Она уходит, чуть чиркая носком сапога по кафельной плитке, и та неторопливо отгибается, тянется за ее ногой, как кусок ковра, а потом с хлопком падает назад. Закрывается дверь...щелк и последние конвульсивные движения ручки. Я подхожу к стене, приваливаюсь к ней спиной и оседаю на пол, вытаскивая из пачки сигарету. В воздухе дым, а за грязным окном- черные тени птиц, они не летят, они плывут в прозрачном студенистом сиропе. Подтягиваю к себе блюдце из под кофе с коричневым кружком посередине и стряхиваю туда пепел. Чашка валяется за диваном в поблескивающей, аккуратной луже-кляксе. Кусочки кофейных зерен застыли на ее поверхности. Книга лежит возле ярко-желтого матраса, но читать дальше я не могу, просто не могу перевернуть страницу, узнать что будет дальше, не могу открыть окно, помыть его, разбить стекло и задушить этих проклятых заторможенных черных ворон, уже несколько дней они кружатся в этом светлом загаженном прямоугольнике на стене, как в аквариуме.
Постепенно темнеет, птицы сливаются с небом, а сигарета все не закончилась, аккуратно кладу ее в блюдце, замечаю, что все это время горела маленькая люстра на низком потолке. Потом медленно ложусь на бок у стены, смотрю отражение своего лица в кафеле.
Ночью просыпаюсь от воя собаки, он музыкален, кажется, что я почти понимаю его, стоит только прислушаться, такое ощущение, что собака очень долго произносит всего одно слово нараспев. Пытаюсь слежить за тем, как мелодия то идет вверх, то вниз, то затихает, то нарастает. Пытаюсь понять, что же это за слово.
В грязном стекле- размытая желтая луна, она вместе с люстрой освещает мою комнату- идеальный квадрат, ровные, гладкие стены. Беру сигарету с блюдца, за все это время у нее только остыл фильтр. Сигаретный дым смешивается с очертаниями луны в окне.
Я подхожу к окну и пальцами на пыльном стеле рисую чайку, застывшую в полете, облизываю грязный палец и делаю ее прозрачной наполовину- с другой стороны окно тоже все в грязи. Лучше с чайкой, чем одному.
Лежу на матрасе и курю, блюдце стоит у меня на голом животе, холодно. Изредка поворачиваю голову, чтобы посмотреть на мою чайку. Моя чайка, мое домашнее животное.
Мне не снится ничего, а на утро чайки нет, и вместо нее опять полужидкие черные птицы-медузы. Сигарету я разбил об угол комнаты, бросил ее туда, а она разбилась. Когда я хотел достать вторую, то обнаружил, что пачка запечатана, как будто новая. Я гляжу на нее и пытаюсь заставить буквы застыть на месте. Но они текут, все надписи- бегущая строка на дне мирового океана, придавленная тяжестью и вроде бы неподвижная, но если смотреть очень долго, то заметишь, что что-то чуть-чуть поменялось. Люстра отражается в ее гладкой тонкой пленке, изгибаясь.
Прижимаюсь лбом к крязному стеклу, мутно рисуются какие-то силуэты домов, палки антенн, но все теряется в серой дымке. Нет сил поднять руку и провести ей по стеклу, когда я думаю о таком, по всему телу идет дрожь и тоска наваливается. Все эти дни словно я иду по тротуару рядом с одним и тем же домом, увешанном сосульками. Я иду внутри опасной зоны, справа- красная лента-ограничитель, но я вижу- впереди она заканчивается. Вот я дохожу до конца, поднимаю ее вверх. И в этот самый момент обнаруживаю, что впереди такой же дом и такие же сосульки. И опять придется идти под ними, до конца, поднимать холодный целлофан и убеждаться снова и снова, что впереди нет ничего.
Люстра опустилась до пола и светит мне прямо в глаза, нет, хотя нет, это я стою прямо под ней и гляжу вертикальтно вверх. В лампочках плещется вода, они дрожат мелкой дрожью. Что же у меня под ногами? Как будто я стою по колено в белых пуделях, у этих пуделей нет ни лап ни хвоста- одно кудрявое толстое личиночье тело, переходящее в узкую крысиную морду. Надо посмотреть в окно.
Скручиваюсь на своем матрасе в спираль, вдыхаю запах обивки с закрытыми глазами, сердце окаменело, но его продолжают сжимать монолитные, вросшие в пол, тиски. Пока не посыпется со стенок и с меня штукатурка, не облезет все вокруг тряпичными лоскутами. Я буду ползать на дне моего квадрата, цепляться ногтями за расщелины в плитке, прижиматься глазами к раскаленному углю сигареты.
Опять темно. Можно снова рисовать чайку, только чтобы не быть одному, чтобы забилась под ногти сухая оконная грязь. Не могу чувствовать даже и этого, тону в песочном, из перемолотого хрусталя, болоте. Сначало по грудь, потом порошок не даст мне дышать, видеть и слышать. И когды я открою глаза и вдохну, в легкие и в горло посыпется песок и миллионом мелких уколов вожмет мои глаза внутрь черепа.
Если бы мне хоть что-нибудь приснилось, даже такое. Но мой сон-пустой черный холст. Я вижу, чувствую и думаю снами, когда бодрствую, а когда наконец засыпаю, -то на матрасе, то прижавшись грудью к стеклу, то у самой двери, пытаясь под нее заглянуть, -этот холст наваливается на меня и душит.
Я не заключенный своей тюрьмы, я сам-своя собственная тюрьма, даже реальность аккуратно отталкивает меня в грудь, назад, кончиками длинных холодных пальцев. Попытки разглядеть через грязь.
Даже не могу представить, что стекло разобьется. Тогда на меня хлынет поток зрительных образов, звуков и запахов, которые приколотят меня гвоздями в самый дальний угол, будто неведомого вампира. Из ушей у меня потечет кровь, и стану биться в своем углу, заслоняя лицо отваливающимися пальцами.
Чашка и разлиток кофе превратилось в грязно-коричневое пятно, рисунок чашки, нарисованный на полу. Я прислонился к стене, только сигарета может привести меня в форму, если я ее отброшу, то в спину мне полезут изгибающиеся зеленые бутылки-трубы. Откуда такие мысли?
Теперь я думаю, что боюсь, но мне абсолютно безразлично все. Просто из всех чувств я помню только страх. Остальные стерлись. Я не знаю что такое любовь, обида, ненависть и злость. Только страх я помню, и хочу ходить по этому страху, быть в нем, принять это одно-единственное чувство.
Вы слышали звон абсолютной, безнадежной тишины? Какой он громкий? Так и это дрожание и расплывчивость мирового окена вокруг меня- абсолютная неподвижность. Огонек зажигалки-просто торчащий вверх незыблемый кусок яркого гранита. Но он нестерпимо изгибается и вибрирует в моей голове от своей беспощадной незыблемости.
Сколько я уже здесь? Тысячелетия?
...
пошел дождь. Он мокрыми полосами смывает муть с внешней стороны окна, грязные потоки текут вниз, перемешиваясь, сливаясь и замещая друг друга. Иногда один разделяется на множество мелких, некоторые, еще не доходя до карниза, застывают с круглой темнотой-капелькой на конце. В комнате светлеет. Я мог бы протереть стекло со своей стороны, но я просто сижу и улыбаюсь, жду пока дождь закончится, и пыль затвердеет корявыми узорами. Не хочу смотреть на пирамиды загадочного города, минареты, превратившиеся в ларьки и сторожевые вышки, обросшие камнем, маскирующим их под обычные дома. На замерзшие ливни, преобразившиеся в уродливые громоотводы. На водосточные трубы, переодетые в человеческую одежду, и шатающиеся по улицам. Задевающие балконы аллюминиевыми распухшими головами. Я буду ждать того момента, когда смогу нарисовать свою чайку, не опасаясь увидеть нагромождения темных зданий и улиц в ее красивом силуэте.
Чувствую себя сигаретным дымом, проходящим через мелкое сито. Я представляю себе серый ветер, гоняющий дожди над закопчеными крышами. Обертка конфеты, застрявшая в узком переулке. Ее кончики трепещут. Человек стоит в сколченном из дерева, обитом металлической сеткой коридоре на задворках стройплощадки. Вдруг зажигаются все фонари, повешенные на этот коридор. Радость и счастье. Дождь барабанит по рифленому помосту над ним. Я уйду, пока этого не произойдет, найду другое место, там, где нет света.
Облитый дождем, капает с носа, волосы прилипли ко лбу, спина в подтеках, открытые глаза заляпаны глиной. Глина в зрачках, на ресницах и на белке. Дрожащим мокрами руками хочу воткнуть штепсель в розетку. Вот эти ощущуния, вот так я хочу и так я хожу по комнате, оставляя воображаемые следы. Вся комната ими покрылась, кафель-сплошная неоднородная чернота. Я стакан и опускают в меня березовые палочки. Сучки на них-сигаретные ожоги.
Быстро-быстро курю, но терка не начинает драть горло, дым бьется и течет в глаза, но я не моргаю. Сигареты раскрашиваются о меня, как о пепельницу.
Закрываю глаза, сидя у стены.
Хочу содрать кусочки краски со стены ногтями и выложить какие-нибудь слова. Но она не поддается, тогда я прижимаю к ней зубы и пытаюсь отгрызть хоть самый маленький осколок. Зубы скользят вверх-вниз. Отхожу. Осталось только мокрое пятно.И я плюю в эту стену, еще и еще, но скоро кончились слюни, пересохла гортань. Тогда буду стоять, не двигаясь с места, ждать пока все высохнет.
Провожу ладонью по обитой дерматином двери. Это не моя ладонь, это чужая остывшая часть меня, не ладонь, а вкрученная в запястье мухобойка. Слышен шорох кожи, металлические кнопки колют холодом в самое плечо. Замочная скважина обжигает морозом глаз, когда я заглядываю в нее. Не могу закрыть этот глаз.
Призрак. Люди обычно боятся призраков, но так как вокруг нет никого, я сам смотрю на свои руки и ноги и мне становится страшно. По ним идут слабо заметные волны, приливы и отливы. Волны набегают на песок и откатываются назад, оставляя берегу ракушки и вонючие водоросли. Я слушаю свою руку и слышу это. Шум моря.
Я повторяю левой рукой с сигаретой траекторию движения вороны за стеклом. Неторопливо качаю головой из стороны в сторону. Умиротворяющий ужас, вот что эти птицы, пародии на мою красавицу-чайку.
Подползаю к раскрытой книге, ведь можно же читать назад, если нельзя вперед, правда? "Наполнил холодом гнездо суровый ветер... И мерзнут малыши, и страшен им рассвет; Увы! Теперь в гнезде тепла и пуха нет, Уснут спокойным сном, что белых полн видений Она -- уют гнезда, хранящего от зла Птенцов, которые в его уединенье Она, как пух, тепла, О греза матери! Чтоб ветер утренний к ним не проник снаружи? Неужто не могла их оградить от стужи"....Черное покрывало окутывает меня со всех сторон, голова ударяется о плитку, ноги резко подтягиваются к животу и бьют коленками в грудь. Я закутан в черноту, это что-то другое сжалось на дне вагона, который едет по идеально прямой железной дороге без остановок. Весь заоконный пейзаж нарисовал я сам, краской на фанере и вставил вместо стекла. Вороны- это мои мысли, и подрагивают подвески на люстре, и стучат колеса, нет неподвижности, нет! Я еду вперед, пусть даже я не знаю этого! Что угодно, только не холод, наполняющий гнездо. Господи, что же это? 1869 год, стихотворения...А сигарета, разбившаяся об угол? А неподвижность чашки кофе? А дождь? А Она?...
Тишина. Ни стука колес, ничего. А как хотелось бы оказаться сумасшедшим, едущим в специальном поезде для психов, чтобы приносили чай, заботились, кололи успокоительное, кутали в теплую смирительную рубашку, нежно связывали рукава за спиной, а потом выдавливали бы глаза нежными пальцами.
Когда я захочу умереть, я найду в себе силы и переверну страницу, вопьюсь глазами в каждое слово, постепенно проглочу все предложение, как бритвенные лезвия, нанизанные на колючую проволоку. Протолкну в себя их все. Они разорвут меня изнутри, проделают борозду внутри, пахоту, которую я засею своей кровью. Не вырастет ничего, но я умру.
В этой комнате-вагоне время из водного потока превратилось в лед. На ресницах намерзают сосульки, рукава в инее. Ледяные снежинки застревают в волосах. Темные пятна трупного обморожения расползаются по потолку. Единый куб холодца и в нем, преодолевая слизистое сопротивление, ходит человек, каждое движение рукой распарывает пространство, оставляя обвисшие, тут же сростающиеся, лохмотья.
Наползает темнота. Даже лампочки светят черным цветом. Морозные узоры заполняют все стекло, складываясь как калейдоскоп. Чернота за ними. Отовсюду веет холодом, замерзшие капли крови осколками, крошевом, сыпятся из замочной скважины. Нарастают горкой. Стены обледенели, и я вожу по ним кончиком немеющего языка, с хрустом разжевываю лед, все тело дергается в ритм этого хруста. Жую ушами, глазами, пальцами, грудью. Заглатываю вагоны льда, я хочу превратиться в лед, чтобы растаять по весне, потечь мутным теплым потоком по улицам, познакомиться со всеми ручейками. Хочу, чтобы мою мокрую текучую спину грело весеннее солнце. Чтобы дети пускали по мне кораблики, а я заражал их пальцы своей инфекцией. Чтобы они приходили домой, в свои комнатки с игрушками по углам, запирали дверь на ключ и смотрели на стену без движения. Чтобы безутешные родители с рыданиями трясли их за плечи, а потом, ожесточившись, везли в больницы, оставляли там, аутичных, в комнатах белого цвета, вагонах моего поезда. Я хочу так. И не так уж мне нужно солнце.
Беру губами ледяную сигарету, прикуриваю от ставшего голубым пламени своей зажигалки и затягиваюсь клубящимся морозом. Я прислонил посиневшую голову к снежной стене, не двигаюсь, и только дым безвольно выходит из моего рта. Один только дым, никакого пара. Он поднимается к потолку и так и отпечатывается на нем, синими клубами облаков.
Ногтем мизинца с трудом выцарапываю на стекле выученный контур. Она белая, выточенная из сахарного холода, моя зимняя. Я выбрасываю тебя, самолетик прессованного снега, через стекло. Ты неуклюже спикируешь и уткнешься носом в сугробы коричневой грязи.
Кафель на полу стал отполированным зимним прудом, а я прорубью. Плещется черный жидкий лед во мне. Опустите в меня руку и вы вытащите ее уже прозрачной, с песчинками и палочками внутри. Вы поглядите через нее, и лицо исказится в ней. Черной линией сойдутся все черты и потекут красными струйками крови в снег.
А в городе полярной ночью- освещенные белым светом платформы на окраинах, столбы с натянутыми между ними стаями проводов. Корявый лес безлистных деревьев, и за ним дымящая труба завода. Красный мигающий огонек на самой вершине. Людей нет, есть холод, он заморозил машины и облил черным цветом природу. Огни прожекторов неподвижны, как на фотографии. Смотришь на такую, и начинают мерзнуть пальцы, которыми ты ее держишь.
Кафе стоят пустыми, в одном, очень уютном, с французской музыкой, стоит температура минус десять. Мерзнешь в свитере, сигарета дерет простуженное горло, кофе приносят еле теплым, в маленькой зеленой чашке.
Потоки снега на сухом асфальте, их носит по нему, заворачивает в спирали. Ржавые крыши, заваленные мусором. На остаточном заводе, по инерции люди спорят и идут по тротуарам. Обсуждают, что можно одеть и купить, где можно провести всю ночь без сна, они пьют горячий чай, все что угодно, лишь бы только забыть о внутренней отрицательной температуре. Занять себя краткосрочными планами, построением логических цепочек с собой в качестве самого крупного и важного звена. Попытки временно растопить себя под северным солнцем, подставление серой кожи тощей груди под ультрафиолетовую лампу. Как абстрактный упрощенный холодильник,-откроешь свою дверцу, и твой мотор сгорит, и на землю потечет мутная вода разморозки. Остается только замкнуться, навесить замок, и зо всех сил, упершись ногами, вцепиться в дверцу.
Стоят армады холодильников плечом к плечу и боятся, как бы не открыться, как бы кто-нибудь внутрь не заглянул. А то вдруг не закроет уже? Держать внутри, чувствовать как изнанка портится, ссыхается сыр, под крышками йогуртов плодится серая рассыпчатая плесень, колбаса наполняется червями. И даже когда будешь весь протухший, все равно станешь держать до последнего, не распахнешь. Пока дверца сама не отвалится, и не разольется над стройными рядами белых кубов вонь, и не выплеснется через край черно-зеленая гнойная масса, со слизистыми комками и копошащимися личинками в ней. Во что превратились все твои сокровища!
Я же пустой, вычищенный, -пустые полки, даже не знаю, крутится ли мой мотор. Черный холодильник с клоками сигаретного дыма внутри.
...
просыпаюсь, веки слиплись от мороза. Левая ладонь и щека примерзли к плитке. Мой завтрак. Правой рукой и половиной рта открываю пачку, достаю, затяжка...
Отталкиваюсь, с хрустом постепенно отлипаю, оказывается примерзла вся моя левая сторона. С трудом встаю, сгибаю и разгибаю ногу, чтобы на суставе помягчела и раскрошилась ледяная корка. Отламываю со стенки этот вездесущий лед, кладу в рот, разжевываю, хожу кругами по комнате.
Ты не среди этих белых сталагмитов-истуканов когда понимаешь, что неприменимы для тебя гороскопы в газетах и журналах. Что у тебя другой образ жизни и мыслей, чем у тех, кто читает такое. Что тебе глубоко неинтересны чувства других, что не нужно стараться примкнуть к коллективу (пусть у них датчики других цветов и дверцу свою они, с испугом и оглядкой, иногда приоткрывают, неважно все это. Твой цвет черный, твой мотор потух, ты пуст, а дверь открывать тебе просто лень.). Что лучше идти под струями ветра в холоде и ругаться, сжимая руку с сигаретой в кулак, чтобы не мерзнуть, чем сидя в тепле и неге спокойно думать, что жизнь прекрасна . Что любая книга приятней неинтересного тебе человека. Что лед и сигарета лучше чая и шашлычного дыма. Что единение на стадионе ничто по сравнению с отделенностью на улице, когда ты проходишь мимо друзей, не замечая их, и им тоже наплевать на твое существование.
И тогда наконец ты сможешь увидеть, как она заходит в дверь и плитка отгибается, тянется за ее ногой.
Забудь о времени.
Я пересел на другой поезд, в одно мгновение перепрыгнул из электрички в черный, дымящий, экологически агрессивный паровоз. С огромной закопченой фрейдистской трубой и вымазанными в крови стремительными колесами.
...
только вот холодно мне становится... это вороны или просто тень? Люстра глаза режет. Я снова у стены, поджал коленки к груди, обхватился. Курю сигарету одними губами, голову откинул назад. Все в красной пелене, потому что глаза закрыты. Шумит ветер в оконном стекле. Из узоров на стекое начинает что-то вырисовываться. Когда я успел открыть глаза?
А вдруг не пересел я все-таки на тот паровоз, вдруг я спрыгнул на каком-нибудь километре, где вокруг лес, а станция-один перрон и закоптелая будка. Окно покрашено масляной краской. Воняет едой. Матрас на полу и рядом остывшая чугунная печка. Стены обклеены журналами. Вечная мерзлота. Сидеть тут. Делать абсолютно нечего, остается только рисовать перед собой замки из серых облаков, представлять ангельские трубы и дьявольские тромбоны, когда из звуков-то один лишь грохот мимо проезжающих товарных составов. И ветер. И тонко вибрирует плохо вставленное стекло. Убеждай себя, что ты уникален.
Закутаться в грязный плед, укрыться газетами, трястись в углу.
Положил руку на холодный пол, нет, даже не положил, а не по-людски оставил, приостановил. Нажали на стоп, рука будто в движении, но тем не менее неподвижна, она проскакивает через кадр. И вслед за рукой в том же напряжении застывает все тело, плечи, грудь, лицо, ноги. Постепенно разливается оцепенение, подвески на люстре сливаются с ней в одно, звуки исчезают, дым, идущий от сигареты, можно отломить и отбросить в сторону, как леденцового петушка.
И наконец отпускает. Взвиваются подвески, сигарета выбрасывает клуб дыма, отламывается лед от стены, падает и разбивается со звоном. Расслабляются пальцы, измотанный, без сил, я ложусь, оседаю из полулежачего положения прямо на плитку.
Странно, я совсем не заметил, что происходило в этот момент с воронами. Они продолжали кружиться или тоже мучительно замерли, с растопыренными крыльями и открытыми клювами? Странно, можно допустить, что скорее водопад замрет, чем они прекратят свои кружащиеся, медленные движения за серой пленкой. Этими кругами они снимают с меня кожу и мясо, слой за слоем, потом пойдут резать череп в бело-красную стружку пока не упрутся в стену, и от нее не отслоится ледяная прозрачная тарелка.
Наверное небо сейчас черное, ночное, без звезд. Рекламные щиты, галогеновые брэнды, лица размером с дом над площадями, гигантские кефирные бутылки, зависшие среди беззвездной темноты. Карелия слимс рассекает небо, божество, прибитое на нос вырванного из города куска. Следы тормозных огней стелятся лентами по асфальту, из подземелий переходов выкатывается музыка. Строения, жрущие людей. Кинотеатры-склепы, концентрирующие в подвалах энергию человеческих эмоций, чтобы она зажигала все безжалостные лампы в конце сеанса. Чудо экрана развеялось, и щурящиеся соседи глядят друг на друга с отвращением, ощущуают затекшие ноги и переполненные мочевые пузыри. Ларьки-поганки, показывающие окнам надпись "Табак", ледяные пальцы прикуривающие на ветру. Среди безразличия, под проклятием катакомб и витрин, я чувствую полную удовлетворенность. Я хочу, чтобы во мне отражались небоскребы.
Ночью кажется, что я среди кривых зеркал, выпуклый лед начал отражать, повторять все. Стены перетекают друг в друга, комната кружится вокруг оси, проходящей через две люстры. Одна на потолке, другая, отраженная- подо мной, замурована в полу. Я -космонавт среди этого, зависший, лежащий на воздухе с вечной сигаретой между потрескавшихся, оборванных губ. Сейчас когда дым поднимается к потолку, он и спускается вниз, продублированный, течет словно вода.
Я не вижу света, стоит постоянная ночь, и бродят по улицам ветры, состоящие из мелкого колотого льда. То ли я сплю, когда на улице несмелый серый день? То ли в самом деле полярная ночь и вечная мерзлота? На стенках черный лед, нет, мне кажется, он не отражает, он глубок и бездонен. Праздничные гирлянды из дохлых горящих котят над автомагистралями, может быть новый год? В стеклах кафе, если смотреть изнутри, из зала, отражается крутящий страшной бородатой головой инфернальный дед мороз. Пустые коробки без подарков, одна красивая обертка, золотые ленты и цветная бумага, под искуственной, пластмассовой, с уродливыми бантами, украшениями и истерически моргающими лампочками, елкой. Электрическое рождество, оно подключено к сети желтым шнуром с черной, жесткой, тканевой изолентой у штепселя.
Я остановился в синих полупрозрачных лентах , под люстрой-осью вращения, на одинаковом расстоянии от черных переливающихся стен и от узорчатого витражного окошка. Пусть меняются времена года.
Весной почти расплавится стекло, но журчание воды все равно не дойдет до ушей. Вестница весны не сядет на форточку, вороны никуда не денутся. На улицах будут смеяться и обнимать других людей.
Летом ночь исчезнет, кафель пропитается потом, придется держать глаза закрытыми, от солнца, заполнившего весь город. Я буду таким же.
...
я один и снова рисую эту чайку, вот она- передо мной, застывшая в полете. Застывшая в полете. Она тоже застывшая в полете. И тут мне становится так плохо, что я аккуратно сажусь на матрас и начинаю курить. Всегда одну и ту же, застывшую, сигарету. На чайку смотреть не хочется, но завтра я ее нарисую опять, и послезавтра, и все время и всегда в комнате-квадрате, вязко движущейся по временной прямой.
А после я сяду на пол, и буду смотреть как перегорают одна за одной лампочки.

Tweet