Рассвело.
Небо очистилось от брюхатых ночных туч, посветлело.
Васька Грязной собственноручно обмел выпавший ночью снег. Смахнул метелкой его с царского помоста, укрытого красным новгородским атласом.
— Вот так и выметем измену всю со страны, как снежочек этот! — воодушевленно крикнул Васька, оглядывая свою работу и потрясая метелкой. Лицо его раскраснелось и лучилось весельем.
— Грызть и кусать врагов будем! Выметать крамолу поганую! — поддержали его товарищи.
Отнятыми у купцов коврами опричники укрыли и всю площадь. Притащили царское кресло. Для тепла и удобства выстлали его шубами из чернобурок.
По обе стороны от кресла поставили широкие лавки, на них тоже кинули меха.

Пригнали несколько сотен горожан. Выстроили их стеной на дальней стороне площади, напротив царского места. Боязливо кутались в шубы бояре, потряхивали бородами, косились друг на друга, перешептывались. Притоптывали сапогами служилые дети боярские. Угрюмо насупилось купечество. Тесно жались друг к другу приказные люди, вперемешку со своими женами и детьми. Сильнее мороза холодило собранных на площади новгородцев предчувствие беды.

По двум другим краям и за царским помостом выстроилось опричное войско.
Над людским скопищем в морозном воздухе клубились облачка пара.
Множество ворон, взбудораженно каркая, кружило над площадью и крестами Благовещенской церкви, переделанной царскими палачами под свои нужды.

Возле уже расставленного дубового козла степенно расхаживал торжественный Игнат. Рядом с козлом стояла низкая лавка. На ней, как на прилавке скобаря, теснились всевозможные инструменты. Там же были сложены ремни, а почти на краю стояла плошка с чем-то едким, судя по запаху. По случаю важного публичного дела косматую бороду свою Игнат, как сумел, расчесал. Под тулупом, нарочито накинутым на плечи незапахнутым, виднелась алая, как у плясуна-медвежатника, рубаха. Сапоги с напуском, широкий ремень с кованой бляхой — палач принарядился во все свое лучшее.
          Рядом с ним, стараясь перенять походку и жесты, ходил бывший возничий. На Егорке одежда была прежняя, разве что новые рукавицы ему выдал наставник.

— Вот, Егорушка, тут он, сердешный, и ляжет. — Кат остановился возле широкой лавки и провел рукой по белому струганому дереву. — Головой к государю, чтобы срамом своим не смущать. А как все сделаем — вон туда отнесем, где коврами не прикрыто осталось, — там уже ямку выдолбили.
Подобно испуганно вспорхнувшей птичьей стае, над площадью пролетел торопливый шепот:
— Идет! Государь идет!
Взглянуть, как накажут строптивого и дерзкого чернеца, явился царь Иван Васильевич в сопровождении Скуратова и Грязного.
Народ торопливо упал на колени, склоняясь перед грозным правителем.

Государь, стуча посохом, вошел по ступеням на красный помост. Резко вскинул голову, словно высматривая что-то над собой. Перекрестился, прошептав:
— Ты ведешь меня, указуя путь! Во славу тебе и во спасение государства деяния мои! Если не прав я, если ошибся в повелениях Твоих — дай знак!
Крепко сжав набалдашник посоха, Иван настороженно обвел взглядом площадь. Притихшая толпа истово гнула спины. Бледные лица опричного войска казались вылепленными из снега.
Царь сел в украшенное шубами кресло. Весело глянул на приближающуюся процессию.
Архимандрита Константина, босого, в одной длинной нательной рубахе, вели под руки двое опричников. Похрустывал под их ногами снежок. Четко отпечатывались каблуки стражников, следы же игумена длинно тянулись. Дородный монах пытался шагать твердо, но получалось с трудом — ноги, обожженные в пытошном каземате, плохо слушались, шаркали и кровянили снег. Ногтей на пальцах не было. Глаза ввалились, борода местами почернела от крови, а с одной стороны была опалена. Искусанные губы распухли. Процессия дошла до устланной коврами площади, шагнула на пестрые затейливые рисунки. Запачкались цветы и райские птицы сукровицей, покрылись ошметками горелой кожи. Приближаясь к свежеструганным козлам, монах попробовал перекреститься, но царские слуги крепко держали его за локти.

Встретив взгляд царя, архимандрит беззвучно открыл рот.
— Поганый язык ему собственноручно усек, — склонился к государю Малюта. — И псам кинул.
Царь усмехнулся:
— Не потравил зверей мерзостью?
С другого плеча государя подал голос Грязной:
— Мой пес такого жрать не станет!

Черная собачья голова у седла грязновского коня давно уже стала известной всем. Многие из царского войска последовали примеру разбитного царского приближенного — украсили седла срубленными песьими башками, соревнуясь, у кого пострашнее будет. Царь лишь посмеивался: «Изведете всех собак в новгородщине, что о четырех ногах… А вы бы двуногим псам головы секли старательней!» Опричников уговаривать не нужно — голов посекли по пути к Городищу столько, сколько капустных кочанов во всех здешних полях за год не уродится. Правда, Омельян, от небольшого ума, слова царские принял за чистую монету — оторвав пару крамольных монашьих голов, привесил их было на шею своего косматого коня, да царь не одобрил. «Чужим в братстве не место, нечего с собой их возить!» — сказал недовольный государь и велел те головы выкинуть в колодец.

Игнат, распрямившись, суетливо потер руки и обратился к Егорке:
— Ты ремешки приготовь покамест, а я голубчика приму, осмотрю.
Опричники, что держали под руки архимандрита, подвели его вплотную к козлу. По знаку палача повалили на доску.
— Не пужайся, сердешный… — ласково произнес кат, похлопывая монаха по широкой спине. — Уж коль провинился, теперь-то чего…
Тот замычал и попытался повернуть голову, чтобы увидеть место, где сидел царь со своими подручными. Но кат быстрым движением стукнул его кулаком в ухо, затем прижал голову жертвы к козлам и с той же заботливой лаской в голосе приказал Егорке:
— Вяжи ему в локотках руки узлом, который разучил. А уж потом ноженьки его закрепим, подожмем петельками.

В четыре руки старый кат и молодой ученик споро скрутили монаха. Тот почти не сопротивлялся. Лишь начал содрогаться и шумно дышать, когда Игнат задрал ему до подмышек рубаху и сноровисто, как повивальная бабка роженицу, осмотрел.
— Подь сюды, — подозвал Игнат Егорку. — Да подай ножик, с костяной ручкой который.
Егорка протянул учителю небольшой прямой нож и отвел глаза.
Игнат усмехнулся.
— Ничего стыдного нет! И на девок насмотришься еще, и на мужскую срамоту. Без вожделения ведь, по службе смотрим. Значит, нет греха.

Заставив себя вновь взглянуть на распластанного человека, Егорка увидел, как Игнат точным движением сунул нож между ног несчастного. Тот взмыкнул и попытался брыкнуть, но ремни крепко прижимали его ляжки — крупные, белые с синевой, в отчетливых свежих рубцах и синяках.
— Иначе «кругляк» не войдет, надо проход расширить, — спокойно пояснил кат, глянув на ученика. — Ранка невелика, но кровянит сильно поначалу. А вот как дерево внутри окажется, разопрет да пережмет, крови уже не будет. Подавай колышек, Егорка. Примости куда следует.

Жигулин, бледнея, приставил кол к сочащейся кровью ране монаха.
— Да не дрожи так, держи ровно! — прикрикнул Игнат. — Не в печи кочергой шуруем! Тут деликатность нужна. Выше приподними! Нет, слишком задрал. Вот так в самый раз — держи, не сдвинь!
Егорка старательно и послушно исполнял указания мастера.
Напустив на себя вид самый серьезный, Игнат подхватил с ковра деревянный молоток. Нахмурился, выверяя что-то в уме. Затем цепко взялся за незаточенный конец кола и принялся стучать киянкой.

Чернец закричал так громко, что Егорка вздрогнул. Хлопнули крылья вспугнутых ворон — рассевшись было на церковных крестах поглазеть на происходящее внизу, птицы, громко каркая, понеслись прочь.
Безъязыкий монах истошно голосил и бился головой о дубовую лавку.

Над площадью пронесся царский смех.
— Никак, челом бить мне решил?! — крикнул со своего места Иван, забавляясь. — Помилования просишь?
Васька Грязной хохотал в голос, а Малюта осторожно посмеивался, придерживая живот и слегка морщась. Одобрительно гудели остальные опричники. Многие в толпе горожан начали кивать и улыбаться, некоторые славили государя за веселый нрав.
Игнат, подмигнув ученику, продолжал аккуратно постукивать.
— Ах ты, голуба! — похвалил он заходящегося в крике монаха. — Потешил государя, порадовал! Царю весело — и нам, рабам, на душе лучше.

Внезапно архимандрит уронил голову и замолк.
Лицо палача приняло озабоченный вид.
— Поди, сомлел?
Подбежал к изголовью козла и, схватив Константина за волосы, приподнял тому голову.
— Глаза закатил. Это бывает, как без этого. Егорушка, подай-ка живо плошку с уксусом!
Егорка отпустил кол — тот остался торчать в монахе, как воткнутое копье, — и метнулся к лавке. Двумя руками взял деревянную плошку. Стараясь не расплескать, поднес Игнату. Палач зачерпнул одной рукой немного уксуса и обтер лицо казнимого.
Монах мотнул головой, закашлялся. Широко раскрыл изувеченный рот, принялся шумно дышать. С его лба и крупного носа стекали мутные капли.
— Во-от, во-от так, сердечный наш! — радостно похвалил его палач. — А то раньше времени тебе никак нельзя.
Игнат вернулся на свое место.
— Ну, Егорка, считай, дело сделано наполовину. Теперь давай-ка возьми кияночку и сам попробуй. На четыре пальца вгони, не более. А я колышек придержу.

Под присмотром палача его ученик принялся постукивать по колу. Константин уже не кричал, только вздрагивал и, выворачивая шею, безумно таращился в небо.
— И то верно, — одобрительно кивнул Игнат, наблюдая за жертвой. — Глядишь, и поможет тебе, придаст сил. Бог-то, он своих в беде не бросает! Это мы ему не особо нужны, а ваш брат — другое дело!
Егорка стукнул последний раз по колу и вопросительно взглянул на учителя.
Игнат осмотрел работу, довольно хмыкнул.
— Одно удовольствие сегодня! Как есть божий человек — даже не обгадился. Обмочил себя малость, ну так это с каждым случается. Да и мы молодцы! Хребет не задели ему, требуху не порвали особо. Видишь, черная кровушка немного подтекает, а алой и нет совсем — это хорошо. Значит, посидит, покукует, государю и народу на радость!
Игнат повернулся к царю, поклонился. Егорка последовал его примеру.
— А теперь что, дяденька Игнат? — прошептал он, не разгибаясь.
— Смотри теперь, — ответил палач. — Мы свое дело сработали.
Игнат разогнулся и скомандовал:
— Снимай с него ремни!

Егорка, припоминая, за какую лямку тянуть, принялся освобождать от пут архимандрита. Голова монаха мелко тряслась, изо рта лилась тягучая слюна, но взгляд его сделался осмысленным.
К козлу спешно подошли несколько человек из государева полка. Подхватили наказанного под руки и ноги, потащили.
Палач суетливо помогал, придерживал торчащий кол и шипел на неосторожных опричников.
— Ухвати повыше! Не видишь, черт ты безрогий, что тут у него!
Люди государевы, огрызаясь и посмеиваясь, доволокли жертву до выкопанной круглой глубокой ямки. Пристроили свободный конец кола к мерзлому краю. Спихнули. Кол скользнул вглубь. Бойцы поднатужились, подняли тело монаха.
Отец Константин застонал с новой силой, скорчился, задергал руками и ногами. Изо рта его, в перерывах между стонами, доносилось клокотание.

— Знай, ворона, свои хоромы! — ехидно выкрикнул царь и зашелся в отрывистом смехе.

Палач сделал последние распоряжения — приказал освободить центр площади от ковров, притащить хворост, разложить его кучами в небольшом отдалении. Подбежала еще пара опричников с одеждой в руках. На монаха накинули тяжелую шубу, надели меховые сапоги, на голову нахлобучили лисью шапку.
— Чтобы не окочурился от мороза раньше времени, — пояснил Егорке Игнат. — А в тепле, у костерков, глядишь, до завтрашней зари досидит. Больше-то вряд ли — уж больно плотен телом. Видишь, уже сам просел на кол поглубже. Ну так на то и «кругляшок» ему, чтобы душу долгим мучением очистил.

Монах корчился на колу, извивался.
Егорка вспомнил, как вчерашним вечером подзывал к себе Игнат — сгибая заскорузлый палец, будто изображая проткнутую иглой гусеницу.
Игнат достал из-за пазухи кресало, высек искру на приготовленный Егоркой трут.
Затрещал подпаленный хворост.

Архимандрит, превозмогая мучения, поднял руку и перекрестил царя.
Толпа ахнула, загудела. Многие потянули с себя шапки и принялись кланяться, креститься.
К плечу Ивана склонился недовольный Скуратов:
— Не тебе, государь, поклоны бьют. Чернецу толстомясому!
Царь нахмурился, положил ладонь на вершину своего посоха. Встал, пасмурным взором окидывая толпу.

— Изменники и отступники! — голос его зазвенел, будто колокол. — Под власть нечестивых латинян метили?!
Народ заволновался пуще прежнего. К поклонам прибавились плач и молитвы.
«Ложное это смирение», — каменел лицом Иван, уставившись на покорно согнутые спины. В памяти промелькнула картина тревожной юности. Пыльный, с горелой примесью воздух. Воробьевский дворец. Огромная толпа на дворе. Крики, злые лица. И страх, до костей пробирающий… Не бывать тому больше! Ни в Москве, ни в других городах. «Царский колокол — повсюду!»
Иван тряхнул головой и крепче сжал набалдашник.
— К еретикам прильнуть желали, которых честным православным людям и христианами-то звать грешно? — Вместе с паром изо рта царя летели брызги слюны.
Глаза его прояснились и поменяли цвет.

Гул толпы перерос в жуткий звериный вой. Люди снова принялись валиться на колени. Утыкались лбами, а то и всеми лицами в снег, вопили, плакали и пытались ползти прочь, скуля от ужаса.
— От русской земли отделиться решили? Святыни ее передать окаянным врагам?! — распалялся царь, переходя на хриплый рык. — Истреблю без остатка изменников! Все, что припрятали для подношения Жигимонту, разыщу и спасу!
Иван повернулся к Грязному.
— Взять бояр! Сюда их! Остальных — удержать!

Васька легко вскочил, оскалился и, спрыгнув с помоста, кинулся передавать царский приказ.
Опричники схватились за оружие, бросились к толпе, окружили. Не выпуская никого с площади, били саблями плашмя по спинам, пинали сапогами в лица.
Грузно зашевелился было и Малюта, но Иван остановил:
— Будь рядом.
Малюта послушно остался, с сожалением поглаживая рукоять своей кривой турецкой сабли.
— Больно мне, Гришка, — неожиданно сказал царь, пристально глядя, как рассекают толпу опричники, валят, топчут, вяжут и волокут к разным углам площади.

Бояр тащили ближе к царскому помосту — отчетливо были видны разбитые в кровь лица, разорванные богатые одежды и полные ужаса глаза.
Малюта прижал руку к груди:
— Только скажи, чем унять твою боль. Душу положу за тебя, государь!
Наблюдая за площадью, царь кивнул:
— Потому и прошу рядом побыть. Хочу, чтобы верный человек, хоть один, да вместе со мной был! Свой чтобы!

Иван выставил вперед бороду, будто указывая ей на толпу.
— Знаю, упрек мне повсюду. Своих, мол, бьет царь! А какие же они свои?!
Малюта пожал плечами:
— Как по мне, государь, так свой лишь тот, кто царю верен. А какого он роду-племени, это уже дело десятое.
— Верно мыслишь, Григорий, — согласился царь. — И я, и ты, и эти вон — поди, из одного скроены. А разница велика!
— Позволь, государь, пример приведу. Дерево если взять — из него всякое делают. Случается, икону изготовят. А бывает, и лопату, чтоб дерьмо кидать. А все один материал, с одного ствола может взят быть.
Царь склонил голову набок, обдумывая слова своего любимца. Рассмеялся:
— Запомню!
Уселся в кресло и принялся поглаживать пальцами украшение на вершине своего посоха — будто почесывал серебристого волка, задравшего морду к небу.

Tweet