Они стояли совершенно молча - так, как им и полагалось стоять. Белая нерушимость камня. Застывшие мгновенья - годы? Века? Тысячелетия? Ни их цвет, ни позы, ни грубая обозначенность предметов одежды или мимики не могли выдать их возраст или происхождение.

Поверхность по обе стороны тропы представляла собой достаточно твердую, скорее похожую на гранит, почти идеальную плоскость. Статуи попадались часто, каждые метров сто-двести; наша тропа была скорее похожа на выдолбленный в камне желоб с неровными краями, однако и ее дно было почти идеально ровным - трудно было судить о ее искусственном или естественном происхождении. Иногда она расширялась, потом резко и под разными углами сужалась, однако сколько я ни хотел из простого любопытства сойти с тропы, дедушка всегда умудрялся схватить меня за рукав, а один раз остановился, повернул меня к себе и строго сказал:

- Плоскость Голода не терпит бесцельности, уяснил? - и когда я покачал головой, он добавил:
- Ты можешь ступить на нее только с определенной целью - только если тебе от нее что-то нужно. Иначе…
- Что тогда будет? - спросил я, озадаченно глядя на простирающуюся до горизонта однородную равнину и редкими тропами поодаль, вид которой нарушался только грубым величием статуй.
- Подожди. Пока не могу сказать точно. Может, и ничего не будет, а может. Потерпи чуть-чуть - покажу как можно.

Его взгляд казался немного растерянным. Он огляделся вокруг и чуть нервно поправил черные и сальные от долгого перехода волосы.
Строго говоря, дед сейчас не был похож ни на какого деда - его на вид 25-30 лет заставляли меня общаться с ним почти как со сверстниками, на каких-то десять-пятнадцать лет старше меня и моих одноклассников, однако я среди своих друзей уже и в пятнадцать лет имел и таких, что составляло предмет немалой гордости сопливого и прыщавого подростка. То есть меня. Я провел рукой по лицу, и тут же вспомнил, что от прыщей, так докучавших мне за последний год, не осталось и следа - как, очевидно, и исчезла проблема белых брызг на зеркале от их гноя. Если тут, конечно, найдется хоть одно зеркало.

И хоть мнимая минимальная граница в возрасте подрывала нашу изначально заложенную субординацию, я, несмотря на его кажущееся беспокойство, понимал, что стоящий передо мной слегка встревоженный парень был, несомненно, моим дедом. Я знал, что здесь, в данном странном мире, как и в большинстве других, он не мог и не хотел выглядеть таким, каким казался мне с самого детства. Но разве это было главное, и разве не эта разница в возрасте и восприятии мира в конце концов является основным источником проблем всех детей и родителей?

Мы шли уже несколько часов, я изрядно устал и проголодался, однако дед, шедший позади меня, или молчал или бормотал что-то неразборчиво себе под нос; казалось он что-то подсчитывает. Поначалу легкий рюкзак за спиной тяжело давил мне на плечи; очень хотелось его бросить.
Изредка нам попадались какие-то ручьи, скорее даже речки - по виду глубокие, спокойные, но с быстрым течением и непроницаемо черной водой. Ни одна из них не пересекала нашу тропу, хотя некоторые и подбирались к ней совсем близко. Почему-то я подумал о том, что там могли водиться рыбы, или какие-то другие обитатели. Возможно, очень не добрые.

Странное солнце этого мира стояло на одном месте - я вдруг почувствовал, что ночь здесь никогда не наступает. Свет был неярким и рассеянным, воздух неподвижен, никакого ветерка. И конечно, кроме нас единственными существами были только статуи, если их можно было так назвать.

С того самого момента, как дед перетащил меня сюда, я все время вертел головой, оглядываясь на каждую едва обработанную глыбу белого мрамора с человеческими очертаниями; мне казалось, что я вот-вот подгляжу движение их голов, или по крайней сере глаз, нас провожающих. Словно ребенок, резко включающий свет в ночной комнате в попытке застать ожившие игрушки, я проворно поворачивал голову - однако истуканы стояли неподвижно, все также угрюмо.

Те, которые почти наваливались на тропу, почти физически давили своим каким-то смутным величием; некоторые, стоящие довольно далеко, протягивали к нам свои руки в какой-то немой мольбе. Их позы были разными - стоящие прямо и почти лежащие, лица - со смутно вырубленными носами, ртами и глазницами - почти у всех явно человеческими. Но разными. И все же, несмотря на эту разницу, их что-то, конечно же, объединяло. От них исходило ощущение мольбы. Даже не мольбы - какого-то жуткого требования, которое светилось от каждого грубого лица слабым отраженным, но глубоким светом, который одновременно был сродни темной бездне огромной древней пещеры.

Было тепло, совсем не жарко, но мы шли достаточно быстро, и пить все-таки хотелось. Несколько раз я брал у деда какую-то странную, с поверхностью словно ракушечный нарост, фляжку и делал пару глотков остающуюся холодной воду.
- Термос, - спросил я у него - но он только хмыкнул в ответ.
- Пусть будет термос, - сказал он, чуть подумав. Стенки тут не двойные.
Он помолчал еще некоторое время и сказал:

- Вообще в твоем возрасте люди быстро привыкают ко всему необычному. Вода тут будет всегда холодной и не будет убывать. Это также очевидно, как и то, что прошли мы с тобой немало уже, но вернуться туда, откуда мы начали путь, очень легко с любой точки, даже у самого конца перехода в следующую плоскость. Законы Плоскости Голода отличаются от твоего мира, однако здесь все равно есть свои законы, которые для этого места так же естественны, как для тебя - твое самое ускорение свободного падения g - изучал ведь небось на физике?

Я коротко кивнул и промолчал. Видимо лучше было принять пока все так, как есть.

Есть хотелось сильно, однако совсем не так, как обычно. Был скорее не голод, а что-то вроде жажды - ощущение, которое я не испытывал уже много лет, и которое сейчас только начала вспоминать, хотя за те несколько часов, что мы шли, многое с поразительной и пугающей быстротой начинало стираться в памяти.

Школа, одноклассники, лица друзей и детских мелочных обидчиков - врагов, уроки и учителя, непритязательные забавы и летние каникулы, оставившие казавшийся ярким след в жизни со времени последней встречи с дедом, постепенно исчезали. На их место приходило что-то другое. Мне трудно было осознать это чувство - скорей это была готовность к новым впечатлениям и желание - восприятия? Нет, скорей постижения - неоспоримого и всецелого постижения всего, что надлежит узнать и увидеть. И всему, чему предстоит научиться.

И тут я кое-что вспомнил - из того, что уже начинал забывать, и наконец задал ему один из нужных вопросов.
- Дед, а почему я потом уже не хотел так вот… кушать что ли? Не знаю как сказать.

Он ответил, не оборачиваясь.
- А ты подумай, ну выжил бы ты с такими способностями? Справился бы с окружающей средой с твоей тягой к справедливости и отсутствием гибкости? Ты хоть думал об этом, думает об этом хотя бы один человек моложе двадцати пяти лет? Нет? А разве это не просто понять, к чему приведет чувство превосходства и способность самостоятельно решать многие вопросы? Разве не подскочит до огромных высот мнение о себе, то самое себялюбие, о котором тебе твердили все время, и само упоминание о котором стало для тебя ключевым словом, больно бьющим по затылку?

Я уже начинал его понимать, несмотря на кажущийся, но конечно же относительный свой молодой возраст, однако все мое естество нестерпимо хотело каких-то практических подтверждений.

И тогда дед остановился, обернулся и, пристально посмотрев на меня, сказал:

- Ну хорошо. Сейчас я постараюсь тебе показать, почему Плоскость Голода так названа, и названа не мной и не теми, кто шел тут до нас. Ведь ты сейчас, наверно, сильно хочешь есть?
Я не знал, что сказать, и только кивнул.

Дед вдруг сошел с тропы, запрыгнув на равнину, и быстро подошел к ближайшей статуе - судя по ее едва обозначенным волосам до плеч, это была женщина. Это подтверждалось и очертаниями ее выпирающих грудей - она закинула за голову руки. Приглядевшись, я понял, что это было горе. В такой позе только скорбят - я, набравшийся за несколько часов небывалого опыта, это легко осознал.
Ее живот оставался плоским и открытым, и удар пришелся именно туда. Я только сейчас заметил, что дед неизвестно где таскал с собой топор, который слабо блеснуло.

Несмотря на кажущуюся твердость гранита, лезвие с одного удара глубоко вошло ей в живот; я ожидал, что она опустит руки на страшную рану. Ни одного осколка не отлетело от обезображенной каменной плоти, однако алая, журчащая и живая струя - кровь, кровь (!!!) живительной силой хлынула на деда, постепенно откалывая мелкие камешки; он быстро пропитывался стекающей по одежде жидкостью, она темнеющей лужей скапливалась у него под ногами.
Он чуть улыбнулся и подставил открытую фляжку - кровь долго, очень долго стекала в ее отверстие и мимо, часть ее уже несколькими ручейками сочилась в углубление нашей тропы, и я смотрел на нее.

Я смотрел. и предательская слюна сочилась и сочилась изо рта, и давно забытое ощущение метаморфирующих клыков сладостной болью свело скулы. В них, правда, не было никакой надобности - я едва дождался, пока не прошло две-три минуты, через которые дед подошел ко мне и протянул тяжелую флягу.

Через некоторое время я оторвался.
Я был сыт.

Когда мы отошли на достаточное расстояние, я оглянулся. Ни статуи, ни красной лужи уже не было.

- Попробуй догадаться, почему, - сказал дед, уловив мой взгляд, - и, кстати, имей в виду, что голод утолен не навсегда, а не убывает во фляге только вода.

Он почему-то рассмеялся.

- Учись, Витька, учись! Думаю, ты справишься.

Дед спал мертвым сном, не шевелясь и не храпя; ни его дыхание, ни шум воды протекавшей вблизи речки, никакие другие звуки не нарушали безмолвия неподвижного мира, только взгляды двух-трех ближайших к нам статуй почему-то мешали мне уснуть. Я ворочался и ворочался, томимый неясным любопытством, и наконец решился.

Я поднял голову с рюкзака и долго внимательно смотрел на деда. Он лежал на боку, в той же самой позе, положив голову на твердое возвышение - кромку тропы. Я осторожно подкрался и взял лежащий рядом с ним топор.

Самая ближняя статуя не обладала признаками, позволяющими определить ее половую принадлежность - очень смутно угадывались руки и ноги, а лицо не имело даже глазниц - только небольшой выступ выдавал, что оно имело нос.
Значит будет легче, ведь ничто как глаза не давят на эмоции и не призывают к жалости.

Мой удар звонко отозвался в застывшем мире, и подставив рот под желанную струю, я почему-то закрыл глаза - и сделал это напрасно, потому что через мгновение открыл их очень широко - от невыносимой жгучей боли, которая пронзила не только рот, но и все мое тело - куда попал густой поток плотной и зеленой гадости, от которой я через пару секунд промок с головы до ног.

То, чем меня облило, шипело на мне как кислота, разъедая одежду и кожу, а я с громким и страшным и постепенно затихающим хрипящим криком катался по твердому граниту. Боль не проходила - только разрасталась по мере проникновения вещества в меня, только неповрежденные глаза позволили мне отыскать единственное спасение.

Через минуту, кое-как держась на поверхности черной воды, я стал приходить в себя.
Дед стоял на берегу речки и улыбался.
- А ты думал, я сплю? Эх ты, экспериментатор, - сказал он с коротким смешком и, схватив меня за руку, помог выбраться.

Мои штаны и рубашка превратились в клочья, но на теле не оставалось ни единой раны.

- Вот поэтому, Витя, настоящие волки никогда не режут больше того, что могут съесть. И поэтому они все тут - одержимые Голодом - очень-очень долгое время не смогут ничего съесть. Смотри и учись!

Статуя стояла там, где и была раньше, и, конечно же, нигде вокруг не было ни единой капли зеленой кислоты.

Через пару часов крепкого сна мы пошли дальше.
Мне предстояло долго и терпеливо постигать науку Голода.

Tweet