Мальчик шел по городу, и ему было хорошо, несмотря на ненастную слякотную осень. Есть иногда в осени что-то незабываемо яркое - почему-то именно этот противный серый моросящий дождь, это безликое небо и черный ледяной асфальт помогают глазам выхватывать из под зонтов яркую и разнообразную одежду прохожих, их всегда радостное движение и задор, их постоянную спешку.

Мальчику было лет двенадцать, и он нес в руках скрипку. Он начал учиться играть на ней только год назад, но уже твердо стояла левая рука, зарабатывалось от долгого стояния на ногах такое типичное для школьника искривление позвоночника, однако смычок в другой руке послушно выводил из никудышных струн гаммы, этюды Черни, серенады Шуберта, некоторые вещи Моцарта и многое, многое другое.

Мальчик играл очень хорошо, но его преподаватель по специальности, Борис Саулович, все же порой тяжко бил его по непослушным пальцам, которые из-за малости своей не могли дотянуться до нужного места на грифе, вытянуть нужную ноту. И тогда мальчик плакал, но растяжка на пальцах становилась все больше и увереннее. Из мальчика рос скрипач.

Музыка кружилась и обволакивала мир обыкновенным повседневным чудом - что с того, что промозглая изморось забирается тебе под воротник, а старенькие ботинки вечно хватают воду из луж? Может быть в десять лет все время помнишь, что дома тебя ждет спивающаяся мать, или случайно зашедший в поисках опохмелки отец, от которых хочется закрыться в комнате и вечный гомон которых не дает тебе делать уроки? Или постоянное посасывание недоедающего желудка гонит тебя на другой конец города, к бабушке, у которой для тебя всегда найдется тарелка борща?

Нет, пока в потертом кофре была старенькая скрипка с начинающими лущиться струнами и пока существовала цель - душная комната с треснувшим пианино и скрюченный чернявый Борис Саулович, мир пронизали невидимые струны; любое твое движение задевало их, и ты все время играл.
И было хорошо.

В самом начале подземного перехода потоки воды шумными ручьями сливались в решетку канализационного люка. Здесь было противно от давно промокших, как всегда осенью, стен и потолка, однако уже метров через пятьдесят было сухо и тихо, прохожие в это время дня были редки, и никакой шум шагов, как в часы пик, не помешал Володе услышать звуки медленно перебираемых струн и остановиться.

Гитаристу было лет под сорок. Не очень опрятный, плохо одетый - скорей не от недостатка средств, а от природной неряшливости и безразличного отношения к своей внешности - хилый мужичок с сальными волосами сидел на самодельном ящике с динамиком со встроенным усилителем, и хорошая акустика этого места отчетливо выжимала из гитары малейшее подергивание любой струны. Тягуче уносились в оба концы перехода басы и аккорды незнакомого Володе быстрого произведения в ритм-энд-блюзе.

Володя стряхнул капли с мокрых волос и остановился у противоположной стены. Гитарист играл очень технично, и четкие ноты как бы придавали Володе тот самый заряд всеобъемлющей музыки, который и позволял ему слушать ее в уличном шуме и пьяной перебранке родителей, в предутренней тишине и в транспорте. Везде.

Володя начала рыться в карманах в поисках скудной суммы, данной ему бабушкой на обед, для него услышанное явно стоило больше обеда, когда музыкант вдруг прервал игру, потому что звонко лопнули сразу две струны.

- Ну вот, твою мать, сразу и первая, и вторая, - пробормотал мужичок себе под нос, и только сейчас, подняв глаза, заметил Володю.
- А ну-ка, малыш, подойди сюда! - сказал он. Его глаза были темно синие - очень редкий цвет. Володя неуверенно подошел, сжимая в руке бумажку и мелось, протянул руку над кофром, собираясь разжать пальцы.

Но мужичок остановил его.

- Не надо. Музыкант? Вижу, что скрипач, хоть и мал еще. Оставь себе на еду. Лопнуло сразу две - второй уже раз сегодня, понимаешь? Запасных тоже уже нет, да и вообще - надо бы хорошие купить. У тебя какие - Амати стоят небось? Нет, обычные говоришь? - он прислонил гитару к стене и внимательно посмотрел на Володю.

- Мать-то бьет? - Володя сжался и опустил голову, - ага, вижу что бьет. И пьет к тому же.

От него пахнуло перегаром; он весело подмигнул Володе и достал стоявшую за динамиком полупустую бутылку водки и пластмассовый стаканчик, налил и быстро выпил, затем вернул бутылку на место.

- И отец руку прикладывает, - Володя всхлипнул и стал разворачиваться, чтобы уйти, однако жилистая и сильная рука схватила его и развернула к себе.
- Ты вот что, малый, не переживай. Я так думаю, все у тебя впереди. Преподаватель у тебя хороший, музыку любишь, воля к жизни есть. Но самое главное - ты даже не понимаешь, кем ты можешь стать, и я так думаю, что на данный момент это и есть самое лучшее. Не зазнаешься пока и долго еще не будешь.
А я вот - пропащий человек - алкоголик, - он надрывно и болезненно закашлялся, - да еще и болезнь у меня. Словом, не выйдет из меня ничего уже, хоть и прошлое богатое.

Он взял Володю за курточку другой рукой и придвинул к себе, задышал в лицо переработанными спиртными парами.

- Я тебе вот что скажу. Мне надо сегодня денег заработать, за квартиру платить, а первой и второй струн нету. И послал бы я тебя за ними, но музыкальный магазин далеко, пока обернешься, час потеряю, да и водку выпью еще - много будет водки, чтоб потом хорошо играть. Я их у тебя возьму. Твои, я думаю, будут получше Амати.
- Так ведь…, - начал Володя, - разве от скрипки к гитаре подойдут? Мне не жалко, я уже сегодня был на музыке, но струны другие, да и длина.

- Я разве тебе сказал, что у скрипки твоей возьму? - мужичок вдруг улыбнулся и показал гнилые зубы, - я сказал, что возьму у тебя!

- А как это? - спросил Володя в недоумении.

- А сейчас увидишь, малый. Ты только не кричи и не вырывайся.

Он вдруг быстро встал и, держа Володю за полы курточки, резко повернул его и прислонил к стене.
- Ну что - даешь? - он улыбнулся еще шире.

- Дядя, пустите, мне страшно, - захныкал Володя, однако гитарист прижал его к стене еще крепче.

- Дашь мне свои струны - все у тебя будет. Не будет ни пьяной матери, ни гаденыша отца. Избавишься от них, будешь хорошо кушать и по шесть часов в день играть на своей скрипке. Хорошей, поющей скрипке, которую будешь бережно брать из дорогого кофра и класть обратно. Каждый день. Всего в жизни добьешься, понял?

Все вокруг наполнилось какой-то ватой, которая заползла в уши и в нос, сковала движения. Потемнело - переход вдруг исчез, и стало казаться, что они находятся в каком-то сером, получерном шаре. Вокруг никого не было - не редких прохожих, ни журчащей вдалеке воды.

И почему-то стало очень хорошо. И очень захотелось поверить человеку, который держал его, прижимая к стене и дышал на лицо - нет, даже запах перегара исчез, как и все вокруг запахи.

- Да, - выдавил из себя Володя.
- Ну вот и хорошо, - сказал музыкант и вдруг захохотал, - я знал, что ты свое не упустишь!

Потом была боль - резкая, острая, разрывающая и нестерпимая - без единой возможности отключиться или потерять сознание, даже закрыть глаза.
Володя кричал и кричал, кричал страшно, надрывно, даже в этом, словно набитом все заглушающей ватой пространстве.

- Смотри, смотри, малый!!! - безумно хохоча, орал радостный гитарист, - смотри, из чего ты сделан!

Сквозь слезы Володя опустил голову и посмотрел вниз, на свою грудь и живот - куда ему без усилий проникла жилистая и сильная рука, которая сейчас что-то там выворачивала, вызывая нечеловеческую боль. Вместо сердца, легких, ребер и желудка у него внутри находились сотни и, может быть, тысячи, струн, которые его мучитель, держа его одной рукой, сейчас отвинчивал, вынимал из него и аккуратно складывал себе в кофр. И он сам, и гитарист были залиты обильным количеством крови; кровью пропитывалась и рука, каждый раз забираясь ему в грудь, в крови были и струны. Время от времени мужичок жадно облизывал свою руку, и вновь погружал ее Володе в грудь, чтобы, покопавшись там некоторое время, отвинтить и вынуть очередную струну.

- Запомни, малец! - он назидательно поднял палец перед остекленевшими глазами Володи, - струны, настоящие струны - всегда в крови. Всегда были и будут.

- Опять обоссался, дебил! Опять менять штаны твои - вот же послал Бог дитя! - голос был знакомый, он давал мальчику кушать и менял его запачканные штаны. Голос был почти все время пьяный и злой. Лишь иногда она прижимала его к себе и плакала.
Мальчику было уже шестнадцать лет, и в такие моменты ему становилось хорошо и тепло. Пьяные слезы матери вызывали у него обильное течение желтой слюны, и он начинал довольно мычать.

Днем, когда на кухне, не затихая, звучали пьяные голоса, о чем-то вечно споря и что-то выясняя, он сидел и о чем-то тихо мычал сам с собой, раскладывая разных дощечки, которые однажды ему со смехом притащил очередной "папа", и пытаясь натянуть на них разных размеров куски веревки. Иногда у него получалось, и тогда он брал дощечку, подносил ее к подбородку левой рукой, а правой брал палочку и начинал играть. И комната наполнялась музыкой.

Он понимал почти все, что ему говорили, и очень обрадовался, когда тот самый "папа" как-то в порыве благодушия, зашел к нему, отвесил подзатыльник, и заплетающимся языком сказал:

- Будешь… хорошо себя вести… ну понимаешь, щенок, ссать и срать в штаны не будешь - куплю тебе скрипку. В большом магазине, в центре. Она красивая и блестящая.

И громко и беззаботно расхохотался, затем ушел на пропитанную копотью и тараканами кухню - в страну вечного праздника.

Однажды, когда глубокой ночью мяукающие звуки, перерастающие в стоны и крики мешали ему играть, он взял заранее приготовленный нож, которым резали хлеб и на цыпочках пробрался в соседнюю комнату.
Какой-то другой "папа", блестя в потемках голыми ягодицами, сосредоточенно ерзал на стонавшей матери.

Мальчик был очень сильный, а мама и "папа" - слишком пьяными.
Он вонзал нож в уже неподвижные тела долго. Пока не устал.

Потом он погрузил руку в огромную рану на горле матери и зачерпнул в пригоршню теплой свежей крови. Держа руку перед собой, он понес кровь в свою комнату и медленно, не спеша, помазал ей струны своей "скрипки". Потом взял ее и начал играть.

Где-то в центре, в ночной тиши музыкального магазина, висевшая на стене дорогая и певучая скрипка издала короткий жалобный звук, который тут же затих.

И снова наступила тишина.

Tweet