— Ну что, повидалась с Аркашкой и Вовкой? — бабка-уборщица с перевязанной головой восседала на своём привычном месте у дверей и шамкала малосольным огурцом, закусывая шампанское Дуаэнъ. — Как они там?

— Уже хорошо, привет тебе передают. Вовка с лошади упал и разбился, Аркашка в храме на пожаре сгорел, просили тебя не задерживаться.

— Отстань от неё, — Ведява осторожно подтолкнула Гошку в сторону двери медсанчасти. — Идём, ногу забинтую, успеешь наобниматься со всеми, у нас потерь нет, дристуха мандрагорная и впрямь чудеса творит!

— Бог сегодня за нас. Только не знаю, кто и какую цену за эти чудеса заплатит. Тише ты, ногу оторвёшь!

— А ты не вертись! Всё тебе успеть надо — и врагов поубивать, и с Васькой натешиться. Чего глаза вылупила? Я же не осуждаю, даже наоборот. Когда этим ещё заниматься, как не по молодости? Да и Вася парень хороший, непорченый. Не бойся, я никому не расскажу. На живот перевернись, я спину посмотрю.

— А как ты...

— Когда вы припозднились, я у бабки спросила, — река есть там, куда они поехали? — Говердовский на Белой и стоит, говорит. Тут я уже знаю, что река рядом. Пистолет взяла и сходила, постояла в воде. Я не приглядывалась особо, мне б только узнать, что живы. Без тебя-то мы только девчонку нашли, да с больными сидели.

— Как же вы замок открыли, не зная шифра? И Зинаида его не знала. Или врала?

— Похоже, что не врала. Она, когда оклемалась, умоляла нас дочку спасти, повторяла, что Булатов их точно убьёт, если делишки его всплывать начнут.

— Да у него не делишки, а делища целые. Куда ни сунешься, везде его лапы поганые.

— Хорошо, что Виктор с нами, он справился. Сама у него спроси, вон он идёт. Халат накинь, куда ты голая понеслась, чума шунтукская!

— Не так уж и сложно было, я же всё-таки инженер — и в механике неплохо разбираюсь, и всякие немецкие штучки-дрючки видеть доводилось, в том числе и механические дисковые замки, где на четырёх внешних дисках надо выставить нужную цифру, а ещё на одном — букву. Если брать перебором, то накрутить и скрутить сто тысяч комбинаций, даже один раз за десять секунд, то это уже дни, а мы не знаем, как там с водой и питьём у Галинки, а особенно с воздухом, окна-то нет. Слава богу, фонендоскоп пригодился, который в медсанчасти подрезали. Дело в том, что при наборе нужной цифры кулачок механизма попадает в выемку и высвобождает триггер отпирающего вала... — ты что так на меня смотришь? Короче, звук холостого поворота чуть слышно отличается от нужного. Без звуковой трубки даже опытный музыкант не различит. С полчаса я на этом клавесине мучился, но всё-таки победил, — лётчик не без гордости подкрутил ус.

— Вы огромный молодец, Виктор Аполлинарьевич! Спасибо! Вот Корепановы рады небось!

— Не за что, я и сам рад, что получилось. А что до Корепановых — я вас на входе встретил, сейчас посмотрим, не задушили ли они друг друга в объятиях. Пше прошу, пани! — Мондзолевский с галантным полупоклоном открыл тяжёлую дверь из вестибюля в коридор.

В начале длинного коридора Гошнаг некоторое время постояла в дверях, давая глазам привыкнуть к полумраку.

— Мы свет погасили, когда вы в дверь входную барабанить начали, — подошедшая сзади Ведява приобняла девушку за плечи и аккуратно отодвинула в сторону. — Сейчас включу.

Мокша зашагала по коридору, а Талько, снова зажмурившись, стала строить очередные планы. Больше всего её волновало наличие на руках трёх слабых звеньев — председателя Хакурате, директрисы детского дома Зинаиды и малолетней немой девочки из другого города. И так назвать отряд «боевым» можно было с большой натяжкой, а теперь он и вовсе напоминал санитарный обоз. Ещё предстояло каким-то образом выдернуть с телефонной станции Елизавету, чтобы лишить её отца возможности и дальше контролировать всё происходящее. Чисто физически проблем не должно возникнуть, молодая безоружная барышня серьёзного сопротивления не окажет, да только станция располагалась в здании бывшего купеческого собрания, там же, где центральный почтамт, телеграф, радиостанция, отделение банка и прочие важные, круглосуточно охраняемые учреждения. Гошка не раз была там с отцом по его хозяйственным делам и всё видела своими глазами. Подчиняется ли охрана Хакурате или краснодарскому ведомству, она не знала, да и сам Шахан Умарович вряд ли сможет быть убедителен в таком состоянии. Как бы не повязали всех чохом, как редиску в пучок, а там и Булатов прискачет на всё готовое.

В глубине коридора на стене зажглась лампа в молочно-белом плафоне, и Гошка со всех ног бросилась к своим.

На одном из поставленных друг напротив друга топчанов полулежал Хакурате с портфелем на коленях и раскладывал по картонным папкам документы. В этом ему помогала Тамара, устроившаяся рядом с важным и ответственным видом. Напротив разместились Корепановы и кот Гораций, окончательно и бесповоротно определившийся с новой хозяйкой. Дальше, почти в самом конце коридора, на широком подоконнике сидела Зинаида Павловна с сигаретой в зубах и стряхивала пепел в чайное блюдце.

— Встречайте повелительницу ночи и победительницу тёмных сил! — Виктор Аполлинарьевич, потрясающий кольцом с отмычками, как бубном, вполне бы подошёл на роль шпрехшталмейстера в шапито.

Все бросились обнимать атаманшу, даже Шахан Умарович отбросил одеяло и вознамерился встать с топчана, но был удержан Тамарой.

— Да хватит вам! На моём месте так бы поступил каждый! — зачем-то в голову Талько пришла пафосная шаблонная фраза. — План таков: сейчас коротенько поднимем бокалы за освобождение Корепановых, я рассказываю, что было в храме, и ложусь спать на пару часов, до пяти ноль-ноль. Я третьи сутки на ногах, уже ничего не соображаю, а дело надо довести до конца, Булатов сам себя не поймает, а пока он на свободе, не только мы в смертельной опасности. Давайте выпьем, у кого что во что налито, за брата Василия и его сестру Галю! Жалко, девочка не знает, за что мы подняли бокалы, — Гошка поставила чашку из-под выпитого вишнёвого компота на подоконник.

— Тебе, Талько, и впрямь поспать надо! Галка же не глухая и всё прекрасно слышит и понимает, — рассмеялась Ведява. — Пойдём, я тебе постелю в девчачьей спальне, нам только задание дай, до пяти ещё три часа почти.

Предводительница мокшей, а ныне уже полноправная председательница, толкнула ближнюю дверь на противоположной стене, включила свет и стала раскатывать на одной из кроватей матрас с завёрнутыми в него постельными принадлежностями.

— Вы тоже отдохните, только дежурство распределите по сколько там получается на одного нашего здорового человека... — Гошка зевнула и поплелась в кровать, засыпая на ходу.

— Гошнаг Платоновна, а можно Галка с вами ляжет? Она переволновалась сильно. Так-то она не трусиха, но при ней такие разговоры велись тут, что и взрослые женщины перепугались бы. Давно замечено, что немых и глухими считают, вы тоже так подумали ведь, вот и при ней никто особенно не стеснялся, когда её судьбу обсуждали. Про вас я Гале рассказал, как вы за нас сражались, ей спокойно будет рядом, пусть тоже поспит немножко.

— Да хоть все ложитесь, я сейчас и в вороньем гнезде, и в медвежьей берлоге усну. Лампу керосиновую принеси, люстру гаси, и чтоб не толкалась под одеялом, я вся побитая и израненная по вашей милости! — профилактически проворчала Талько, сбросила халат, села на кровать... Да так и заснула сидя, уткнувшись носом в острые коленки, даже не сняв ботинок.

— Сразу сказать не мог? Неси лампу и веди Галинку, я тут управлюсь с ними, — Ведява выгнала Ваську, придвинула ещё одну кровать, заправила её и стала разувать Гошку.

— Вот, тётя Ведява, и сестра, и кот в придачу. Галя сама разденется, а кот так поспит, у него шубейка не расстёгивается.

— Молодец, Василий Константинович, ступай на собрание ячейки, только не шумите там. Если детей разбудите, всем тумаков надаю, не буду разбираться, где брат, где сват. Правильно я говорю, Галюнчик?

Улыбающаяся добрым шуткам взрослых, раздевшаяся до маечки и коротких панталончиков, девочка кивнула, подхватила с пола Горация и нырнула под одеяло, взявши за руку спящую Гошку. Кот протиснулся между соседками по кроватям и тут же громко заурчал.

— Спите, солнышки, ничего не бойтесь, мы рядом за дверью, — Ведява на цыпочках вышла в коридор, погасив люстру в комнате.

— Как там они? — чуть ли не хором спросили остальные члены добровольного оперативного отряда.

— Спят как ангелочки, котик им сладкие сны нагоняет.

— Ты плачешь, подруга? Что ещё случилось? — бывшая трактирщица подошла к мокше и платочком вытерла слёзы с лица великанши.

— Не случилось, а продолжается...

— Что продолжается? Не тяни, рассказывай, может мы чем горю твоему подсобим?

— Классовая борьба продолжается, чего же ещё. Что вы гогочете, не так что ли? Не очень я речи политические говорить умею, имейте снисхождение. Страна две войны прошла, из мужиков работящих, считай, половина поубивалась или инвалидами сделалась. Ленин и Сталин народу волю дали, землю, грамоту, работу. Пока из своего медвежьего угла сюда добирались, много чего повидали, некоторые даже обратно повернули, чтобы дома лучшей жизни дожидаться. Да и тут мы из куркульности своей подальше от людей под Тульской обосновались. Мы же сильные работники, зачем с другими делиться? А как Ащеулов с ватажниками своими грабить нас начал и оброком обкладывать, так в портки и навалили по самые чуньки. По ошибке бричку с Гошкой, Васькой и с Равилем перехватили, так малая нас всех с одним пистолетом на колени поставила и за политику партии объяснила. Потом на площади Шахана Умаровича послушали, и как будто глаза открылись. Можно, оказывается всем миром жить и трудиться, и от врагов защищаться.

— Так а что ревёшь тогда?

— Девочек наших жалко. Они-то почто страдают? Галинка и так немтырь, так ещё и чуть в Турцию не угнали, падишахов всяких ублажать. У Гошки сестру младшую названую, чуть не на глазах зарезали, директор школы с сыновьями, не буду говорить, что с ней сделали, и вы молчите. Сколько раз за двое суток она под ножи и пули лезла? Я ей ногу перевязывала и всю посмотрела-пощупала, я же и знахарство немного разумею, — такими солдаты через четверть века боёв домой возвращаются, живого места на девке нет. Уж не знаю, Господь или Чорт ей ворожит, но заживает на ней и впрямь в сто раз быстрей, чем на собаке. Только насколько этой ворожбы ей ещё хватит? Нельзя допустить, чтобы их страдания даром вышли.

— Девчонка действительно героическая, тут уж ни прибавить ни убавить, — лётчик закурил папиросу, затянулся и посмотрел на Ведяву. — Какие у тебя есть предложения, кроме как всем вместе поплакать?

— Не юродствуй, Аполлинарьевич, если я разозлюсь, то ты у меня без аэроплана своего летать научишься. Но я не злюсь пока, сама виновата, что сопли распустила, тут ты прав. А думаю я, как Гошке помочь. Что толку нам спать до рассвета? На том свете отоспимся, а пока можем Елизавету из-под камушка вытащить и майора связи лишить. Хоть какая-то польза от нас для общего дела выйдет, всё лучше, чем глаза в темноту тарищить.

— Дело говоришь. Только как к ней подобраться? Гошка говорила же, что там охрана круглосуточная, не валить же милиционеров пачками, они ж в большинстве своём из трудового народа.

— Я с вами пойду, меня знают и пропустят, — подал голос Хакурате, снова вылезая из под одеяла, свешивая ноги на пол ноги и отмахиваясь от Тамары.

— Боюсь не выйдет, Шахан Умарович, вы только не обижайтесь, просто представьте мысли начкара, когда он ночью увидит вас, полумёртвого, в компании чёрти с кем. Допустим даже, что он разрешит задержание Лизы без ордера, а как вы её сюда вместо КПЗ повезёте? После революции двадцать три года прошло, так просто человека вам не отдадут. Вы управленец, а у них власть исполнительная, со своими порядками, ещё и нас по соседним камерам раскидают до кучи и до разъяснения. Вот те, которых в Тульском днём арестовали, радости будет!

— Он верно говорит, Шахан Умарович, вы нам снаружи ситуации куда больше пригодитесь, если что не так пойдёт. Я думаю, что через директрису подкатить можно, её дочь же всё-таки, — Тамара попыталась затолкать Хакурате обратно под одеяло, но тот наотрез отказался.

— Зинаида Павловна, пересядьте поближе пожалуйста. Спасибо. Вы слышали наш разговор?

— Конечно, вы же не секретничали.

— Тогда чем вы можете помочь нам освободить вашу дочь?

— Увы, Виктор, но ничем, при всём моём желании.

— А оно у вас есть, желание-то?

— Есть. В это трудно поверить, но есть.

— В чём же тогда проблема?

— В том, что я ей никто. Мы с Павлом не были в официальном браке. Когда Лиза родилась, он записал её на себя, на свою фамилию, и отдал сначала кормилице, потом няне, потом двум боннам. Денег у Илларионова уже тогда было навалом, и Елизавета росла в прекрасных условиях, получила отличное домашнее образование. Я же была молода, красива, бредила сценой и уже имела успех на этом поприще. Театр, варьете, наряды, шампанское, мужчины, кокаин... Павел говорил, что ребёнок будет мешать моей карьере, а моя ночная жизнь с гастролями, гостиницами и переездами плохо скажется на характере и учёбе ребёнка. Поначалу я возражала, но быстро свыклась и наслаждалась полной свободой.

— Погодите, Зинаида, получается, мы о разных людях с вами разговариваем? Мало нам Булатова, еще и Илларионов откуда-то возник. Вы ничего не путаете? Простите мои сомнения, но вы сегодня столько разных э-э-э препаратов употребили...

— Нет, я ничего не путаю. Не знаю, кто ваша тёмненькая девочка, и откуда у неё такие способности, но клин она клином вышибить сумела, и рассудок мой ясен. Сейчас он — Пётр Булатов, а до революции был Павлом Илларионовым. Он же актёр, каких ещё поискать. Вот вы внешность его описать можете?

— Ну, чуть выше меня ростом, крепкого телосложения, с брюшком, но подвижный такой, ловкий. Стрижка короткая, вроде тёмный блондин, то ли седоватый шатен, толком не разберёшь, лицо овальное, бритое. Глаза серые вроде, а может и голубые. Рот и нос? Присутствуют, конечно, и уши точно есть.

— Без гэбэшной майорской формы, в обычных брюках, летней рубашке и парусиновых туфлях среди людей на улице узнаете?

— Наверно нет, да что там наверно — точно не узнаю! Правда ведь, совсем незапоминающаяся внешность! Чем же он вас так прельстил, Зинаида Павловна?

— Силой. Во всех смыслах этого слова. Хотя по молодости и внешне был хорош. В форме штабс-капитана, с великолепными вьющимися каштановыми волосами, в ухоженной бородке и в нафабренных усах, умный, галантный, начитанный. А уж каков он в кровати... У меня потом было много мужчин, но никто и близко не мог сравниться с Павлом. Для нас не было никаких ограничений и предрассудков. Простите, но вы сами спросили.

— Вы говорите, что у вас было много мужчин. А разве этот Павел-Пётр вас не ревновал?

— Нет. Он называл меня золотым кувшином любви. В тебя, говорил, можно всё что угодно налить или положить, но сам кувшин, твоя душа, навсегда принадлежит только мне. Узнаю, что ты позволяешь себе с кем-то больше, чем плотские утехи, пожалеешь, что на свет родилась. А Павел слов на ветер никогда не бросал.

— И что же он мог сделать? Сказать-то всякое можно, — недовольство в голосе лётчика было легко объяснимо той самой ревностью, о которой он спрашивал директрису.

— Всё что угодно. Он только при мне человек семь убил.

— На войне?

— На какой войне? Помилуйте, Виктор Аполлинарьевич, где война, а где я? Мне от войны одни расстройства и убыток. Выступлений нет, публики нет, цветов и аплодисментов тоже нет, как и гонораров.

— Ну вот вы сказали: человек семь. Как будто Павел ваш гранату в окоп бросил, и не разберёшь, сколько там полегло, то ли пять, то ли десять.

— Не придирайтесь к словам. Что видела своими глазами, то и говорю. В первый раз мы с Павлом сидели в театральном буфете в Новороссийске. Был антракт, моё выступление во втором отделении, вот и размягчала связки хорошим коньяком, но уже в концертном наряде, Павел в штатском, а на мне одежды кот наплакал, чулки с поясом да корсет, в котором всё наружу, и накидка с блёстками и перьями. Наш постановщик всегда говорил, что меньше ткани — больше мани. Денег, по-английски, если кто не понял. И это работало, особенно с мой фигурой. Тут в буфет вваливается пьяный в слюни поручик с бутылкой шампанского. Огляделся вокруг и сразу ко мне: Ох, какая цыпочка! Что-то я тебя в этом шалмане не видел! Какие ножки у тебя, скоротаешь вечерок конному разведчику? Я сегодня при деньгах, за ранение получил и жалованье, не обижу!

У Илларионова костяшки кулаков побелели, а это дурной знак всегда.

— Извольте немедленно извиниться перед дамой, поручик, и выйти вон! Ваше поведение порочит честь русского офицера!

— Во-первых, господин поручик, а во-вторых, засохни, крыса гражданская, я на линии фронта кровь проливаю, пока ты тут лярв коньяком французским поишь и коленки им гладишь! — и за пистолетом в кобуру полез.

— Таких господ только свиньи в хлеву рожают! — Паша, не вставая со стула, подсёк поручику ноги, а когда тот упал, встал и стул над ним занёс.

— Ножки тебе понравились? Ну так и посмотри на них одним глазком напоследок. И со всего размаха ножку стула поручику в глаз так воткнул, что она через затылок вместе с костями и мозгами вышла. Я ж и говорю — Павел Иванович очень сильный, помните об этом.

— А что потом было? — подал голос заслушавшийся рассказом директрисы Василий.

— Да ничего особенного. Сначала, конечно, шум, крики, народ сбежался. Но в театры и рестораны всё больше офицеры ходили, им жалованье позволяло. Кто в буфете был, те подтвердили, что поручик сам напросился. Особенно буфетчик-еврей горло надсаживал — ах, негодный человек ваш поручик, мало того, что к благородным господам приставал, так ещё и шампанское магазине без наценки купил, а пить сюда пришёл. Где справедливость, я вас спрашиваю, господа? Что Соломон должен сказать своим несчастным деткам и ещё более несчастной жене?

— Уймись, Соломоша, всё тебе оплатим, не переживай, урезонил буфетчика старший по званию генерал-майор, и собрал старших офицеров в круг.

— Ну что, господа, по моему разумению этот господин прав, но он гражданский, а убит наш товарищ, какой-никакой, а офицер разведки. Что предлагаете предпринимать?

— Позвольте несколько слов, уважаемые господа! — Павел встал и подошёл к группе офицеров, столпившихся возле дверей. — Разрешите представиться: штабс-капитан Павел Илларинов, состою при ставке главнокомандующего наших войск, Антона Ивановича Деникина. Прибыл утром в Новороссийск с целью инспекции поставок продовольствия и медикаментов для нужд Южного фронта. Прошу простить за причинённые неудобства. Готов понести соответствующее наказание.

— Ребята! Да это же Пашка! Пашка Илларионов, он в нашем выпуске военного училища в Киеве старостой был, наш человек по всем статьям! Ура! — вперёд выскочил молодой корнет, размахивающий фуражкой.

— Погодите, Серёжа, успеете ещё наобниматься, — генерал жестом остановил выскочку и протянул Павлу руку. — Рад знакомству, штабс-капитан. Я генерал-майор Варфоломеев, командующий восточным корпусом. Можно просто Степан Толубеевич, у нас тут без особых церемоний. Пусть отчество вас не смущает, я из крымских татар корнями, хотя и я, и мать с отцом родились в далёкой Сибири, в Тобольске, куда царь-батюшка Палкин декабристов ссылал. Там я и службу начинал. Неисповедимы пути Господни, довелось на старости лет к могилам предков вернуться, — генерал с размахом перекрестился.

— Воистину неисповедимы! — Илларионов тоже осенил себя крестным знамением.

— А позвольте пару деликатных вопросов, дорогой Павел...

— Иванов сын я, Степан Толубеевич, для вас просто Паша, тоже церемоний не люблю. Спрашивайте, всё расскажу как на духу, кроме военной тайны, потому что и сам её не знаю, кроме того, что послезавтра из Констанцы провиантский ордер большой прибудет, и сам Антон Иванович со штабными на переговоры с румынами приедет. Вы сами знаете, что завтра сделать нужно, не мне вас учить, дорогой Степан Толубеевич, — Павел обладал невероятным умением втираться в доверие и подчинять своей воле и своим интересам людей любого чина и сословия.

— Продолжайте, Зинаида Павловна, это очень интересно, и может нам в чём-то пригодиться, — военлёт что-то записал в блокнот и закурил очередную папиросу. — Времени до пяти часов у нас хватает, без Талько у нас всё равно ничего толком не выйдет, как я полагаю.



Дисковые кодовые замки




Голубая бухта. 1970


Новороссийский городской театр. 20-е годы