Отступая перед рассветными сумерками, последним исчезает с неба созвездие Гончих Псов. Ты вырываешься из сонного шквала облаков в потоки холодного мистраля. Гангренозным пятном под тобой простирается город, опутанный и пронизанный кольцами дорог. Усеянный гнойниками жилых зданий. Увитый жилами электрокоммуникаций. Уродливое напластование камня, стекла и пластика. Ты пытаешься услышать землю, погребенную под асфальтом, но земля мертва. Город по капле выдавил из нее жизнь, разрастаясь на ней, распуская на север, восток и юг свои метастазы. На западе город омывают свинцовые воды моря изрезанные частоколом причалов и пирсов. Береговая линия щерится башенными кранами, застывшими в утреннем воздухе. Здесь, на высоте, ты слышишь холодный осенний звон портовых цепей. Звон цепей, свист ветра. И лихорадочные огни города, мерцающие, словно гнилушки в ночной чаще. В болотах вокруг города, среди топей и лесов на непроходимых гатях, тут и там, догорают ритуальные костры ночных культов. Ты спускаешься ниже, чтобы поподробнее рассмотреть это гигантское трупное пятно, простершееся среди болот. Паришь над серыми пустынными улицами, зловонными переулками, бурлящими ленивой полуслепой жизнью. Ветер гуляет среди зданий. Звон цепей с запада.
По улицам лениво бегают голодные собаки, словно деревянные каркасы с натянутой кожей. Чучела самих себя. Редкие утренние люди не лучше собак. Ты заглядываешь в их лица. Бледные, безучастные, сонные. Смотрят, будто внутрь, не желая видеть окружающую вселенную. Пустые глаза, пустые сердца на мертвой, давно испустившей последний дух земле. Заблудившиеся пилигримы в прозрачных клубах тумана.
Ты сворачиваешь в неприметный переулок, перегороженный опрокинутым и выпотрошенным псами и людьми мусорным баком. По обе стороны тянутся багряные кирпичные стены с грязными слепыми провалами окон. Ветер играет с мусором. Звон цепей стихает, отсекаемый глухими высокими стенами. Шелест пакетов и газет. Скрип полов внутри спящих домов, словно ровное ритмичное дыхание кирпичных громад.
За одним из окон ты видишь разметавшегося по кровати человека. Человек в силках тревожного сна. Ты проникаешь в холодную комнату, погруженную в пыльный полумрак. Серые рассветные лучи. Скрип половиц. Ты склоняешься над человеком и жадно пьешь горячий вязкий сон.
Человеку снится город далеко на юго-востоке. Гонконг. Такая же раковая опухоль, но в разы больше, устремившая в ненавистное небо папилломы небоскребов. Человек едет по запруженной автомагистрали. Рядом с ним на пассажирском сидении его товарищ. Заряжает оружие. Сзади, обгоняя поток машин, за человеком и его товарищем несутся два джипа. Человек сосредоточен. Товарищ кладет ему на колени пистолет-пулемет. Возмущенные гудки. Рокот моторов. Звуки выстрелов. Осыпается заднее стекло, расплетается паутина трещин на лобовом. Человек не видит дорогу, дергает ручник, выворачивая руль вправо. Удар. Хлопок подушки безопасности. В ушах человека тонкий комариный писк, горячее бежит по щеке. Его товарищ что-то кричит. Надорван рукав на дорогом костюме, лоб залит кровью. Товарищ распахивает дверь и вываливается из автомобиля на землю, не переставая кричать и оглядываться на человека. Стреляет из дробовика. Человек выходит из ступора, медленно возвращается слух, и мир наполняется звуками. Гудки машин. Треск огня. Разбивающееся стекло. Выстрелы и крики. Человек хватает лежащий на коленях пистолет-пулемет и не глядя дает длинную очередь в паутину стекла, рассыпающегося каскадом ему на колени.  Перезаряжается. Товарищ уже молчит, и человек видит растекающуюся из-под автомобиля с пассажирской стороны лужу крови. Никак не может дрожащими руками вставить новый магазин. Из-за дымящегося капота перед ним  вырастает черным вороном китаец с автоматом Калашникова в руках. Магазин выскальзывает и падает под ноги в ворох гильз. Пули прошивают человека, пригвождают к спинке сидения.
Человек просыпается. Холодный пот, дрожащие пальцы. За окном серость сменяется тусклым светом. Мертвый город пробуждается, чтобы расти и множить свои клетки. Человек выходит из комнаты в коридор и прислушивается. Его женщина готовит завтрак. Тихое громыхание посуды, шелест радио. Белые стены, белый пол, белый потолок. Стерильная квартира, будто человек и не живет в ней вовсе. Но он живет. Человек тихо проходит в ванную, запирается изнутри и включает холодную воду. Женщина спрашивает, будет ли он завтракать. Он не отвечает. Она спрашивает каждый раз, и каждый раз он молчит в ответ. Их привычный ритуал, заменивший пожелание доброго утра. Когда вода заполняет белую чугунную ванну на две трети, человек закручивает кран и выключает свет. Он ступает в ванну, аккуратно садится в стылую воду, опускается так, чтобы кромка воды плескалась у его подбородка, и слушает водосточные трубы.
Трубы полны голосов. Трубы, словно магистрали человеческих душ, и человек говорит с ними, не раскрывая рта. Он мысленно задает вопрос, а голоса в трубах отвечают ему.
Ты слышишь мысли человека и голоса, гудящие в полостях металла вместе с водой. Человек боится. Ему предстоит сложное дело. Он еще не знает, какое, но тревога не отпускает его. Он просит совета. Голоса говорят, что бояться нечего. Говорят, что сегодня ночью снова были блуждающие огни в заброшенных скотомогильниках, а это добрый знак. Говорят, что созвездия в давно сошедшем с ума ночном небе сегодня сложились в фигуры волка и филина, и это тоже добрый знак. Бояться нечего. Путь освещен благими предзнаменованиями. Человек говорит, что это последний раз, когда он берется за работу. Трубы вторят ему слитным согласием. Плеск воды. Голоса в трубах. Мерный гул города за стенами и перекрытиями, впустившего мертвецов в свои коммуникации.

Человек сидит за обеденным столом со своей женщиной. Омлет и бекон, в кружке - черный кофе. За окном солнце пытается пробиться через стекловату облаков. Шумят дороги. Людские голоса под окнами. Вдалеке трель полицейской сирены. Ты рассматриваешь женщину человека. Вьющиеся темные волосы, темный пристальный взгляд, тревожная линия губ.
Женщина спрашивает человека. О чем ты думаешь? Человек молчит.
Глядя на белый стол, он вспоминает войну. Вспоминает, как он, единственный уцелевший из батальона после артобстрела в городе, пробирался через зимний лес. Сначала шел руинами, а потом уже вышел в лес. Город накрыла одеялом бомбардировок артиллерия – вечный протяжный свист в унылом низком небе. Белые перья выстрелов из гранатометов с крыш зданий. Взбитая гусеницами грязь под ногами и хлопья серого снега перед лицом. Раненый, он вышел из оцепления, прополз на животе полгорода, прячась среди обожженных горячих трупов. Грязь, пепельный снег и запах гари, въевшийся в ноздри на годы вперед. Человек пересек дымящийся, пропахший прогорклым салом и соляркой город, прячась от патрулей. Загнанный и затравленный, он вышел к холмистой окраине, взъерошившейся частыми, стоящими вплотную друг к другу частными домишками, где крался ночью по узким закоулкам, петляя и путая след. Из пустых окон за ним следили белые от страха глаза. Тут и там над крышами из дранки вился дымок пожарищ. Черные скелеты сгоревших жилищ полнились талым снегом, в подвалах плескалась грязная вода. В воде плавали раздувшиеся бледные тела, и луна играла на них неровными бликами. К утру забрался в дом с чудом уцелевшими окнами. Забился в угол кухни за грудой пустых бутылок и битой посуды, накрылся рваным пыльным пледом, дрожа от холода и потери крови. Из щелей в полу сквозило, и человек чувствовал поднимающийся из подвала тяжелый трупный запах. Спал тревожно, просыпаясь от каждого шороха и скрипа.  От свиста артиллерии и хлопков взрывов не просыпался. Утром, еще до бледного рассвета вышел к лесу, черневшему кривым частоколом. Лес он прошел насквозь, не прячась и не запутывая след. Не осталось сил, и навалилось свинцовое безразличие. К полудню человек выбрался к бескрайнему полю, вдоль которого тянулась изгородь из ржавой колючей проволоки. Снежное белое безмолвие, сквозь которое пробивались редкие желтые соломинки. Дул ветер, играя со снегом, закручивая его  в вихри и разбрасывая по полю. Человек сидел под прикрытием черных деревьев, пристально вглядываясь в горизонт. Он ждал темноты, чтобы пересечь поле. Слева раздалось хлопанье и тихий шорох. Мимо проплыл мертвый парашютист в белом маскхалате. Ветер наполнил его купол новой жизнью и тянул человека за стропы вслед за собой. Белый маскхалат с красными цветами на груди, белое лицо, покрытое инеем, волочащийся на ремне автомат. Парашютист проплыл мимо, не оставив ни следа на твердом, как камень, насте. За ним последовал еще один. Потом еще пара. И еще и еще. Человек сбился со счета, а мимо него по заснеженному полю скользил десантный батальон в белых маскхалатах. Кто-то направил замерзшие глаза в небо. Кто-то – в землю, словно стыдясь невыполненного долга. Лишь одна пара глаз за все это время скользнула по затаившему дыхание человеку и проплыла мимо. Об этом вспоминает человек каждый завтрак, глядя на стол перед собой. Но женщина этого не знает. И не узнает никогда.
О чем ты думаешь? Человек поводит плечами. О работе. О том, как мы уедем. В глазах женщины появляется искорка интереса. Когда уедем? Снова движение плеч. Не знаю. Думаю, на следующей неделе. Закончу здесь с работой, и возьмем билеты. На самолет. Ты же любишь летать. Женщина улыбается, радостно и недоверчиво. Обожаю. Человек кивает. Значит, на самолет. И никогда сюда не вернемся. Обещаешь? Обещаю.

Ты на периферии язвы. Глаз солнца уже в зените. Облака, пеленавшие город утром, убежали далеко на запад за холодные воды ядовитого моря. Под тобой тянутся ржавые заплаты промзоны, огороженные бетонными заборами и рабицей. Застарелая короста металла. Мертвое изначально умирает второй смертью, пожираемое коррозией. Оцинкованные гробы заброшенных складов гудят под порывами ветра. Траурно лязгают заводы, выплевывая в облака черный дым. Ленивое движение выкрашенной в желтый цвет техники в пыли грунтовок. Промзона взрезана дорогами. Дороги напластованы друг на друга в несколько уровней, кое-где сплетаясь в воспаленные лимфоузлы клеверообразных развязок. Природа не терпит симметрии в неживом, а человек, самое вероломное дитя природы, создает симметрию из бетона и металла на убитых им землях. На обочинах дорог ютится серая пожухлая трава, доживая последние свои дни. Ветер носит клубы пыли и рассыпает ее узорами по асфальту, вдоволь наигравшись. Серая пыль. Материнский прах. Вдалеке за промзоной к дымчатым горам на горизонте тянутся языки пустырей. Ни деревца, ни куста. Мертвое не родит живого.
Под одной из развязок, среди отголосков эха промзоны и шума моторов, среди позеленевших от сырости опор стоят два автомобиля, прячась от липких взглядов и ненужных ушей.  Человек пересел к своему работодателю и ждет, пока тот докурит, чтобы начать разговор. Машина старая, с панелями под дерево и коричневым дерматином на дверях и потолке. Бархатные сиденья, местами прожженные угольками сигарет, затерты добела.
Пальцы с пигментными пятнами тушат бычок в переполненной пепельнице. Губы, окольцованные сеткой морщин, выпускают сизый дым. Ты готов? Человек молчит. С тобой будут говорить серьезные люди. Они не доверили суть дела мне, хотят работать с тобой без посредников. Ты готов? Человек кивает. Работодатель, его отец и покровитель в этом  бетонном улье, удовлетворенно покашливает. Не перечь, не спорь. Ты волен отказаться, но сам знаешь, чем это может быть чревато. У тебя прекрасная репутация, иначе тебе бы и не предлагали. Не рисковал бы на твоем месте, давая поспешный ответ. Из всех возможных кандидатур выбрали именно тебя. Это дорогого стоит. Это очень большое доверие, которое ты заслужил благодаря профессионализму. Особенно сыграл роль последний заказ. Так что ты – уважаемый специалист, и этот статус надо поддерживать. Не подведи меня. Человек безучастно смотрит в окно на дымящиеся вулканы заводских труб. Курильщик скептически поджимает губы. Я знаю, что ты хочешь уйти. Навсегда, я имею в виду. Я знаю, и не против. Но они не знают. И после выполнения работы не захотят, чтобы ты уходил. Тогда тебе помогу я. Ты уйдешь, а я дам им нового специалиста. Это испортит мои с ними отношения, поэтому будет лучше, если их не будешь портить еще и ты своим отказом. На мою помощь можешь рассчитывать гарантированно. Понял? Человек долго и пронзительно смотрит в глаза курильщика. Левый глаз белый от катаракты. Я понял. Они жмут руки. Вот и славно. Курильщик протягивает человеку помятую пачку сигарет, выудив из нее себе еще одну. Внутри записка с адресом. Запомни и сожги. Тебя встретят. Человек кивает и выходит из машины курильщика и садится в свою.
Грязным тромбоцитом он плывет по бетонной артерии в сердце гангрены, в окружении таких же тромбоцитов. Ты следуешь за человеком, стараясь не потерять его из вида в хаотичном потоке. Ты окутан шумом стальных сердец и душной вонью отработанных газов. Не хватает воздуха. Промзона резко обрывается и теряется позади в полуденном мареве. Артерия следует через рубеж спальных районов, ширится, набухает металлическим потоком. По обеим сторонам высятся многоэтажки. Человеческие муравейники. Из них тянет серостью, пылью, отчаянием и смертью. Ты ощущаешь, что каждый муравейник – могила для сотен еще не умерших людей. Но люди об этом не подозревают, убаюканные шепотом черной плесени в углах квартир. Их серые жизни останутся в железобетонных коробах пятнами крови и испражнений, впитаются в цементный раствор навсегда и переплетутся с другими жизнями, питая гангрену. В такой же гекатомбе человек жил в Гонконге. Тогда с ним тоже была женщина. Точнее, женщин было много, но для человека они давно слились в один далекий образ, расплывшийся и засвеченный на пленке его памяти. Агломераты многоэтажек разделены зелеными зонами. Парки, скверы, аллеи. Ты жадно вглядываешься в шепчущие переплетения листвы и света. Обрадованный, ты зовешь землю, зовешь деревья, но они в ответ лишь вопросительно покачивают ленивыми беззаботными кронами. Эти подобия Матери, выращенные человеком, не знают твоего языка. Мертворожденные дети убийц. Сады из костей. Поделки из скелета, возвращенные к жизни злой волей разрушителя, изначально чужеродные бетонной среде и своему истинному предку. Отпрянув в ужасе и отвращении, ты отыскиваешь человека в смрадном потоке.
В центре города движение тромбоцитов замедляется, они заполняют улицу в несколько рядов. Узкие тротуары кишат прохожими, как рубище нищего насекомыми. Люди дня отличны от утренних скитальцев. В них больше пульсирующей энергии, больше движения, и ты на секунду задумываешься – а вдруг это тоже жизнь. Закономерная эволюция. Воля природы. Но нет. От сердец убийц пахнет разложением. Улыбки на лицах и гниение за ребрами. Гангрена. В центре меньше многоэтажных домов, а те, что есть, слепят тебя бликами солнца, отраженными от зеркальных поверхностей. Меньше бетона, больше стекла, как будто стекло чем-то лучше. Старинные здания центра, непохожие друг на друга, но единые в своем фундаменте, стоящем на могилах, насчитывающие не один век, заботливо сохранены людьми как тотемы ушедших эпох. Драгоценная память эры низвержения. Свидетели витков деградации.
Справа щербина между домами. Скопление гомонящих людей, за которым высится мертвенно-белая громада храма. Дом человеческого Бога, ради которого дети отвернулись от Матери. Бог создал Землю за шесть дней. Человек упорно создавал Бога всю свою историю, строя ему пристанища, словно Всемогущий  – немощный бездомный старик, блуждающий по городам и весям в поисках крова над головой. Пустоты храмов, пахнущие свечным воском и ароматным елеем, убийственнее муравейников, в которых живут люди. Муравейникам они отдают свою жизнь неосознанно, а порой и не по своей воле. Богу на жертвенный камень, омытый слезами и кровью сотен поколений, несут ее безропотно, тая восторг в дрожащих душах, в надежде на благое расположение жестокого фантома, заменившего Мать. Белый камень храма – алтарь греха отцеубийства.
На языке брусчатки перед храмом толпятся люди. Серые, пахнущие сыростью темных квартир и кислым варевом. Узловатые пальцы, истово очерчивающие крестные знамения. Люди благоговейно смотрят на священника. Он черной скалой вздымается над паствой, из проволочного плетения бороды льется звучный голос, в левой руке играет золотом на солнце курящееся кадило, в правой мелькает распятие. Из-за спины священника подобострастно выглядывает согбенный бледный пономарь с запавшими глазами и розовыми ссадинами на голубых руках. Между священником и застывшими в экстазе прихожанами на холодной брусчатке под лучами осеннего солнца бьется в конвульсиях человек. Брызжет слюной. Судорога сводит его конечности, гримасы искажают красное лицо с вздувшимися венами на лбу. Он жмурится, силясь не смотреть в небо, словно бег облаков причиняет ему мучения. Хриплый крик вырывается из сорванных связок. Вижу, вижу зверя, оседланного блудницей. Вижу языки из смрадной пасти. Они лижут меня, и блудница смеется со спины зверя. Они здесь, они придут в божию обитель и закадят образа отцов святых. Крик стихает, парень стискивает крошащиеся зубы, открывает глаза и смотрит невидящим взглядом в синь небес, часто дыша. Священник нараспев читает молитвы. У него, несчастного безумца и паствы словно одни глаза на всех. Глаза, в которых есть лишь фанатичный огонек надежды расположить к себе Бога, обратить на себя его взор, уйти от уготованной каждому судьбы, сберечь исхудавшие остатки своей души, чтобы после смерти с нее разбитыми кандалами опали бесчисленные грехи, и она вступила во врата Эдема. Дети гниения, все-таки сумевшие обмануть самих себя.
Человек стоит в пробке и смотрит в окно на отчитку. Стена серых спин скрывает несчастного на брусчатке, но он слышит его крики. Парень не одержим бесами, ему не являются видения грядущего. Шизофрению надо лечить в больницах, а не перед храмами. А лучше вовсе не лечить. Это печать города. Клеймо, которое он дает любимым своим детищам, неизбежное и неотвратимое. Человек опять вспоминает войну. Перед штурмом города, его батальон построили в снегу перед неровной линией чадящей бронетехники. За спинами подрагивали урчащие стальные монстры грязно-зеленого цвета. Впереди простиралась снежная равнина с серой извилистой полосой узкоколейки, бегущей к темной антиклинали города на горизонте. Перед строем вышагивал священник в распахнутом бушлате поверх рясы, ватных штанах и кирзовых сапогах, еле угадывавшихся под слоем грязи. Он шел вдоль строя по вытоптанному снегу, переваливаясь, как пингвин, безучастно поглядывая в испуганные лица солдат. Молитва, выходившая паром из его рта сбивала на лету редкие снежинки. Перед лицом каждого солдата мелькало кадило, каждого священник размашистыми движениями окроплял святой водой, набранной в заброшенном колодце неподалеку. Аромат ладана и брызги ледяной воды в стылом утреннем воздухе. Желающие могли покреститься перед боем, принять Бога в свое сердце, чтобы милосердный Бог помог им убивать врагов и не быть убитыми. Человек отказался от крещения, а его друг, которого он обрел еще новобранцем два с лишним года назад, согласился. Через три с половиной часа, когда они вошли в центр города, и боевики из РПГ подбили первый и последний танки в колонне, его друг, обретший Бога и его защиту, был прошит насквозь прицельной пулеметной очередью с третьего этажа здания. Он осел на колени в горящую лужу топлива, зажав перед смертью спусковой крючок автомата, и выпустил весь магазин в стену дома напротив. Он не видел, куда стрелял. Взгляд его был прикован к взлохмаченному бронежилету на груди, глубоко под которым на голодном бледном теле прятался маленький крестик на бечевке. Спаси и сохрани. Когда человек видел друга в последний раз, стая худых, черных от мазута Гармов рвала желтыми клыками его бушлат, силясь добраться до остывающей плоти. Человек забыл имя друга  - его стер из памяти свист артиллерийских снарядов.

Вслед за человеком ты вступаешь в серый космос просторного конференц-зала. Арочный  потолок с длинными тусклыми прорезями ламп. Гризайль деревянного барельефа на стенах. Массивный стол из мореного дуба в центре. Подошвы ботинок человека утопают в воздушном ворсе ковра цвета сепии. Подойдя к обитому кожей флорентийскому стулу с высокой спинкой, человек расстегивает пиджак и садится за стол. По две пары высоких дверей с тусклыми позолоченными ручками в каждой из стен слева и справа. Одна пара в стене напротив, как и за спиной человека. На столе перед ним запечатанный конверт с красным кругом сургуча, бокал красного вина и мраморная пепельница. Воздух застыл вместе со временем. В воздухе под светом ламп висят замершие редкие пылинки. Запах кофе и давящее ощущение чужеродной воли. Беззвучно открываются двери, и в конференц-зал входят люди. Твидовые костюмы, маски на головах. Пятеро. За стол слева от человек садятся Шакал и Койот. Справа Карп и Дракон. В центре напротив человека – Бык. От Шакала сладко пахнет лилейным маслом. От костюма Койота поднимается легкой струей дымок жженых семян ололиуки. Карп источает тонкий, едва уловимый аромат белой сливы. Дракон благоухает сандалом. От Быка властно тянет тяжелым густым духом амбры. Они тоже предостерегаются. Человек не один прислушивается к голосам мертвецов – эти пятеро тоже взывают к душам, поглощенным скверной города. В сломленном и больном мире каждый делает это по-своему. Кто-то – как человек, просто взывает к сонму мертвых, и мертвые отвечают ему, чувствуя близкое родство. Кто-то ищет ответы в бесчисленных домах Бога, в исступленных мольбах обращая взор к иконам. Кто-то по ночам, втайне от церкви и чужих глаз, уходит вглубь топей и урочищ, где палит высокие костры, напряженно вслушиваясь в ночь и треск объятого огнем валежника. Но, в отличие от многих, эти пятеро приносят своим голосам жертвы, пополняя ряды мертвецов. Под ухоженными ногтями каждого из пятерых ты видишь полоски запекшейся крови. Человек смотрит в темные прорези глаз на масках, а из-за прорезей на человека пристально смотрят невидимые глаза пятерых. Пыль в воздухе вновь приходит в ленивое движение. Запахи эфирных масел сплетаются в длинные спирали под сводом потолка и опадают вниз густой сетью, рассеиваясь по столу, полу и углам зала. Где-то за стенами здания в пустом небе над городом кричат черные птицы. Человек ждет.
С ним говорит Бык. Остальные четверо просто смотрят на человека, сверлят его внимательными взглядами. Человек в маске быка говорит с человеком без маски. У тебя прекрасный послужной список. Особенно для твоих лет. Широкая специализация. Минимум огрехов и ошибок. Мало, кто в твоей области может таким похвастать. Ты – мастер своего дела. Мы достали материалы о твоей работе в Мексике и Гонконге, хотя это было нелегко. Данные о твоей работе в Судане засекречены, и даже нам не удалось что-либо узнать об этом периоде твоей жизни. Разумеется, бестактно было бы просить тебя рассказать, мы считаем, что в этом нет необходимости.
Человек помнит Судан, непроходимые джунгли в долине Нила, алеющие под закатным солнцем горные плато, обдуваемые горячими ветрами, две бескрайних пустыни, усеянные редкими кустарниками. Помнит клубы пыль на горизонтах, поднятые повстанцами. Там тоже свистела артиллерия, но реже и менее успешно. Кустарные минометы. Помнит, как в первый день его пребывания на этой земле Хауэр, светловолосый, высокий немец, с густой бородой, прорванной шрамами от осколков, заговорил с ним. Я чувствую твой страх, парень. Ты побежишь. Рано или поздно побежишь. И тогда я всажу тебе пулю в спину. Ломаный английский, желтые прокуренные зубы. Человек помнит, как говорил с Хауэром второй и последний раз две недели спустя, доставая его голову из кучи запыленных, облепленных трупными мухами внутренностей, сваленных в ста метрах от их сожженного лагеря. Он тогда плюнул в мертвое лицо. Прощай, ублюдок. Судан засекречен, оно и к лучшему.
Бык выдерживает небольшую паузу. В конверте перед тобой инструкции. Там описание и фотография автомобиля, фотография водителя, карта с отмеченным маршрутом и время выезда из точки А в точку В. До точки В автомобиль доехать не должен. Из машины надо будет забрать сумку. Оружие на твой выбор, мы снабдим. Место, где все будет сделано тоже на твой выбор. С тобой пойдет еще один человек, это обязательное условие. Все надо сделать завтра, это тоже обязательное условие. Прежде, чем спорить и отказываться, посмотри на сумму. Она записана в правом нижнем углу карты. Открой конверт.
Человек с хрустом взламывает крошащийся сургуч. Достает фотографии и бегло их изучает. Запомнив модель машины, госзнаки и лицо водителя, сминает фотографии, кладет их в пепельницу и поджигает. Неровный язычок пламени расползается по изгибам фотобумаги, разрастается, поднимаясь выше. Человек разворачивает карту. Очень плохо. Весь маршрут пролегает по центральным улицам города. Человек поднимает глаза на пятерых. Вооруженный налет не является моей специальностью.
Бык согласно кивает. Не является. Но у тебя есть опыт и вооруженных налетов. Та же Мексика. Сколько фур с кокаином ты увел у картелей? А бойня в Хуаресе? Местные полицейские даже запрашивали поддержку из Эль-Пасо, насколько мы знаем. Завтра будет всего одна машина. Один вооруженный водитель. Один невооруженный человек с сумкой. И ты, вероятнее всего, не разглядел сумму.
Человек изучает цифру, выведенную ровным почерком в правом нижнем углу карты. Берет бокал с вином, отпивает глоток. Держа бокал в руке, смотрит на Быка. Я согласен. Кто пойдет со мной?

Человек снова в своей машине. Миновав бурлящую кольцевую развязку в центре, он выезжает на набережную. За потемневшей гранитной оградой хмуро несет к морю свои тяжелые воды река. Порой человек задумывается, что будет если осушить реку. Что кроет под собой непроницаемая шестиметровая толща бегущих вод. Податливое илистое дно, устланное слоями трехвекового мусора. Ржавые металлические и осклизлые деревянные остовы лодок. Желтые, опутанные изумрудными нитками ила, скелеты людей и животных, отполированные водами и обглоданные раками. Воды реки мертвы, как и ее содержимое. Холодные мертвые воды в тисках гранита. В воздухе пахнет сыростью и гнилью. Здания на набережной пропитаны водой. Затхлая вода в воздухе. Вода наполнила тело земли под асфальтовым надгробием. Мутная вода в стенах зданиях и в глазах людей.
Человек сворачивает с набережной к очередному парку, разбитому в стороне от дороги. Цветущий зеленый обелиск, вечное напоминание о временах, когда человек не научился предавать. Ты отчаянно не хочешь идти вслед за человеком в парк, на усыпанные гравием тропинки в тени деревьев, забывших пение дриад. Но любопытство сильнее, и ты осторожно ступаешь под сень тополей, чувствуя на себе любопытные, полные недоумения взгляды. Тысячи невидимых глаз изучают тебя, таясь среди листьев. Их смешит твой страх, и от смеха веет лихорадкой бетонной гангрены. Зловонное моровое поветрие играет в ветвях, перебирая листву, срывая ее, закручивая и разбрасывая по низкорослой колючей траве. По лабиринту парковых тропинок одна за другой ходят молодые женщины, толкая перед собой коляски с детьми. Большинство из них веселы, переговариваются, смеются, обнажая белые зубы. Но ты чувствуешь их фальшь. Правдивы те, кто бредут с понурыми лицами, глядя под ноги, будто осознают груз своей вины. Убийцы, родившие убийц. Родившие не по своей воле, а в угоду диким инстинктам, которые не в силах обуздать даже после тысяч лет эволюции. В угоду нормам, которые для них установили другие. В гонке за счастьем быть с другим человеком, словно в этом есть какое-то счастье. У понурых есть понимание того, что они натворили, и в какие вериги облачились. Теперь они грешны перед Матерью еще и тем, что родили тех, кто продолжит расчленять ее агонизирующее тело. Смеющиеся тоже это понимают, эта мысль дрожит слабой лучиной на задворках их тусклого сознания, но они думают, что смех и улыбки скроют и сотрут их грехи. Их смех сродни смеху деревьев, высаженных убийцами. Он тоже отдает горячей лихорадкой. Рано или поздно они останутся наедине с собой, и тогда их улыбка пропадет, уступив место слезам раскаяния, ты уверен в этом. Шелест листвы, смех и редкий детский плач.
  Человек выходит в центр парка, где в некогда белой чаше за невысоким бортиком толчками бьет фонтан. Вокруг фонтана по периметру круглой гравийной площадки стоят скамейки. Интересно, знают ли смеющиеся деревья, из чего эти скамейки сделаны.
Человек сразу узнает своего будущего напарника по холодному, зимнему взгляду. Моложе человека лет на пятнадцать. Волчонок, но еще не волк. Крепкое рукопожатие, уважительно кивает, признавая за человеком право командования. Человек садится рядом с ним и называет свой адрес. Завтра в восемь утра. Сначала заедешь к ним на склад, они соберут все необходимое, я дал им список. Потом за мной. В восемь у подъезда. В домофон не звони. Волчонок кивает. Они некоторое время сидят молча и слушают шум листвы под прозрачным небом. Когда не знаешь иного, стук костей мертвеца тоже становится музыкой.

Нюкта-ночь медленно укрывает пульсирующий город ветхим крылом, ветер холодает и крепчает. Ты паришь под редкими облаками. Язва далеко внизу темнеет по мере того, как розовый диск солнца опускается в подернутые багрянцем ледяные воды моря. Язва освещается огнями и сверху кажется, будто это свет магмы, пробивающийся сквозь многочисленные трещины и провалы в убитой, отравленной земле. Наибольшее скопление огней в центре, где не прекращается движение по подсвеченным венам. На окраинах же тлеют редкие огоньки в окнах муравейников. Ровным белым светом пылают участки промзоны, где металлические чудовища с гидравлической кровью не прекращают свою работу на ночь. Над затихающим городом стая черных птиц, кружась в холодных вихрях, поет свою извечную хриплую панихиду. Птицы хлопают крыльями, кружат угрюмыми предвестниками, зависают в восходящих потоках воздуха резкими черными пятнами на фоне угасающего неба. Ты спускаешься в холод каменной утробы. Ветер тоскливо плачет на улицах, освещенных оранжевыми фонарями. Ночью, без людей и машин, улицы и тротуары города кажутся непомерно широкими, и по этому простору из полированного камня мостовых и поблескивающего в искусственном свете гранита стен тихо разносится далекий звон портовых цепей.
Человек лежит на кровати у себя в квартире, его женщина положила голову ему на грудь. Человек смотрит в окно на кирпичную стену соседнего дома и слушает ее робкое дыхание. Она поднимает голову. О чем ты думаешь? Человек отрывает взгляд от окна и, улыбнувшись, глядит на нее. О работе. О том, как мы уедем. Она шмыгает носом, потирает его запястьем. А мы уедем? Глаза человека теплеют. Конечно, я же обещал.
Некоторое время она молчит. Человек же обращает свой взор в окно. Она снова нарушает хрупкую тишину. А ты хочешь домой? В голосе человека удивление. Я и так дома. Нет, объясняет, как маленькому ребенку, домой. Туда, где ты вырос. Где твои родители. Они  живы? Человек пожимает плечами. Я не знаю. Я не видел их много лет. Она удивлена. Почему? Человек внимательно смотрит в ее полные сострадания глаза. Однажды я вышел из дома и заблудился. И никогда не вернулся обратно.
Давая понять, что разговор закончен, он поворачивается к ней спиной, подбив подушку под голову. С минуту она молчит и не шевелится, а потом обнимает его, прижимается всем телом, целует в затылок. Тогда у нас скоро будет дом, куда ты всегда сможешь вернуться. Но человек уже не слышит ее. Он спит. Человеку снится война.

Tweet