“У большого чужого, ветром режущего губы моря
                                                              кончалась наша молодость.”        В.Ш.

                                                                           
             
Походу, купе.
Верхняя полка.
Форма одежды - ноль ноль.

Все члены в этих предложениях не главные. Да и мои ли это члены...

И стук колёс в висок не бьёт железом...
Магнитное склонение плюсует не по-детски...

Сссссссууууууука!
Так это ж пароход!

Мой первый рейс! Вчера был отход!
Или уже не вчера... Так или-или...
Всё-всё. Стоп машина! Стоп!!!

Начнём сначала, с далёкого начала, с жил да был начала.

Когда пошёл подавать документы на высшее образования, всё было абсолютно индифферентно.
Медицина? До сих пор боюсь уколов и всё лечу йодом.
Педагогический? Всех на берёзовую кашу под хоровое пение “Орлята учатся летать!”.

Увлекался историей, были мысли про универ. Но я трезво оценивал свои силы. Выиграть конкурс у таких, как мой одноклассник с фамилией Чапаев, который на экзамене не смог назвать дату октябрьской революции семнадцатого года, было невозможно. Ведь его папа, владелец сети городских пивнушек и ещё много чего, бадяжа пиво не по-детски, реально-конкретно хотел сделать из сына партийно-хозяйственного руководителя. А у них без исторического материализма никуда.

Как широко шагнуло за пятьдесят лет наше образование - прямо мотня в раздрызг!

В прошлом году мой редактор готовила к ЕГЭ девчонку, которая, не прочитав ни одной книжки из школьной программы, поступила-таки в университет на журналистику - ржунемогу!
В слове “ещё” - четыре ошибки!  (t.me/wordmyword)

Я пошёл на геолога, но и там почти облом. По причине плохого зрения документы приняли только на геофизику, о существовании которой я услышал впервые в жизни только здесь, от девочки на приёмке.

Брюки-клёш из гардины с вышитыми цветочками и “Deep Purple”, шевелюра до пояса и портвейн “Кавказ”, сотня девчонок из гидрогеологии и “Uriah Heep”, беломорина по кругу и “Led Zeppelin” .
Пять лет беспечной жизни, три-четыре раза стоял на вылет, из тридцати человек доучились пятнадцать - первого отчислили уже через неделю после поступления, восьмого сентября.
Где-то совсем рядом прогрохотали теоретическая механика, теория поля и научный коммунизм.

На выпускном распределении откуда-то сверху вывалились шесть мест в морскую геофизику.
Представьте, Вы изучали матчасть “Запорожца”, а попали за руль “Highlander”. Хотя ведь и то, и другое есть средство передвижения.

Пока куролесил напоследок - остался только остров Сахалин.

Я был на первом курсе, когда Давид Тухманов выпустил в свет свой хит:

“Вот стою, держу весло -
Через миг отчалю,
Сердце бедное свело
Скорбью и печалью.
Тихо плещется вода -
Голубая лента...
Вспоминайте иногда
Вашего студента”.   

Провидение весело лепило из меня перехожего человека, посылая на край, а может даже и за.

* * *
Итак, купе. Какое купе? Каюта.
Итак, каюта явно не моя. Хотя, как сейчас выглядит моя каюта, представления не имею.
Но здесь цветочки, платочки, дурман каких-то духов.

На диване стопкой мой, как оказалось, скудный гардероб. Рубашка и джинсы. Нет носков, ну и хрен с ними. Но где ещё одна очень важная часть моего гардероба? Ладно, не до изысков. Осторожнее с молнией!!!
Как говорил Лёлик: - меняем точку, пора рвать когти!

Голени обеих ног сбиты в кровь. Как выяснилось потом, об комингсы, высокие пороги герметичных дверей в водонепроницаемых переборках парохода.

Чисто интуитивные перемещения по главной палубе вывели меня на свою каюту.
Соседи на жилплощади и коллеги по гравимагнитометрическому отряду пластом на своих шконках согласно штатному расписанию. Мой расхристанный диван манил к себе, словно альков принцессы Будур. Спать.

“Море уходит вспять.
Море уходит спать.”

* * *
Пока со свеженьким дипломом добирался до Сахалина, морские геофизики, завершив навигацию, кончили пароходствовать и разошлись по отгулам.
Меня до полевого, читай морского, сезона тиснули в камеральную геофизическую партию.

Эти три месяца определили мою судьбу на всю оставшуюся жизнь: - “Гарун бежал быстрее лани!”

Чай пили два раза до обеда и два после.
На перекуры уходила пачка сигарет в день.
На обед возили автобусом в ресторан.

За чаем мерили за шкапом гэдээровские колготки, польские бюстгальтеры и самовязаные шапочки для зим.
На лестницах в местах для курения обсуждали ход корюшки на вставших заливах и ручные комбайны для летнего сбора морошки.
Обеденной рюмкой перемежали споры об органическом происхождении углеводородов и качестве местного поронайского пива.

Выданное мне задание по интерпретации результатов вертикального сейсмического зондирования разведочной скважины я исполнил за один рабочий день.
Главный геофизик со словами: - эта работа на неделю, выкинул мой отчёт в мусорную корзину даже не глядя.

Я запил. Не до соплей, но как-то душемуторно.

На работу добирался к обеду, на обед - автобусом в ресторан, после обеда в контору часто и не возвращался.
Начальник камеральной партии, столкнувшись со мной в коридоре и взглянув в мои ясные серые глаза, тяжело вздохнул и, махнув рукой, молча повернул в обратную сторону.

Даже семейное общежитие, где меня приютили озабоченные моим вульгарным одиночеством бессемейные и малосемейные дамы, сделало меня стараниями местного бомонда заезженным до самых ободов сукиным сыном. Не вышло из меня сына полка.

Моё появление там изначально было спровоцировано девахой, сидевшей в конторе за соседним столом и уходящей на пару месяцев в тропический рейс. На предложение пожить в её комнате я, конечно же, дал своё согласие. Трое суток два встречных потока: её отъезд и мой заезд – бурлили в лихом водовороте на скрипучей тахте.
Так сложилось, что больше мы с ней и не увиделись, но шикарные, почти классические формы и раздолбанная тахта стали первой вехой моего бесшабашного хождения за край.

И только я собрался провести тихий домашний вечер с бутылкой бренди и томиком “Ста лет одиночества”, как в дверь постучали.
Коллега и она же соседка, дама самого что ни на есть бальзаковского возраста, пышущая здоровьем и пыхающая длинной сигаретой, на правах старшего товарища решила, что в этот вечер мы будем читать что-нибудь из “Камасутры”.
И словно на презентации искусства фламандского барокко широко распахнула свой цветастый пеньюар.
Мой неуместный вопрос о муже в соседней комнате был запит рюмкой “MATRA” за его диссертацию о фазовом переходе продольных и поперечных сейсмических волн.

Через несколько дней диссертанту потребовались услуги домашней машинистки, которая, не желая оставлять меня в столетнем одиночестве, запустила ко мне на полежалки молодуху со второго этажа, выпускницу кулинарного техникума.
С этой карамелькой книг вечерами не читали. Только весёлые картинки.
Входит и выходит, замечательно выходит. Эклеры, кофе со сливками, птичье молоко.

Знойное барокко и лёгкое сладострастие. Замесили зелье прилипучее приворотное.
“You shock me, baby!” (Led Zeppelin 1969).
Будто буревестник революции, я рвался на волю из этой шоколадной клетки.

“У лет на мосту на презренье, на смех,
земной любви искупителем значась,
должен стоять, стою за всех,
за всех расплачусь, за всех расплачусь”.

А где-то рядом большой, не согретый даже солнцем океан качался между Азией и Америкой.

* * *
Лёжа с закрытыми глазами и словно зажатой тисками головой, вслушивался в странное, будто собачее сопение и чавканье где-то рядом. Откуда здесь такой большой пёс? Или я опять не в своей каюте? Помойка или собачий приют?
Или это из совсем раннего детства, когда мама ненадолго оставляла меня, двухгодовалого, во дворе под присмотром нашего Дозора, большого лохматого рыжеватого пса, и не менее умной и грозной козы Зойки со звёздочкой на лбу.

Открыл глаза.
Рядом на табурете сидел здоровый мужик, лысоватый, рыжий, с пышными баками.
Молчал, вдыхал, сопел и причмокивал.
Первый помощник капитана, по-морскому “chief”, Егорыч.

Честно говоря, старшие офицеры на пароходах, как правило, с командой не пьют.
Но, во-первых, мы здесь считались научными сотрудниками, во-вторых, Егорыч свято верил в советскую науку, особенно в морскую геофизику. В том смысле, что у членов партии, по его мнению, спирт должен быть всегда.
И почти неделю после выхода в море эта лженаучная теория толкала его на тихие посиделки по каютам геофизиков в надежде получить соточку-другую.
Детская наивность. Всё выпивалось настойчиво и беспощадно в первые трое суток похода.

Некстати припомнился ещё один персонаж, исключение, подтверждающее правило.
На волне антиалкогольной компании в стране занесло к нам на белый пароход нового капитана из какого-то рыболовецкого колхоза “Красное Удило”. Этот пропахший насквозь рыбной мукой баклан первым делом вступил в конторское общество трезвости, а затем, пытаясь сделать себе карьеру, рьяно начал чистку на судне, поломав своими доносами судьбу не одному моряку.
И что вы думаете, через пару месяцев это земноводное млекопитающее ушло прямо в рейсе в такой запой, что любо-дорого посмотреть. Пока моряки стояли вахту, он с ключом-вездеходом ходил по каютам и пил одеколон.
Списали конечно гада с волчьим билетом, но осадок, сами понимаете, остался.

Сейчас у нас капитан классический, за первый месяц с мостика на главную палубу так и не спустился.
Во всяком случае я его ни разу не видел, вообще.
Начальники партии тоже бывают с вывихом мозгов, но сейчас у нашего с капитаном идеально спитый кабаре-дует, хлещут у себя на верху свою мадеру с нашим спиртом, чтоб они были здоровы.

На четвёртый день похода спирт и прочая мишура были сведены к нулю, а наш пароход по свежему морю вышел на траверз северных Курильских островов.
Идти нам неделю, так что на восстановление утерянного было здоровья время предостаточно.

Четвёртый день – это чайнокофейная институция. По главной палубе из кают, ещё недавно чадящих крепким алкоголем, стелется терпкий дух свежесваренного кофе и тонкий аромат свежезаваренного чая.

Четвёртый день – это горячий душ и санитарная приборка по каютам.

На четвёртый день кругленькая рыжая повариха весело и звонко вернула мне утраченную было близкую моему телу часть гардероба.
По прошествию почти двадцати лет моей пароходской жизни должен заметить, что этим и закончилось моё первое и оно же последнее появление в каюте у морячки.
Практически, я очень быстро нашёл свою модель поведения и свои принципы жизни в сложносочинённом судовом экипаже.

В четвёртый чайнокофейный день в каютах морских геофизиков на десерт были неспешные разговоры за жизнь. Тяжёлые желеобразные мозги потихоньку остывали и затихали, давая возможность осмыслить недавнее прошедшее и подумать о недалёком будущем.

Окончательно и бесповоротно всех отрезвила общесудовая тревога “Человек за бортом”!

В двадцать один ноль ноль по судовому времени на ходовой мостик по внутренней связи позвонил с кормы матрос-рулевой Андрюха и сообщил о человеке за бортом.
На вопрос вахтенного штурмана: - Кто за бортом? ответил: - Я!

Что за хрень? Он только что чаёвничал с нами в каюте, сидел рядом со мной и слушал наши морские побасенки. Даже не заметили, когда и вышел.

Объявили общесудовой аврал и бросились по заведованиям осматривать все судовые помещения в надежде, что это тупая шутка выходящего с бодуна матроса.
Да и моряком то он ещё стать и не успел, бывший таксист всего месяц в море.
А море показано не всякому, у некоторых крышу сносит конкретно.

Прошерстили пароход от румпельной до клотика – нету.
Походили кругами до утра, а что толку. Темно, волна на три-четыре балла, вода чуть в плюсе. Шансов – ноль.

И пошли в ближайший порт на Курилах писать объяснительные записки.

Мартин Иден, как зеркало морской геофизики.

А у меня на всю жизнь осталась в памяти гримаса улыбки смотрящего в каюту через открытый иллюминатор прямо на меня в прошлом таксиста, в настоящем несостоявшегося рулевого матроса.
Словно из книги Виктора Гюго “Человек, который смеётся”.
Было ли это, померещилось или это моё сумеречное воображение – сомневаюсь до сих пор.

Похмелье. Вопрос не так прост, как кажется на первый взгляд. Существует целый ряд теорий и практик по этому поводу.
В гравимагнитометрическом отряде нашей морской геофизической партии, членом которого совершенно неожиданно стал и я, хотя собирался в сейсморазведку, была своя теория и устоявшийся практикум в этой области человековедения.
Записной преферансист он же начальник Савелий Иваныч и бывший радист на рыбаках Дымбович были апологетами учения о том, что чем тяжелее похмелье, тем мерзопакостнее должно быть опохмеляющее средство.
Поэтому моё становление, моремана и геологоразведчика, проходило где-то у мусорных баков Александровска-Сахалинского и за ржавыми гаражами порта Корсакова в попытках допить до донышка стакан какого-нибудь чумового красного вермута производства Мосгорсовнархоза или Российского союза потребительских обществ.

Между прочим, это был первый, но далеко не последний попрыгунчик за борт на моей памяти.
Крыша в море едет по-всякому.
Кто-то тихо снимает у леера тапочки и прыгает за борт на глазах всего честного люда, а кто-то лезет в драку с мордобоем с надоевшими до скрежета зубов коллегами по вахте.
Дамы-морячки на судне с рухнувшими романтическими отношениями – головная боль не только горе-полюбовников, но и всего экипажа. Чтобы прекратить скандалы и истерики, приходилось срочно заходить в ближайший порт и списывать экзальтированных дам на берег, “не дожидаясь перитонита”.

Буквально пару дней назад на юбилее баба Люба подняла бокал за человека с железным характером. Он один из всего многочисленного садового товарищества здоровается с гражданином Мерзяевым, отставным прапорщиком, которого даже бездомные собаки обходят по соседней улице.
В силу этого самого характера мне приходилось неоднократно по просьбе товарищей в рейсе брать к себе на вахту таких Enfant terrible, дабы предотвратить мордобой и прочие неуставные излишества.
Прошло немало лет, и я совершенно случайно узнал, что пароходские кореша за глаза меня называли Леопольдом. Надеюсь, что не только за пышные усы.

* * *
Да, про берег и порт. В Северо-Курильск заходить не собирались и не зашли – капитан с рейда отвёз все бумаги на утопленника, и пошли дальше.

На юге Камчатки хотели зайти в бухту Русскую и зашли, где в прибрежных зарослях полутораметровой черемши затарились горной питьевой водой под завязку.

В Петропавловск-Камчатский может и хотели бы зайти, да не смогли.

В Усть-Камчатске тоже с внешнего рейда капитан опять дублировал эти злосчастные объяснительные записки.

Вот такое корабельное беспристанище.

Удивительное дело. Когда ещё только садился за эти чистые страницы, откуда-то пришло это созвучие. Понятное дело, что-то читаю, что-то вспоминал, о чём-то думал.
Где-то зацепило слово – пристанище. Корабельное пристанище – порт по-старинному.
Молодые годы на пароходах, в морях почти безвылазно. Нет своего угла, пристанища. Беспристанище, карабельное.

Эйнштейн говорил, что мысли бессловесны и именно поэтому творец удивляется, получив разгадку какой-то тайны неизвестно откуда.

Но как-то само собой вырулил на натуральное корабельное беспристанище, не виртуальное и не умозрительное.

Наш чёрно-жёлтый трудяга ледокол, протолкавшись всю зиму в Татарском проливе и его окрестностях, пошёл на эту летнюю халтуру с морскими геофизиками с просроченным регистром.
Переводя на сухопутный язык – кончился техосмотр.
Благо в море пока гаишники с жезлами за островами не прячутся, но при заходе в порт на борт сразу приходят портовые власти для проверки документов и, если что-то не так, разрешения на выход не дадут.
Так, что нам теперь все чукотскокамчатские порты как беспристанище, только бросить якорь на внешнем рейде и вызвать таксомотор, pardon me, рейдовый катер.

Вот и проскочили мы полным ходом Петропавловск на Камчатке курсом на север согласно выданному техническому заданию.
Это наше задание на полевой сезон, как гадание на полевой ромашке.
Начнёте у восточной Камчатки, где-нибудь южнее, как сможете, а закончите где-нибудь севернее за Беринговым проливом, как получится.

Но, как говорится, хватит гулять, на работу пора.
Притормозили в милях десяти от берега с видом на сопки и начали неспешно выпускать своё забортное оборудование.
Только тут по радио на ходовом мостике на рейдовой частоте получаем хорошо поставленным голосом вопрос: - кто такие и чего тут надо?
А на вопрос: - кто разрешил? мы даём соответствующий ответ: - а ни у кого и не спрашивали.
На берегу от наших речей очевидно слегка опешили, а потом на отборном чисто русском языке объяснили, что если через полчаса мы не скроемся за линией горизонта, то от нашего корыта даже спасательного плотика не останется.
Мы скоренько своё физику прибрали на борт и самый полный.
Потому, как личный контакт с соответствующей службой мог выйти нам таким боком, что мама не горюй.
Не знаю, что там у них за запретная зона, но наше сейсмическое оборудование чует шум корабельных винтов иногда за десятки километров, а похожие системы применяются в том числе и для обнаружения подводных лодок.
Так что, пока нам ласты тут не скрутили, гребём на норд-ост в ритме яблочко, куда ты котишься.

Умаявшись в своём противолодочном зигзаге и помолившись всем морским авторитетам всё же сбросили свой концевой сигнальный буй за корму и начали неспешно распахивать древнюю тектоническую целину.
Наша контора была практически единственной на весь советский тихоокеанский северо-восток организацией, изучающей морской шельф на предмет поиска нефтегазовых месторождений.
И вот после успехов в прибрежной зоне Сахалина нас запустили в свободный поиск на легендарные русские севера.

* * *
Следует отметить, что на нас практически заканчивались легендарные времена грубых романтиков и эстетствующих инженеров. С приходом капитализма и спутниковой навигации моряки и геологоразведчики превратились в поднадзорных клерков с интернетовскими путами на ногах.
Это те капитаны и начальники рейсов могли подойти к необитаемому острову или зайти в затихарившуюся бухту. Теперь - непрерывные отчёты, и остановка на полчаса вызывает приступы истерики у надзирающих служб и в море, и на берегу.

Так удивительно совпало.
Триста тридцать три года тому назад вдоль русских северов из Ледовитого океана проливом между Азией и Америкой сюда прошёл казак Семён Дежнёв.
Потом через сто лет Алексей Чириков и Витус Беринг проложили маршрут между Камчаткой, Чукоткой и Аляской.
А ещё через сто лет здесь прошёл в своём кругосветном путешествии Фёдор Литке, именем которого назван наш ледокол.
Теперь этим маршрутом идём и мы, и цели наши практически не изменились за эти триста с небольшим лет.
Проливом Литке по Берингову морю мимо мыса Дежнёва.
Как и наши великие предшественники, заглядывая за угол неизвестности, в поисках Terra Incognita.
Только теперь это геологические структуры в глубинах морского шельфа с залежами углеводородов.

Сегодня, оглядываясь на десятки лет назад, должен заметить, что это был один из самых насыщенных годов моей жизни, полный открытий, наложивших отпечаток на всю мою повесть временных лет.

Абсолютно неожиданный улётный кайф от работы:
- во-первых, в компании с крутыми мужиками, как будто из рассказов Джека Лондона;
- во-вторых, в таких частях света, что просто мурашки по спине от восторга, как будто из рассказов Джека Лондона;
- в-третьих, количество зарабатываемых при это денег, как у самых удачливых парней из рассказов Джека Лондона.

* * *
Когда работа заладилась, и погода наладилась, вахты мелькают как серые штакетины забора у дороги, неразличимы и бессчётны, до тошноты.
Наша участь – бесконечность схожих происшествий.
А чтоб не сорвало крышку у котелка, надо срочно найти себе занятие на время между работой и сном. Спать по двенадцать часов в сутки – не вариант.
И тут уже кто на что учился. Кто плетёт мочалки из канатного пропилена, кто учит приёмы каратэ по замусоленной копии самоучителя, кто точит из нержавейки самопальные блесны на рыбалку, кто конспектирует “Метафизику” Аристотеля. Главное процесс.

На нашем пароходе основным отхожим промыслом был преферанс. Играли практически все, разбившись по лигам соответственно мастерству и увлечённости.
Я со своим, как мне казалось, неплохим студенческим опытом, оказался очень средним игроком и за первый месяц проиграл свой месячный оклад.

Но зато, стараниями моего непосредственного начальника и возможно лучшего преферансиста всей нашей конторы, я по-настоящему открыл для себя преферанс во всей его красе.
Разборы полётов после каждой партии кардинально изменили мои взгляды на игру. Эти публичные семинары слушали многие, но оказался не в коня корм, в плюс они пошли только мне. Уже в следующем рейсе, когда самого сенсея не было, я на пароходе обыграл всех, с лихвой вернув проигранные в прошлом деньги. Но на наличные играли не для наживы, а чтоб дисциплинировать игроков, ну и придать при этом игре немного азарта.

Пришло осознание не просто стратегии и тактики игры, но и её философии.
Лучший в игре не тот, кто выигрывает, а тот, кто не проигрывает.
Да и с хорошей картой выиграть не мудрено, а вот не проиграть с плохой картой, это уже надо суметь.
Стал понятен подлинный смысл, казалось бы, всем известных картёжных присказок, вроде: – хода нет, ходи с бубей. А с чего ходить то, если бубей нет?

Вообще, в те докомпьютерные времена послевахтовая пароходская жизнь бурлила, не то, что теперь все сидят по каютам, уткнувшись в мониторы. (Монитор, между прочим, на морском языке – это небольшой бронированный корабль с мощной артиллерией).

Мы даже делали неформальную рукописную партийную стенгазету с фельетонами и карикатурами, имевшую бешеную популярность не только на пароходе, но и на берегу в конторе.
Кроме преферанса я успел побывать в разное время в чемпионах парохода по забиванию козла, шиш-бешу и быстрым шахматам.
А ещё суперпопулярная самопальная игра с кубиками и фишками, рождённая где-то в недрах машинного отделения, с милым для русского уха названием “мандавошка”.
И сейчас кое кто из домочадцев подтрунивает надо мной, глядя как я режусь с внуками-школярами в карты или домино. Всё пропьём, но флот не опозорим.

Пройдя маршрутом вдоль Камчатки и по периметру Анадырского залива, немного задержались в акватории Берингово моря, плетя паутину вдоль и поперёк из геофизических профилей.
Было прикольно, пересекая линию смены дат, ощущать себя то в прошедшем, то в будущем дне. Любители фэнтэзи могут сами пофантазировать на эту тему.
Я же, каюсь, не поленился подняться в полночь на верхнюю палубу под грот-мачту ощутить себя может быть самым первым человеком на Земле, ну ещё вахтенный штурман на мосту, встретившим новый день.

* * *
Между делом пролетел месяц похода на севера.
Организмы просили праздника или хотя бы водки, а судовой дизель свежего машинного масла и солярки.
Крайним на всём северо-востоке и ближайшим к нам портом была бухта на юге Чукотского полуострова. Туда мы и рванули из последних сил с крейсерской скоростью двенадцать узлов в час, если верить судовому лагу.

Так как беспристанище было нашей кармой по этой жизни, то бросив якорь на внутреннем рейде бухты, заказали танкер с соляркой для ледокола и рейдовый катер для страждущих организмов.

Ближе к обеду упёрлись наконец ногами в твёрдую землю.
На берегу залива, окружённого хороводом сопок, стояло полтора десятка трёх-пятиэтажных домов вперемешку с какими-то ангарами. Деревьев не было совсем.
И если траву и мох перекрасить в красножёлтые цвета, этот пейзаж вполне подошёл бы для каких-нибудь марсианских хроник или похождений сталкеров.
От северного минимализма и полупустых улиц, которых в сущности и не было, от кислородного коктейля внутри огромной зелёной чаши с голубым дном, в которой мы оказались после месячной бортовой качки и грохота компрессора на корме, даже слегка повело.

Мы, конечно, не конкистадоры и увидеть здесь золотые копи Маракайбо не ожидали (не путать с Бодайбо), но как исконно русские бродяги на лабаз с трактиром надежду имели.

Пишу обычно под свободно льющийся музыкальный поток, там всё перемешено: классика, джаз, рок. И как это часто необъяснимо случается, напечатанная строчка сливается с музыкальной.
Вот и сейчас: знаменитая “Riders on the Storm” в версии Apollinare Rossi.

Именно под эти звуки в прозрачном эфире мои герои бродили по этому крайнему на земле осколку цивилизации.

Как говорил наш начальник в немецких ботинках: - я своей саламандрою чувствую, что идём не туда.

Но мы дошли. Туда.
ПиПеЦ – Пиво, Пельмени, Цельных три поселянки городского типа с положительной грудью в белых передниках. Именно на этих трёх составных частях материализма держалась точка общественного питания, обнаруженная нами почти по центру.
Небольшой зал с барной стойкой и длинный деревянный стол со скамьями по бокам. Старая продавленная тахта в подсобке и купленная в соседнем магазине водка закрывали последние вопросы.
С табличкой “Обед. Санитарный час” закрылась и входная дверь, отрезав пути к отступлению ватаге страждущих морских геофизиков.

Вот только мы с Иванычем остались по эту сторону. Наши экзальтированный забубённые души жаждали пару марьяжей в прикупе в обстановке камерного уюта в стиле блюззз.

Затарившись в находящемся тут же гастрономе парой бутылок коньяка, венгерским вином и сладостями на десерт двинули на повторный обход окрестностей.

И тут совершенно неожиданная встреча.
Ленин в заливе: - Верной дорогой идёте товарищи!
То ли сквер, то ли пустырь, а на двухметровом постаменте стоит вождь мирового пролетариата – метр с кепкой.
Глядя на Ильича только здесь я осознал подлинный смысл этого выражения. Высота скульптуры на постаменте в полный рост вместе с кепкой была не больше метра. Полный сюр.

Замыкая круг, вернулись к гастроному, пивная-пельменная подозрительно затихарилась, а нам навстречу провидение послало аборигена в кирзачах и телогрейке, которого мы и взяли в оборот.
Предъявив в качестве пароля бутылки с коньяком предложили ему свести нас на явочную квартиру с радисткой Кэт, а лучше двумя.
Тот, сразу распознав в нас своих, без лишних вопросов повёл в соседний дом, хотя конечно здесь все дома были соседними.

Открыла блондинка в кудрях и рюшечках, пампушка-хохотушка с ярко красными коготками.
Пока хозяйка сервировала стол, абориген накатил стакан коньяку и убыл куда шёл.
После первой за знакомство и второй за присутствующих и пока ещё нет дам, хозяйка привела соседку. Брюнетка в кожанке-косухе с шикарными ягодными местами, завёрнутыми в джинсу, активно поддержала наше культурное мероприятие.
Шарманка скрипела, бутылка вертелась, я что-то бренчал на гитаре.

“Мы играем в городской роман
С белокурою лахудрой”

Потом хозяйка пошла с сенсеем показать ему свой диван.
Потом соседка и меня потащила по этому экскурсионному маршруту.
Ещё раз сходил в гастроном. Стирал пальцы о струны.
Звенели хрустальные бокалы. Скрипели диванные пружины.

За час до полночи последним рейсом рейдовый катер закинул нас на борт ледокола.
Затаренный как и мы по ватерлинию водой и солярой наш кормилец был готов к северам.
Утром с тяжёлой головой, но с лёгкою душою, рванули на норд-ост в Берингов пролив.

* * *
Пока огибали мысом Дежнёва с востока Чукотку в поисках кромки северных льдов, была возможность уделить больше внимания своей второй страсти, которая захватила меня в рейсе с головой помимо карт.
Всё свободное от работы и преферанса время я проводил в амбулатории.
Я почти заболел. Хронически и, как оказалось, неизлечимо.
Виноват был студент-медик, которого взяли врачом на рейс.
Точнее его бобинный магнитофон и три десятка катушек магнитофонной ленты к нему.
Есть мазь Вишневского, микстура Павлова, капли Зеленина.
Но заговор от Владимира Высоцкого оказался куда забористее и гуще.
Я впервые услышал его концертные записи, и они крепко зацепили и душу, и мозги, на всю оставшуюся жизнь.

Должен честно признаться, что до этой встречи в судовой амбулатории творчество Высоцкого проходило как-то мимо меня. Да, были песни из фильма “Вертикаль”, была пара пластинок. Но hard-rock задвинул это всё куда-то на третий план.

Хотя Высоцкий был рядом.
На первом появившемся на нашей улице почти портативном магнитофоне была песня про Тау-Кита: - то явятся, то растворятся. Оказывается, это Высоцкий.
Одна из первых разученных мной на гитаре песен была Звезда: - с неба упала шальная звезда прямо под сердце. Пацаны пели во дворе, оказывается это тоже Высоцкий.

Высоцкий даже физически был рядом.
Когда я учился на третьем курсе института, он был несколько дней в нашем городе, дал кучу концертов, в том числе и на стадионе, сделал знаменитую теперь запись на городской телестудии.
Как потом выяснилось, мой родной дядька, работая таксистом, на своей Волге целый день возил Высоцкого по городу.

А я в это время прогуливал лекции, хлебал портвейн, тискал девок, тащился от “Return To Fantasy” и “Come Taste The Band”.

Конечно, такому мощному воздействию на меня стихов Высоцкого способствовала окружающая обстановка: - холодный свинцовый океан, зелёные сопки и серые вулканы, проходящие мимо красавцы пароходы, наш чёрно-жёлтый трудяга ледокол.
И в первую очередь живущие и работающие вокруг люди.

Фактически всё это и был непридуманный мир Владимира Высоцкого.
У него в стихах на магнитных плёнках, у меня перед глазами и в душе.

“От границы мы Землю вертели назад —
Было дело сначала.
Но обратно её закрутил наш комбат,
Оттолкнувшись ногой от Урала.
Наконец-то нам дали приказ наступать,
Отбирать наши пяди и крохи,
Но мы помним, как солнце отправилось вспять
И едва не зашло на востоке.”


Мой дед двадцать второго июня ровно в четыре часа в чине политрука и должности командира гарнизона крепости встретил войну на границе.
А в сорок пятом решением чрезвычайной тройки по пятьдесят восьмой пошёл этапом через Ванино и Магадан на десятку на Сусуман.

“Я успеваю улыбнуться,
Я видел, кто бредёт за мной.
Мы не успели, не успели, не успели оглянуться —
А сыновья, а сыновья уходят в бой!”

Мой тёзка двоюродный дед за плацдарм на правом берегу Волги в Сталинграде получил Славу, а его сын в девяностые на берегах Сунжи получил Героя.

“Стал метро рыть отец Витькин с Генкой,
Мы спросили: «Зачем?» — он в ответ:
Мол, коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет!”

Мой отец пацаном прятал раненых красноармейцев в погребе, видел подожжённую фашистами родительскую хату, а потом с шестнадцати годов, закурив беломорину, встал к токарному станку. Его железное рукопожатие и в семьдесят лет мало кто мог выдержать.

“Куда б ни бросило тебя, где б ни исчез,
Припомни вальс: как был ты бел – и улыбнёшься.
Век будут ждать тебя – и с моря, и с небес –
И пригласят на белый вальс, когда вернёшься.”

Мои бабки, запорожские казачки с Тясмина, пережили войну и тот самый голодомор, сберегли своих детей и дождались любимых мужчин.
Иван да Марья пережили разлуку почти в пятнадцать лет.

Так уж вышло, что записанные тогда в судовой амбулатории магнитные ленты с концертами Владимира Высоцкого через десяток лет трагически погибли.
Но с того северного рейса Высоцкий всегда где-то рядом.
Вот и сейчас, когда пишу эти строки, три десятка виниловых дисков с его стихами и песнями в шкафу прикрывают мне спину.

“Корабли постоят и ложатся на курс,
Но они возвращаются сквозь непогоду...
Не пройдёт и полгода - и я появлюсь,
Чтобы снова уйти,
Чтобы снова уйти на полгода.”


* * *
Прошли между Азией и Америкой в Чукотское море.
На полученной карте ледовой обстановки чистая вода клином уходила на северо-запад.
Три замеса в преферанс, и носом уткнулись в ледяное поле.
Согласно плану работ, должны были развернуться и направлением на Берингов пролив потянуть геофизический профиль.
Отцы-командиры решили не пороть горячку и дождаться утра по судовому времени, хотя вокруг стоял полярный день.
А начальник партии, спустившись в лабораторию и подсев к записным картёжникам, затянул удивительные, мне абсолютно неизвестные, куплеты.

“Здравствуй лагерь Шмидта,
Здравствуй и прощай.
Вы зашухерили пароход “Челюскин”,
А теперь награды получай.

Если бы не Мишка, Мишка Водопьянов,
Не видать бы вам Москвы.
Сидели б вы на льдине, словно на перине,
И кричали: - мама, помоги!”

Потом выясняется такая вещь.
Эти так сказать сатирические куплеты были озвучены не просто так, а по поводу.
А повод наши предводители нашли, когда на капитанском мостике обозрели окрестности и обнаружили, что на прямой видимости милях в двадцати на северо-запад показался остров Врангеля, заполярный заповедник и круглогодичная полярная станция.
Факт такого неожиданно близкого соседства в купе с многочисленными историко-географическими аналогиями вспенили кровь у начальников, адреналин ударил в темечко и эти оба два как водиться на Руси бродяги авантюриста решились на десантную операцию. Которая, само собой, не предусматривалась проектом морских геофизических работ, и необходимости в которой естественно не было.
Захотелось.

И вот здесь то пароход “Челюскин” очень даже при чём.
На Руси испокон веков так. Кого надо бы посадить за разгильдяйство и самоуправство, того награждают и прославляют, чтоб не выносить сор из избы и прикрыть свою задницу.
А того, кто чётко придерживается уставов и инструкций, наоборот обвиняют в отсутствии патриотизма и революционного порыва.

Товарищ Шмидт, возможно даже тайный член синдиката детей лейтенанта Шмидта, в угоду своим амбициям первопроходца на волне всемирного коммунистического энтузиазма, набив полный пароход женщинами и детьми, попёрся через Северный ледовитый океан на восток.
И ладно бы на ледоколе или хотя бы пароходе усиленного ледового класса, так нет.

Мало того, когда вмёрзший во льды “Челюскин” всё-таки вынесло в конце концов через Берингов пролив в Тихий океан, товарищ Шмидт отказался от помощи пришедшего на подмогу ледореза “Фёдор Литке” (предтече нашего ледокола).

Офигевшие от такой комиссарской наглости морские начальники Нептун, Посейдон и примкнувший к ним Водяной повернули море вспять, и льдину с вмёрзшим в неё “Челюскиным” снова утащило на север, где тот и затонул, получив пробоину в борту.

Представьте первый полёт на Марс.
Космонавт берёт с собой в ракету беременную жену, детей, тёщу с мопсом и двух корешей по гаражу для компании.
От перегруза космолёт дотягивает только до обратной стороны Луны и шлёпается в кратер.
Дежурными луноходами ульяновского завода, приписанными к местному отделению, экспедицию вертают в зад, где, целуя в засос, всех участников награждают медалями за спасение мимо пролетающих. Бред.

К слову, лейтенант Шмидт, личность психически неуравновешенная, меняя флота и моря, то увольняясь, то возвращаясь на морскую службу, только раз получив под своё командование пароход, тут же посадил его на мель.

Лейтенант Шмидт, товарищ Шмидт, Шура Балаганов, Паниковский…
- А Козлевич?
- Кто такой Козлевич? Я не знаю никакого Козлевича!

Между прочим, через год после гибели “Челюскина” ледорез “Фёдор Литке” без лишней помпы в рабочем порядке прошёл за одну навигацию северным морским путём с востока на запад от Владивостока до Мурманска.

И одну из первых советских экспедиций на остров Врангеля забрасывал всё тот же “Фёдор Литке”.

Так что, можно понять азарт моряков и геофизиков, оказавшихся в нескольких милях от острова Врангеля на борту ледокола “Фёдор Литке”. Это как два туза в прикупе!

Корабельное беспристанище - наша судьба, но подминая тупым чёрным носом белые ледяные поля, дрожа всем корпусом от запредельного напряжения, адмирал Фёдор Литке шёл на рандеву с адмиралом Фердинандом Врангелем.

Меня терзают смутные сомненья, а знала ли наша контора и сам Севморпуть о нашем ледовом походе.

Разогнав бродящих по окрестностям белых медведей, мы всё-таки пробились до чистой воды у самого берега и бросив якорь спустили мобот.
По существующей у них традиции островитяне разрешали первому за навигацию пароходу высадку на берег.
Так что мы тут подсуетились как нельзя кстати.

Десантировавшуюся толпу геофизиков и примкнувших к ним моряков полярники встретили весьма радушно: – презентовали брошюрки по истории острова и разрешили отовариться в местном лабазе, по бутылке водки и шампанского на каждого.
Естественно, завершая дружеский визит мы расположились на берегу у памятного знака-флагштока в честь первооткрывателей, где и употребили всё недавно закупленное под тосты в память о русских первопроходцах, известных и забытых, и за здоровье их потомков, бродяг безбашенных и неприкаянных. За неустанные поиски пристанища.

Ну а потом, сменяв нашу свинину на их оленину, погудев на прощание в белом арктическом безмолвии, двинули обратно под удивлёнными взглядами белых медведей: - а чё приходили то?

Пробившись до чистой воды, приступили наконец к той исторической миссии, ради которой всё и затевалось.
Первые километры региональных геофизических профилей в восточной части русской Арктики.
Неспешно, со скоростью не более десяти километров в час, дошли до мыса Дежнёва, а затем проливом опять в Берингово море нарезать профилями целинный шельф.

Как в дальнейшем оказалось, я умудрился этими самыми геофизическими профилями опутать всю Россию, успев поработать на всех тринадцати морях, омывающих её берега.

Причём так совпало, что начинал я с востока, дойдя до Чукотского моря, а заканчивал с запада в Восточно-Сибирском. Круг замкнулся.

“Даже если бы жизнь не случилась,
Всё равно был бы здесь.”

* * *
Перед неизбежным возвращением в родной порт снова зашли на Чукотку. Визит в бухту теперь уже не вызывал былого ажиотажа. Основная масса трудящихся чётким шагом по трое в ряд промаршировала до винно-водочного отдела гастронома и, завершив там подготовку к недельному переходу домой, в таком же омерзительно трезвом состоянии вернулась на пароход. Сбивают со следа!

На берегу выяснилась удивительная вещь. Оказалось, что по субботам вечерами местная рабочая столовая прикидывается цивильным заведением: - под аккомпанемент магнитофона “Ростов-102” за столиком под нехитрую закуску можно прикупить что-нибудь спиртосодержащее в ассортименте.

А сегодня как раз суббота. Black Sabbath. Heaven And Hell.
“Тот, кто любит жизнь – не грешник”.

Конечно, мы с Юркой Слоником оставить без внимания сей вопиющий факт суровой высокоширотной действительности не могли. И, прихватив для комплекта ещё одного инженерно-технического работника Вову Никотина, двинули приобщиться к культуре праздников народов севера в отдельно взятом питейном заведении.

Вечер в стиле минимализма. Выбеленные стены. Четыре-пять столиков, необременённых скатертью. Зато есть официант с меню и винной картой в устной форме.
На магнитофонной катушке чёткий и неспешный текила-драйв.
Creedence Clearwater Revival. Oh, Susie Q!

На второй бутылке коньяка пришло второе дыхание. Обозревая окрестности, с удивлением обнаружил, что за соседними столиками скучают слабо охваченные вечерней программой барышни, разномастные и разнокалиберные.
У нас с корешами сегодня чисто мальчишник, но воспитание не позволяет смотреть на это безобразие без сострадания. Заказал на все столики по бутылке шампанского. Без шума и пыли.

Как-то под стакан партийный начальник поделился мнением своей жены обо мне после нескольких совместных культурно-массовых мероприятий:
- Сразу видно мужчину с Кавказа!
Расшифровки не было. Да я об этом и не заморачиваюсь.

Помню только, что пили тогда под новую песню Розенбаума:
“Гулять – так гулять.
Стрелять – так стрелять.
Летать – так летать.
Я им помашу рукой”.

Так, к слову. Почти все наши, те, которые Наше Всё, каждый конечно по-своему, прошли огранку Кавказом. И Пушкин, и Лермонтов. И Толстой, и Грибоедов. И Маяковский, и Высоцкий.

Тут недавно одна дама написала, что все мужчины делятся на южан и северян.
Северяне спят с теми, кого любят, а южане любят тех, с кем спят.

Мало того. Та, с которой сплю я, увлёкшись детективами Джоан Роулинг, теперь утверждает, что я очень похож на Корморана Страйка. Только у меня ног больше.
Ну хорошо хоть не на Джона Сильвера, хотя он тоже ещё тот морской бродяга.

Между тем, в предвкушении третьей бутылки, с удивлением констатировал отсутствие в наших рядах Слоника. И хотя его пристрастие к беломору было всем хорошо известно, нынешний перекур что-то затянулся.
Желая совместить свой smoke break с поисками Юрки мы с Никотином двинули на выход.
Стоящие на ярко освещённом крыльце аборигены, отвечая на наш вопрос, только махнули рукой куда-то в пустоту.
Словно два акванавта в маракотову бездну, шагнули мы со ступенек в густую кромешную темноту.

Именно две бутылки коньяка на троих оказались той необходимой мерой, что бы Бахус прикрыл нас своим зелёным плащом. Иначе забили бы сразу.

Переступив черту между светом и тьмой, мы оказались под шквалом ударов, невидимых, но хорошо ощутимых.
Только благодаря алкоголю расслабленное тело позволяло как-то амортизировать силу и не упасть сразу.
Чисто на автомате кулаки полетели куда-то в пустоту, через раз натыкаясь на невидимую субстанцию, местами мягкую и тёплую.
В движении наше спасение.
До тех пор, пока на пульсирующий висок, задававший ритм на жизнь в такт неспешно бежавшей по кругу секундной стрелке, не обрушилось что-то жёстко-железно-деревянное.
И окружающая тьма сомкнулась с мраком внутри.

Бейсболом тогда не увлекались, вокруг ни деревьев, ни заборов – ещё одна загадка крайнего севера.

Привели в чувство и забрали к себе в околоток местные городовые поселкового типа.
В коридоре на скамейке лежал без сознания Никотин, над которым колдовали люди в белых халатах.
Мой же белый итальянский джинсовый костюм лишился обоих рукавов, одна штанина была основательно распорота.
Отобрали ремень и шнурки из кроссовок и отправили в камеру.
Там на топчане, словно медведь Балу у скалы советов, сидел невозмутимый Юра Слоник.
Фанат Беломорканала и мастер спорта по боксу в полутяжёлом весе первым из нас встретил нашествие бандерлогов и прижавшись спиной к стене методично отбивался до подхода граждан в форменных фуражках.
Которых распознал в темноте не сразу, и они на него сильно обиделись.

По утру, подписав протоколы и заплатив за ночлег и радушный приём, потащили Никотина на пароход.
Он, болезненный, всю неделю перехода до дома не мог говорить и пил воду и куриный бульон через трубочку.
Я тоже, перейдя на картофельное пюре и манную кашу, старался челюстями попусту не щёлкать.
Только Юрка с неизменной папиросой, как всегда, не закладывался на третью даму и шесть карт на одной руке. Слоник, одним словом.

А пароход скоренько побежал домой. Мимо Камчатки и Курильских островов в родной Анивский залив.

На следующий день по заходу в порт Вова Никотин мотанул в столицу в челюстно-лицевую подправить свой подпорченный имидж.
Меня тут же турнули подальше с глаз долой на тропический остров в Южно-Китайское море.
Юрка Слоник в первый же сахалинский вечер угодил в вытрезвитель, после чего, уволенный без выходного пособия, подался обратно на Камчатку.

Вечные бродяги. И нет им пристанища. Да они его и не ищут.

Голубая бухта. 2023г

Tweet