И выдернул из земли несколько головок чеснока. Обтряс чесночные головки о штаны, в которых обычно принимаю людей, подозревающих меня в доброте, наивности и богатстве. Всякую культурную пидармерию, короче сказать, в этих штанах я принимаю. Они были ранее спортивными штанами, но для непростого спорта сшили их итальянские портняжки. Штаны эти абсолютно чёрные, бархатные, с эдакой искрой и кожаными вставками вдоль. Вероятно, для пущей крепости при неизбежном в мире моде наклоне вперёд. Как они мне дастались? Наверное, я их купил. В штаны был продет строгий с первого взгляда шнурок с серебряными кончиками. Кончики я от греха отрезал. Поэтому простой такой шнурок в штанах, очень крепкий, годный на многое, я проверял на домоправительнице Татьяне. Нареканий не было. Куда пошла?! Хищный взмах и просто Луко Браззи на дому. Удобные штаны. Люди не знают, что и думать, глядючи на меня в них. А мне это и нужно.

Обтряс чесночные головки, потащил их в кухню, на которой у меня погибают сосиски, находят своё посмертное воплощение кролики и цыплята, возносятся к небушку души телят, ягнят, поросят и их родителей, всё шкворчит, шипит, булькает, брызгает и полыхает.
Снял с чеснока верхний неподатливый слой молодой шелухи, но так, чтобы головки не распались. Взял сотейник, облил внутри щедро оливковым маслом, влил две ложки воды, сложил в сотейник головки чесночные, поставил в духовку в строгие 180 градусов Цельсия. Пламя отражалось в моих треснутых очках 60 минут.
Вынул сотейник, дастал размякшие, какие-то уже меньшевистские чесночины. Смотреть на них было мне неприятно: как после допроса в ЧК они смотрелись. Поэтому схватил вилку и размолотил всё в мелкобуржуазную чесночную размазню, брезгливо выбирая остатки коричневатой шуршащей шелухи.
Взял вскорости теста, раскатал его на полоски. На одни полоски навалил чесночного пюре, вторыми полосками прикрыл. Вздохнул. Смазал желтком. И на десять минут в ненасытную печь.

Заскучал.
Вспомнил про циклопа Полифема. Я его очень часто вспоминаю. Как мы все прекрасно знаем, циклоп - это значит круглоглазый, а Полифем значит Говорливый. Любимые мои поэтические строки, которыми я сломал немало женских судеб, тоже посвящены циклопу Полифему. Сидишь на скамейке, вокруг флёр доранж, струи фонтанчиков для питья, дева репещет в предчувствии неизбежного. А ты так баритоном, которым второй месяц поёшь в филармонии "Демона", ей на пунцовеющее ушко:
"Быстро вскочил, протянул к товарищам мощные руки
И, ухвативши двоих, как щенков, их ударил о землю.
По полу мозг заструился, всю землю вокруг увлажняя,
Он же, рассекши обоих на части, поужинал ими, –
Все без остатка сожрал, как лев, горами вскормленный,
Мясо, и внутренность всю, и мозгами богатые кости.
Горько рыдая, мы руки вздымали к родителю Зевсу,
Глядя на страшное дело, и что предпринять нам не знали.
После того как циклоп огромное брюхо наполнил
Мясом людским, молоком неразбавленным ужин запил он
И посредине пещеры меж овцами лег, растянувшись...»

Отвлёкся воспоминаниями.

Вспомнив про циклопа, творог я жирный протёр через частое сито. Мощной рукою отжал влагу излишнюю, вынул из ящика баночку с хреном стоялым. Баночку вскрыл торопливо и в творог протёртый вмешал. Только не всю, а лишь скромную четверть. После велел пренести мне горбуши, томлёной над дымом горячим в Лапландии дальней. Выхватил нож-погубитель колбас, вдоводел для подсвинков, и напластал всю горбушу, текущую жиром обильным. Сбегал вновь в сад, укрытый от вьюги надёжно стеклом витражей, что стащил я с ремонта Дома Культуры посёлка, в котором живу. Вернулся с укропом. Тем же ножом, пахнушим плотью горбуши, я измельчил весь укроп и перец горошком давил, и кричал от восторга. И выл. После ж, хвала Полифему, смешал я отжатый хреновый творог, укроп, отсечённый от стеблей, перец и соль, и мясо горбуши, что уж не вернётся во фьорды. Полил из каприза сметаной всё сверху - даром коровы с глазами студентки, беременной туго.
И всё это я жрал, запивая то этим, то тем. Никому не давая даже ноздрями пролезть в щель между дверью и полом.

Теперь же я тих. И вздыхаю негромко вновь над чужими страданьями в книжках.