал. Шаг-вдох... Шаг-выдох. Шаг-вдох... Шаг-выдох. Следующий вдох был уже без шага, потому что я впустил воздух где-то между шестым и седьмым этажами, а затем разбился об асфальт и перестал дышать вовсе. Мы кончили с миром одновременно. Он заорал какой-то ночной бомжихой, рыскавшей возле подъездов, а я молча шмякнул своим телом о дорогу... Смерть - мегаоргазм, высшая степень человеческого наслаждения. Я почти понял, что вот-вот это подумаю. Но подумать так и не успел.

Tweet