Невыстрел
    
  При закрытии летнего лагеря давали салют из танковых пушек: по три холостых. И случился невыстрел у одной пушки. Как положено по инструкции, машину отправили в парк, где в присутствии офицера наводчик должен был произвести попытку выстрела ножным спуском. А если не получится, придут ремонтники и вручную извлекут снаряд. После осмотра снаряд подорвут, а пушку в ремонт, если с капсюлем всё путём. Словом, всё предусмотрено.
  Кроме дурости, которая дурость всегда вылезает, когда не надо. А в армии все дурости и ЧП от молодых. Это закон такой.
  Пришла машина в парк, экипаж встал у машины. У назначенного старлея что-то с жи-вотом, он говорит: “Я сейчас, а вы, ребята, это…” И убежал. Что и кому “это”, он не уточнил, а командир экипажа воспринял её как приказание произвести выстрел. Он кивнул наводчику: давай. Наводчик полез в машину, а экипаж отошёл подальше назад, потому что стоять рядом со стреляющим танком, мягко говоря, некомфортно. Поэтому экипаж не видел, что делается перед машиной.
  А там ходил часовой - первогодок. Как потом оказалось, он был из пехоты, скорее всего, не видел танк вблизи. Ну и подошёл поближе, а экипаж не видел, он как раз отходил назад. И наводчик не видел. А офицер сидел в туалете, а должен был стоять сбоку от танка. А этот дурачок подошёл к танку, схватился руками за ствол, подтянулся и ткнул-ся лицом в дуло ствола. Может, он хотел посмотреть, что там есть, кто ж теперь скажет. И тут наводчик нажал ножной спуск.
  В момент выстрела старлей вышел на улицу и увидел, как огненный сноп слизнул го-лову часового. Тело упало на землю, несколько раз дёрнуло ногами и застыло. Всё это видел подбегающий офицер. Он пронёсся мимо удивлённого экипажа и остановился перед телом. Наводчик выбросил гильзу через люк и тоже увидел тело. Неспешно подо-шёл экипаж.
  И так они стояли впятером над бывшим часовым, пацанёнком, чья жизнь оборвалась по собственной дурости и недосмотру офицера и командира экипажа.
  Приехали родители, у которых он, как водится по принципу максимальной подлости, оказался единственным. Да и будь он даже десятым… Мать кричала командиру полка: “Верни мне моего сына, гадина!” Но больше всех досталось старлею с больным живо-том, он стал младшим лейтенантом. Потому что в острой ситуации произнёс фразу, не несущую смысла чёткой команды.
  Конечно, были беседы, слушание приказов о недопущении впредь. И всё такое. Да ай!

    Корова

  Слева был забор военного городка, а справа шёл глубокий и широкий овраг. На пово-роте из-за забора выскочил шестьдесят девятый “газон”, набитый офицерами. Он летел в нос танку, который шёл на приличной скорости. Механику-водителю ничего не оста-валось, как потянуть на себя левый рычаг, прежде чем остановить машину. И он снёс хороший кусок забора, потому что въехал в угловой столб. А там стоял прожектор, ко-торый тоже слетел.
  Офицеры проскочили мимо, остановились и давай базлать на механика. А чего баз-лать, если они ехали по левой стороне дороги, там луж не было. Прибежали, кому надо, посмотрели на колеи и признали действия механика-водителя верными. Он, дескать, вам жизнь спас, а вы орёте. Слетели бы в овраг, там вам и кранты.
  За этим забором был ночной пост, на котором вечером встал Витька Маркалёв. Он служил в караульном взводе, как говорят, через день на ремень, через два на кухню. Разводящий, командир Витькиного отделения, сказал Витьке, ставя его на пост: “Ты, главно дело, Маркаль, секи за дыркой, темно, б…, как бы чего…” Потом к пролому подошёл какой-то дед: не видал ли Витька корову. Витька обещал подоить её, если встретит.
  Пост был жуткой паршивости, потому что прожектора светили прямо в глаза. И что бы ни говорили стоящие на этом посту, ничего не менялось. Обещали не раз, это правда.
  Спать хотелось очень, Витька даже засыпал на ходу и врезался несколько раз лицом в деревья. Первый год, не привык ещё. Да и прожектора слепят, не видать ничего.
  Так вот он ходил, ходил. И ему послышался хруст непонятный. Прислушался, вроде ничего. А потом опять хруст. Витька присел. Ничего не видать. Встал, походил. Со сто-роны пролома определённо хруст.
  Витька лёг. Кажется, там кто-то есть. Витька осторожно, чтобы не щёлкнуло, опустил предохранитель на “авт”, потянул затвор и пополз. Полз осторожно, беззвучно. Кажет-ся, какой-то смутный силуэт. Витька, как положено, спросил: “Стой, кто идёт?” Силуэт стал подниматься и Витька ударил по нему короткой очередью. Тот со стоном завалил-ся и Витька бросился к нему и сходу ударил штыком. Тот ещё раз застонал и затих.
Наплевав на правила, Витька зажег спичку. Корова, во зараза, надо же!
  На стрельбу прибежал караул, Витьку сняли с поста, началась разбираловка. Дознава-тели по много раз спрашивали: что да как, на каком месте стоял, по какому месту хо-дил, с какого места стрелял. Отпустили, наконец. Командир отделения ныл, что вот Витька, салага, подвёл своего командира, теперь смеяться начнут, по городку будет не пройти. А ведь он предупреждал салагу: секи за дыркой.
  Дознаватели пришли к выводу, что при таких прожекторах корову Витька видеть не мог, тем более что прожектор у пролома не светил. В таких условиях его действия сле-дует признать правильными, кроме того, отличающимися отвагой, свойственной совет-скому солдату. Командиру отделения за правильное воспитание подчинённых и обуче-ние меткой стрельбе присвоили очередное звание “старший сержант”, а Витька поехал домой в отпуск на десять суток.
  Вернулся он через три дня. И только через год с лишним рассказал, почему.
  Он подошёл к своему дому уже ночью, вошёл в квартиру, включил свет и увидел на своей кровати какого-то усатого мужика, а его Верка что-то напевала в душе. У неё была такая привычка – напевать в душе после того как. Как говорится, немая сцена.
  Под Веркины вопли “Витя, я всё объясню!” Витька привязал мужика к стулу. Правда, тот пытался дёрнуться, но Витька его оглушил. Потом он побрил мужика всего, даже брови не забыл. Брил он его опасной бритвой и о чём мужик при этом думал, можно только догадываться.
  Затем он выбросил его шматьё и все Веркины вещи в окно, забрал у неё ключ и пошёл ночевать к сестре. К счастью, Верка у него в квартире прописана не была.
  Потом он задал чисто риторический вопрос: “Слушай, и нахрена я эту корову застре-лил? Хотя, с другой стороны… Да. Вот именно.”
  А прожектора на том посту так и не переставили.

    Нападение

  Вовку поставили на пост в двадцать три часа. Ветер холодный порывами, дождик паскудный, в морду. Капюшон не защищает. А натянешь поглубже, так не видать ниче-го. Известно ведь: не бойся нападающего, а бойся проверяющего. Потому что от перво-го отбиться можно, автомат – вот он, а второй уделает тебя, как Бог черепаху. Ну и ходил он, матерясь, по посту, стараясь не ступать в лужи. А весь пост в лужах.
  Вроде что-то хлопнуло, потом ещё и ещё. Он пошёл по дорожке побыстрее и увидел мелькнувшую в его сторону тень. Он встал в тень столба, на котором висел прожектор. Правда, светил он неудачно.
  Склады эти были заглублены в землю, над ней торчали только покрытые рубероидом крыши. И вот по этой крыше быстро перебегали в Вовкину сторону тени и с хлопком пропадали.
  Ну не то чтобы Вовка испугался – он окоченел от страха. Ведь столько мужиков тай-ком на его посту! Убьют ведь! Вовка упал прямо под столбом в кювет и стал стрелять по пробегающим по крыше силуэтам.
  Когда прибежал караул, поднятый по команде “В ружьё!”, Вовка уже расстрелял оба магазина и лежал в кювете, скорчившись от страха и закрыв глаза. Объяснений его начкар не понял. По его мнению, после такой стрельбы должны быть трупы нападав-ших, а где они?
  Тут опять рванул ветер, раздался хлопок, и Вовка закричал: “Так вон он на крыше!” Начкар посмотрел и выругался: “Мать твою пехотную, дубина! Это же рубероид ото-рвался! Посмотрим, сколько в нём дырок.”
  Дырок не оказалось. Ни единой! То есть, все шестьдесят патронов он влындил в кры-шу и мимо её. Если бы он этот “силуэт“ изрешетил, поиздевались бы и простили за меткую стрельбу. За это многое можно простить. Наверно, если бы он начал стрелять, допустим, от скуки, (допустим!!) скажем, и все шестьдесят положил в “силуэт”, полу-чил бы на всю жизнь “память”, но учли бы меткую стрельбу. А так…
  Командиру роты поставили на вид, взводному учинили крутой втык, командира отде-ления - рядовым в хозвзвод, а Вовку списали из учебки, да и послали в учебную кухню. Поняли, что солдат из него никакой.
  Он через полгода вернулся поваром в нашу столовку, к дембелю отъел харю почище, чем у хлебореза. Раз в жизни повезло, говорил, а то пахал бы, как папа Карло, на ваших тухлых танках.  Мы знали, что у него есть деньги, что служба у него легче нашей. Но мы ему не завидовали и его не уважали. Потому что деньги эти, по сути, наши.
  Да и вообще…


    Граната

  Присягу мы тогда ещё не приняли и целыми днями у нас были хозработы и курс моло-дого бойца, курс молодого бойца и хозработы. С какого боку ни начинай. Да и коман- дир отделения попался – козёл козлом. Маленький такой темнокожий, скуластый и узкоглазый злобный мужичонка. Дня через два после этого события Женька, стоя рядом с ним, продекламировал: “Глаза словно щели, растянутый рот, лицо на лицо не похоже, и выдались скулы углами вперёд. И ахнул от ужаса в роте народ: ой рожа, ой страшная рожа!” Мы захохотали, сержант, видимо, хотел что-то сказать, но Женька продолжал декламировать и он ничего не сказал. Но запомнил. И повёл себя по отноше-нию к Женьке соответствующе.
  Женька как-то спросил Дуйсенбая, почему его земляк такой козёл тухлый, так Дуйсен-бай просто окрысился: “У меня нет таких земляков, и не смотри на меня так!” Женька не успокоился: “Как же так; ты Дуйсенбай, он Каунышбай, оба вы “баи”, как же не зем-ляк?” Наверно, дошло бы до драки, если бы не Уразназаров: “Слушай, ты не прав. Я –Агабай, тоже, как говоришь, “бай”, но я же не земляк этого вот  “ - сплюнул Агабай. Конечно, спутать туркмена с казахом трудно. Всё затихло.
  Мы разбирали пол и печку на первом этаже здания казармы, там потом должен быть штаб нашего батальона. Казарма была старая, екатерининских времён, стены толстен-ные, наверно, выдержали бы попадание пушечного ядра. В углу помещения стояла круглая печь-голландка, высотой под самый потолок. Крепкая была печка неимоверно. Колотили мы по ней ломами, кувалдами. Пыль, грязь.
  Кому-то, не помню, явилась мысль открыть поддувало и вьюшку в печи, чтобы хоть немного вытягивало. Полезли, поставив табуретку. Открыли дверцу, полезли искать наощупь вюшку и нашли что-то, завёрнутое в тряпки. Развернули - и разинули рты от удивления. Потому что в этих тряпках были, представьте себе, классический “Маузер”, из кино, две обоймы патронов к нему, граната и красногвардейская книжка. От писто-лета и гранаты воняло какой-то гадостью, которой они были смазаны.
  Конечно, моментально встал вопрос, а стреляет ли пистолет и взрывается ли граната.  Дело осложнялось тем, что если из пистолета можно было стрелять не один раз, то гра-ната могла взорваться только однажды и пробовать её в помещении казармы не стоило. И потом, она была в форме бутылки с торчащим рычагом, закреплённым кольцом и какими-то фиговинами, торчащими сбоку и снизу. И на ней была надета, по общему мнению, осколочная “рубашка”. “Специалисты” сразу её опознали как гранату времён гражданской войны. Поэтому никто не мог знать, как с ней обращаться. А пробовать методом “научного тыка” как-то не того.
  Руки, конечно, у всех зудели: хотелось стрельнуть и швырнуть гранату. Как всегда в таких случаях, события пошли непредсказуемо.
  Всем надо было подержать в руках, покрутить. И докрутились. Я взял пистолет в руки, потянул затвор, из патронника полез патрон. У меня из рук буквально пистолет выхва-тили и кто-то спросил: “Пацаны, а как он вааще стреляет?” И ему ответили: “А ты ку-рок взведи и жми спуск. И тот стрельнул. Уж не помню, кто это был.
  Мы все от неожиданности остолбенели. Влетел дежурный по части, который сидел за стенкой: “Кто стрелял?” Стрелявший сразу после выстрела, видимо, от неожиданности выбросил пистолет на пол. Скорее всего, он нажал на спуск, не ожидая выстрела, поэто-му испугался. А дежурный, увидев пистолет на полу, понял, что не узнает, кто стрелял.
  Это ладно. А вот наш славный командир отделения спрятался за печку. Его как бы не было и он ничего не знает и не видел ни гранаты, ни пистолета. А ведь он должен был не допустить выстрела. И дальнейшего, что произошло. Иначе, на кой чёрт они, коман-диры? Орать всякий может, у кого глотка лужёная, даже если она визгливая, как у на-шего сержанта.
  Сержант продолжал стоять за печкой, о нём никто не вспоминал. Тем более что в на-ступившей тишине послышалось: “Ребята, а что с ней теперь делать?” Толик Кузнецов держал гранату, как “змею двухметроворостую”. Он, оказывается, снял кольцо и хрен его знает, где оно, а фиговину сбоку сдвинул и она не идёт назад. Так что теперь с гра-натой делать, она же, наверно, на взводе. Теперешнего “ты её не боись, она ручная” ещё не знали и потому посоветовали Толику выбросить её после дембеля куда-нибудь.
  Дежурный скомандовал: “Тихо! Всем слушать меня! Справа по одному, выйти в кори-дор за поворот! Ты, - показал пальцем на Уразназарова, стоявшего рядом, - остаёшься со мной и по команде выбегаешь. Ты, - показал пальцем на Ваню, - приносишь от стар-шины шпагат метра три-четыре. Исполнять, бегом!”
  Ну, мы бегом в коридор. И почти сразу – громкий крик дежурного: “А ты, сержант, что за печкой делаешь, в штаны наклал, мать-мать-мать! Вон отсюда! Выскочил Кули-ев, проскочил мимо нас. Дуйсенбай торжественно произнёс: “И с его широких плеч молнией соскочили лычки!”
  Гранату обвязали шпагатом, с трудом вытащили из одубевшей Толикиной “клешни”, выскочил Толик, за ним, чуть погодя, Уразназаров. Дежурный сунул гранату в печку и тоже выскочил.
  Граната взрываться не желала. А чего ей, пролежала в тёплом месте лет сорок, пригре-лась. Дежурный дёргал шпагат, шевеля гранату, она же - никак на это. Шпагат оторвал-ся. Ну, всё, кранты!
  И вдруг она как жахнет! Пол в коридоре дёрнулся, полезла пыль, офицеры забегали. Мы вошли в помещение. Ни тебе печки, ни тебе окон. Пылища, запах какой то незна-комый.
  Примчалось полковое начальство. Но вот интересно, “Маузера” с патронами так и не нашли. Перелопатили всё подряд, нашли гильзу, нашли пулю, пробившую доску пола, а пистолет пропал. Навсегда.
  (Почти навсегда. То есть, почти через тридцать лет, в Сибири, мне его показал мой бывший сослуживец. Он и сам объяснить не смог, зачем спрятал. Мол, так захотелось заиметь такую штуку, страшное дело. Потом расхотелось, а – как, сдаться? Ну и увёз домой. Так и лежит. Иногда разбирает, чистит, но ни разу не стрелял. Хочешь? Да а на кой, мне что, двадцать лет, как тогда? Покрутил в руках, сказал “Бах!”)
  В тот самый день наш командир отделения заступил в наряд по роте, и когда после отбоя приказал погасить верхний свет и включить дежурный, Дуйсенбай громко и отчётливо произнёс: “Собака – друг человека, сказал солдат, обнимая Кулиева.” Тот за- орал: “Это кто говорит?” Буквально вся рота хором: “Все говорят!” И - хохот!
  Сержант завизжал: “Рота, подъём! Рота, строиться в шинелях у подъезда! Быыстраа! Бегооомм!” И погнал нас бегом вокруг плаца, а сам стоял посреди. Пробежали мы пер-вый круг, второй, пошли на третий. Вспомнили некоторые положения Строевого Уста- ва. Как-то одновременно вспомнили – и стали притормаживать. Не имеет он права нас шпынять, к тому же присяги не принимали.
  Кулиев завизжал, чуть ногами не затопал, и на его крики выскочил дежурный по ба-тальону, наш помковзвода. Чуть позже – дежурный по части. Нас вернули в казарму.
  Утром нам представили нового командира отделения – младшего сержанта Розова Ев-гения, которого за постоянную улыбку и душевность Женька с Евгешей советовали на-зывать Женечкой. Куда подевался Кулиев – а кто его знает. Козёл он.
  Где-то через год, если не ошибаюсь, прочел нам лекцию о героической истории города местный историк тире краевед. Город оказался древним и вполне героическим, это правда. Так вот, по словам краеведа, в двадцатые годы в этой самой казарме прятался среди добровольных борцов с бандитизмом какой-то белогвардеец, что ли. Думал, не найдут. Очень опасный человек. Его обнаружили, но не поймали, успел сбежать. Но наши органы не дремлют, и уже в наше время, они буквально недавно нашли спрятан-ный этим бандитом тайник с оружием, патронами, гранатами и прочим. И вот как дума-ете, товарищи танкисты, где этот негодяй прятал оружие? В печке! В старой голланд-ской печке. Вот!
  Мы на мгновенье остро почувствовали свою причастность к нашим славным недрем-лющим органам.